ловно у него не было конечностей и суставов, - мне сообщили, что
вы бедны и хотите зарабатывать  деньги,  поступив  кормилицей  к  маленькому
мальчику, моему сыну, который преждевременно лишился той,  кого  никогда  не
удастся  заменить.  Я  не  возражаю  против  того,  чтобы  вы  таким   путем
способствовали благосостоянию вашей  семьи.  Насколько  я  могу  судить,  вы
производите впечатление порядочной особы. Но я должен вам поставить  два-три
условия, прежде чем вы займете это место в моем доме. Пока вы  будете  здесь
жить, я настаиваю, чтобы  вас  всегда  называли...  ну,  скажем,  Ричардс...
фамилия простая и приличная. Вы не возражаете против того, чтобы  вас  звали
Ричардс? Можете посоветоваться с мужем.
     Так как муж только посмеивался да ухмылялся и проводил правой рукой  по
губам, слюнявя ладонь, миссис Тудль, безуспешно  подтолкнув  его  раз-другой
локтем, присела и ответила, что, "быть может, если она должна отказаться  от
своего имени, об этом не забудут при назначении ей жалованья".
     - О, разумеется, - сказал мистер Домби.  -  Я  желаю,  чтобы  это  было
принято во внимание при оплате. Затем, Ричардс, если  вы  будете  ходить  за
моим осиротевшим ребенком, я хочу, чтобы вы запомнили следующее:  вы  будете
получать щедрое вознаграждение за исполнение некоторых обязанностей,  причем
я желаю, чтобы в течение этого времени вы как можно реже видели свою  семью.
Когда минует надобность в ваших услугах, когда вы перестанете их оказывать и
не  будете  больше  получать  жалованье,   всякие   отношения   между   нами
прекращаются. Вы меня понимаете?
     Миссис Тудль как будто сомневалась в этом; что же  касается  до  самого
Тудля, то, очевидно, он  нисколько  не  сомневался  в  том,  что  ничего  не
понимает.
     - У вас у самой есть дети, - сказал  мистер  Домби.  -  В  наш  договор
отнюдь не входит, что вы должны привязаться к  моему  ребенку  или  что  мой
ребенок должен привязаться к вам. Я не жду и  не  требую  чего-либо  в  этом
роде. Как раз наоборот. Когда вы отсюда уйдете,  вы  расторгнете  отношения,
которые  являются  всего-навсего  договором  о  купле-продаже,  о  найме,  и
устранитесь. Ребенок перестанет вспоминать о вас; и вы будьте так  добры  не
вспоминайте о ребенке.
     Миссис Тудль, разрумянившись чуть-чуть сильнее,  чем  раньше,  выразила
надежду, "что она свое место знает".
     - Надеюсь, что знаете, Ричардс, - сказал мистер Домби. -  Нисколько  не
сомневаюсь, что вы его прекрасно знаете.  В  самом  деле,  это  так  ясно  и
очевидно, что иначе и быть  не  может.  Лиза,  дорогая,  моя,  условьтесь  с
Ричардс о жалованье, и пусть она его получает, когда и как ей будет  угодно.
Мистер, как вас там зовут, я хочу вам кое-что сказать.
     Задержанный таким образом на пороге в тот момент,  когда  он  собирался
выйти вслед за женой из комнаты, Тудль вернулся и остался наедине с мистером
Домби. Это был сильный, неуклюжий, сутулый, неповоротливый, лохматый человек
в мешковатом костюме, с густыми волосами и  бакенбардами,  ставшими  темнее,
чем  были  от  природы,  быть  может  благодаря  дыму  и  угольной  пыли,  с
мозолистыми, узловатыми руками и  квадратным  лбом,  шершавым,  как  дубовая
кора. Полная противоположность во всех отношениях мистеру Домби, который был
одним из тех чисто выбритых, холеных, богатых джентльменов, которые  блестят
и хрустят, как новенькие кредитные билеты, и, кажется, будто их искусственно
взбадривает возбуждающее действие золотого душа.
     - У вас, кажется, есть сын? - спросил мистер Домби.
     - Четверо их, сэр. Четверо и одна девочка. Все здравствуют.
     - Да ведь у вас едва хватает средств  их  содержать?  -  сказал  мистер
Домби.
     - Есть еще одна штука, сэр, которая мне никак не по средствам.
     - Что именно?
     - Потерять их, сэр.
     - Читать умеете? - спросил мистер Домби.
     - Кое-как, сэр.
     - Писать?
     - Мелом, сэр?
     - Чем угодно.
     - Пожалуй, мог бы как-нибудь управиться с мелом, если бы  понадобилось,
- подумав, сказал Тудль.
     - А ведь вам, полагаю, - сказал мистер Домби, -  года  тридцать  два  -
тридцать три.
     - Полагаю, что примерно столько, - отвечал Тудль, снова подумав.
     - В таком случае, почему же вы не учитесь? - спросил мистер Домби.
     - Да вот я и собираюсь,  сэр.  Один  из  моих  мальчуганов  будет  меня
обучать, когда подрастет и сам пойдет в школу.
     - Так! - сказал мистер Домби, посмотрев на него внимательно и не  очень
благосклонно, в то время как тот стоял, обозревая  комнату  (преимущественно
потолок) и по-прежнему проводя рукою по губам. - Вы слышали,  что  я  сказал
только что вашей жене?
     - Полли слышала, - отвечал Тудль, махнув через плечо шляпой  в  сторону
двери с видом полного доверия к своей лучшей половине. - Все в порядке.
     - Так как вы, по-видимому,  все  предоставляете  ей,  -  сказал  Домби,
обескураженный в своем намерении еще внушительнее изложить свою точку зрения
мужу как сильнейшему, - то, полагаю, не имеет смысла говорить о чем бы то ни
было с вами.
     - Ровно никакого, - отвечал  Тудль.  -  Полли  слышала.  Уж  она-то  не
зевает, сэр.
     - В таком случае, я вас не задерживаю дольше, -  сказал  разочарованный
мистер Домби. - Где вы работали раньше и где теперь работаете?
     - Все больше под землей, сэр, покуда не женился. Потом  я  выбрался  на
поверхность. Разъезжаю по одной из этих железных дорог, с той  поры  как  их
построили.
     Подобно тому, как последняя соломинка может сломать спину  нагруженного
верблюда, так это сообщение о шахте сокрушило слабеющий дух  мистера  Домби.
Он указал на дверь мужу кормилицы своего сына; когда  тот  охотно  удалился,
мистер Домби повернул ключ и стал ходить по комнате, одинокий и  несчастный.
Несмотря на все свое накрахмаленное, непроницаемое величие  и  хладнокровие,
он смахивал при этом слезы и часто повторял с волнением, которого ни за  что
на свете не согласился бы проявить на людях: "Бедный мальчик!"
     Быть может, характерно для гордыни мистера Домби, что о самом  себе  он
сожалел через ребенка.  Не  "бедный  я!",  не  бедный  вдовец,  принужденный
довериться жене невежественного простака, который  всю  жизнь  работал  "все
больше под землей", но в чью дверь ни разу не постучалась Смерть  и  за  чей
стол ежедневно садилось четверо сыновей, но - "бедный мальчик!"
     Эти слова были у него на устах, когда ему  пришло  в  голову  -  и  это
свидетельствует о сильном тяготении его надежд, страхов и всех его мыслей  к
единому центру, - что великое искушение встает  на  пути  этой  женщины.  Ее
новорожденный тоже мальчик. Не может ли она подменить ребенка?
     Хотя он вскоре облегченно отогнал это предположение как романтическое и
неправдоподобное, - но все же возможное, чего нельзя  было  отрицать,  -  он
невольно развил его, представив мысленно, каково будет его  положение,  если
он, состарившись, обнаружит такой обман. В состоянии ли  будет  человек  при
таких условиях отнять у самозванца то, что  создано  многолетней  привычкой,
уверенностью и доверием, и отдать все чужому?
     Когда несвойственное ему волнение  улеглось,  эти  опасения  постепенно
рассеялись, хотя тень их осталась, и он принял решение наблюдать внимательно
за Ричардс, скрывая это от окружающих. Находясь  теперь  в  более  спокойном
расположении духа, он пришел  к  выводу,  что  общественное  положение  этой
женщины является скорее благоприятным обстоятельством, ибо оно уже  само  по
себе отдаляет ее от ребенка и сделает их разлуку легкой и естественной.
     Том временем между миссис Чип и  Ричардс  было  заключено  и  скреплено
соглашение с помощью мисс Токс, а Ричардс, которой  с  большими  церемониями
вручили, словно некий орден, младенца Домби,  передала  своего  собственного
ребенка со слезами и поцелуями  Джемайме.  Затем  было  подано  вино,  чтобы
поднять дух семейства.
     - Не хотите ли выпить стаканчик, сэр? -  предложила  мисс  Токс,  когда
явился Тудль.
     - Благодарю вас, сударыня, - сказал Тудль, - уж коли вы угощаете...
     - И вы с радостью оставляете свою славную жену в таком прекрасном доме,
не так ли, сэр? - продолжала мисс Токс, украдкой кивая ему и подмигивая.
     - Нет, сударыня, - сказал Тудль. - Пью за  то,  чтобы  она  опять  была
дома.
     При этом Полли еще сильнее заплакала. Посему миссис Чик, которая, как и
подобает матроне, обеспокоилась,  как  бы  чрезмерная  скорбь  не  причинила
ущерба маленькому Домби ("молоко пропадет,  пожалуй",  -  шепнула  она  мисс
Токс), поспешила на выручку.
     - Ваш малютка, Ричардс, будет  превосходно  себя  чувствовать  с  вашей
сестрой Джемаймой, - сказала миссис  Чик,  -  а  вам  нужно  только  сделать
усилие, - в этом мире, знаете ли, все требует усилий, Ричардс, - чтобы  быть
совершенно счастливой. С вас уже сняли мерку для траурного  платья,  не  так
ли, Ричардс?
     - Да-а, сударыня, - всхлипывала Полли.
     - И оно будет прекрасно сидеть на вас, я уверена, - сказала миссис Чик,
- потому что эта же молодая особа сшила  мне  много  платьев.  И  из  лучшей
материи!
     - Ах, вы будете такой франтихой, - сказала мисс Токс, - что муж вас  не
узнает. Не правда ли, сэр?
     - Я бы ее узнал в чем угодно и где угодно, - проворчал Тудль.
     Было ясно, что Тудля не подкупишь.
     - А что касается стола, Ричардс, - продолжала миссис Чик, - то к  вашим
услугам будет все самое лучшее. Ежедневно вы  будете  сами  заказывать  себе
обед; и все, чего бы вы  ни  пожелали,  тотчас  вам  приготовят,  словно  вы
какая-нибудь леди.
     - Да, разумеется! - с большою готовностью подхватила  мисс  Токс.  -  И
портер - в неограниченном количестве, правда, Луиза?
     - О, несомненно! - отвечала в  том  же  тоне  миссис  Чик.  -  Придется
только, милая моя, слегка воздерживаться от овощей.
     - И, пожалуй, пикулей, - подсказала, мисс Токс.
     - За этими исключениями, моя дорогая, -  сказала  Луиза,  -  она  может
руководствоваться своими вкусами и ни в чем себе не отказывать.
     - А затем вам, конечно, известно, - сказала мисс Токс, - как она  любит
своего собственного дорогого малютку, и я уверена, Луиза, вы не осуждаете ее
за то, что она его любит?
     - О нет! - воскликнула миссис Чик, полная великодушия.
     -  Однако,  -  продолжала  мисс  Токс,  -  она,   естественно,   должна
интересоваться своим юным питомцем и почитать за честь,  что  на  ее  глазах
маленький херувим, тесно связанный с  высшим  обществом,  ежедневно  черпает
силы из единого для всех источника. Не правда ли, Луиза?
     - Совершенно верно! - подтвердила миссис Чик. - Вы видите, моя дорогая,
она уже совершенно спокойна и довольна  и  собирается  весело  и  с  улыбкой
попрощаться со своей сестрой Джемаймой, своими малютками и со  своим  добрым
честным мужем. Не правда ли, дорогая моя?
     - О да! - воскликнула мисс Токс. - Разумеется!
     Несмотря на это, бедная Полли перецеловала их всех с великой скорбью и,
наконец, убежала, чтобы ускользнуть от более нежного прощанья с  детьми.  Но
эта  хитрость  не  увенчалась  заслуженным  успехом,  ибо  один  из  младших
мальчиков, угадав ее  намерение,  тотчас  начал  карабкаться  -  если  можно
применить  это  слово  с  сомнительной  этимологией  -  вслед  за   нею   на
четвереньках по лестнице, а старший (известный в семье под кличкой Байлера *
- в честь паровоза) отбивал  дьявольскую  чечетку  сапогами  в  знак  своего
огорчения; к нему присоединились и все прочие члены семейства.
     Множество апельсинов и полупенсов, посыпавшихся на всех без  исключения
юных Тудлей, успокоили первые  приступы  горя,  и  семейство  было  поспешно
отправлено домой в наемной карете, которую  задержали  специально  для  этой
цели. Дети под охраной  Джемаймы  теснились  у  окна  и  всю  дорогу  роняли
апельсины и полупенсы. Сам мистер Тудль предпочел ехать  на  запятках  среди
торчавших гвоздей - способ передвижения для него самый привычный.

ГЛАВА III,

     в которой мистер Домби показан во главе своего  домашнего  департамента
как человек и отец

     Похороны  скончавшейся  леди  "состоялись",  к   полному   удовольствию
владельца похоронного бюро, а также и всего  окрестного  населения,  которое
обычно расположено в таких случаях к придиркам и склонно возмущаться  каждым
промахом и  упущением  в  церемонии,  после  чего  многочисленные  домочадцы
мистера Домби вновь заняли соответствующие им места в домашней системе. Этот
маленький мирок подобно великому внешнему миру отличался способностью быстро
забывать своих умерших; и когда кухарка сказала: "У леди был кроткий  нрав",
а экономка сказала: "Таков наш удел", а дворецкий сказал: "Кто  бы  мог  это
подумать?", а горничная сказала, что "она  едва  может  этому  поверить",  а
лакей  сказал:  "Это  похоже  на  сон",  -  событие  окончательно  покрылось
ржавчиной, и они начали подумывать о том, что и траур их порыжел от носки.
     Ричардс, которую держали наверху в почетном  плену,  заря  новой  жизни
казалась холодной и серой. У  мистера  Домби  был  большой  дом  на  теневой
стороне темной, но элегантной улицы с высокими домами, между  Портленд-Плейс
и Брайанстон-сквер. Это был угловой дом с просторными  "двориками"  *,  куда
выходили погреба, которые хмуро взирали на свет своими зарешеченными  окнами
и презрительно щурились косоглазыми дверьми, ведущими к мусорным ящикам. Это
был величественный и мрачный дом с полукруглым задним фасадом,  с  анфиладой
зал, выходивших окнами на усыпанный гравием двор, где два  чахлых  дерева  с
почерневшими стволами скорее стучали, чем шелестели, - так  были  прокопчены
их листья. Летом солнце заглядывало в эту улицу только по утрам, примерно  в
час  первого  завтрака,  появляясь  вместе  с   водовозами,   старьевщиками,
торговцами  геранью,  починщиком  зонтов  и  человеком,  который   на   ходу
позвякивал колокольчиком от голландских часов. Вскоре оно вновь  скрывалось,
чтобы больше уже не показываться в тот день, а музыканты и бродячий Панч  *,
скрываясь вслед за ним, уступали улицу самым  заунывным  шарманкам  и  белым
мышам или иной раз дикобразу - чтобы разнообразить увеселительные номера;  а
в сумерках дворецкие, когда их хозяева обедали в гостях, появлялись у дверей
своих домов, и фонарщик каждый вечер терпел неудачу, пытаясь с помощью  газа
придать улице более веселый вид.
     И внутри этот дом был так же мрачен, как снаружи. После похорон  мистер
Домби распорядился накрыть мебель чехлами, - быть может, желая сохранить  ее
для сына, с которым были связаны все его планы, - и не производить уборки  в
комнатах, за исключением тех, какие он предназначал для себя в нижнем этаже.
Тогда таинственные сооружения образовались из столов и стульев, составленных
посреди комнат и накрытых огромными саванами. Ручки колокольчиков, жалюзи  и
зеркала, завешенные  газетами  и  журналами,  ежедневными  и  еженедельными,
навязывали отрывочные сообщения  о  смертях  и  страшных  убийствах.  Каждый
канделябр, каждая люстра, закутанные в полотно, напоминали чудовищную слезу,
падающую из глаза на потолке. Из каминов неслись запахи, как из  склепа  или
сырого подвала. Портрет  умершей  и  похороненной  леди,  в  рамке,  повитой
трауром, наводил страх. Каждый порыв  ветра,  налетая  из-за  угла  соседних
конюшен, приносил клочья соломы, которая была постлана перед домом во  время
ее  болезни  и  гниющие  остатки  которой  еще  сохранились  но   соседству;
притягиваемые какой-то неведомой силой к порогу грязного,  сдающегося  внаем
дома напротив, они с мрачным красноречием взывали к окнам мистера Домби.
     Апартаменты, которые оставил для себя мистер Домби, сообщались с холлом
и состояли из гостиной, библиотеки  (которая  была,  в  сущности,  туалетной
комнатой, так  что  запах  атласной  и  веленевой  бумаги,  сафьяна  и  юфти
состязался здесь с запахом многочисленных пар  башмаков)  и  оранжереи,  или
маленького застекленного  будуара,  откуда  видны  были  упоминавшиеся  выше
деревья и - иной раз - крадущаяся кошка. Эти три  комнаты  были  расположены
одна за другой. По утрам, когда мистер Домби завтракал  в  одной  из  первых
двух комнат, а  также  под  вечер,  когда  он  возвращался  домой  к  обеду,
раздавался звонок, призывавший  Ричардс,  которая  являлась  в  застекленное
помещение и там прогуливалась со своим юным  питомцем.  Бросая  по  временам
взгляды на мистера Домби, сидевшего в темноте и посматривавшего на  младенца
из-за темной тяжелой мебели - в этом доме много лет  прожил  его  отец  и  в
обстановке оставалось немало старомодного и мрачного, - она стала размышлять
о мистере Домби и его  уединении,  словно  он  был  узником,  заключенным  в
одиночную камеру, или странным привидением, которого нельзя ни окликнуть, ни
понять.
     Уже несколько недель кормилица маленького Поля Домби  сама  вела  такую
жизнь и проносила сквозь нее маленького  Поля;  и  вот  однажды,  когда  она
вернулась наверх после меланхолической  прогулки  в  угрюмых  комнатах  (она
никогда не выходила из дому без миссис Чик,  которая  являлась  по  утрам  в
хорошую погоду, обычно в сопровождении мисс Токс, чтобы  вывести  на  свежий
воздух ее с младенцем, или, иными словами, торжественно водить их по  улице,
словно в похоронной процессии) и сидела у себя,  -  дверь  медленно  и  тихо
отворилась, и в комнату заглянула маленькая темноглазая девочка.
     "Должно быть, это мисс Флоренс  вернулась  домой  от  своей  тетки",  -
подумала Ричардс, еще ни разу не видевшая девочки. -  Надеюсь,  вы  здоровы,
мисс?
     - Это мой брат? - спросила девочка, указывая на младенца.
     - Да, милочка, - ответила Ричардс. - Подойдите, поцелуйте его.
     Но девочка, вместо того, чтобы приблизиться, серьезно посмотрела  ей  в
лицо и сказала:
     - Что вы сделали с моей мамой?
     - Господи помилуй, малютка! -  воскликнула  Ричардс.  -  Какой  ужасный
вопрос! Что я сделала? Ничего, мисс.
     - Что они сделали с моей мамой? - спросила девочка.
     - В жизни не видала такого чувствительного ребенка! - сказала  Ричардс,
которая, естественно,  представила  на  ее  месте  одного  из  своих  детей,
осведомляющегося о ней при таких же обстоятельствах.  -  Подойдите  поближе,
милая моя мисс. Не бойтесь меня.
     - Я вас не боюсь, - сказала девочка, подойдя к ней. - Но я хочу  знать,
что они сделали с моей мамой.
     - Милочка, - сказала  Ричардс,  -  вы  носите  это  хорошенькое  черное
платьице в память своей мамы.
     - Я помню маму во всяком платье, -  возразила  девочка  со  слезами  на
глазах.
     - Но люди надевают черное, чтобы вспоминать о тех, кого уже нет.
     - Где же они? - спросила девочка.
     - Подойдите и сядьте возле меня, - сказала Ричардс, - а  я  вам  что-то
расскажу.
     Тотчас догадавшись, что рассказ должен иметь какое-то  отношение  к  ее
вопросам, маленькая Флоренс положила  шляпу,  которую  держала  в  руках,  и
присела на скамеечку у ног кормилицы, глядя ей в лицо.
     - Жила когда-то на свете леди, - начала Ричардс, - очень добрая леди, и
маленькая дочка горячо любила ее.
     - Очень добрая леди, и маленькая дочка горячо любила  ее,  -  повторила
девочка.
     - И вот, когда бог пожелал, чтобы так случилось, она заболела и умерла.
Девочка вздрогнула.
     - Умерла, и никто уже не увидит ее больше на этом свете, и ее зарыли  в
землю, где растут деревья.
     - В холодную землю? - сказала девочка, снова вздрогнув.
     - Нет! В теплую землю,  -  возразила  Полли,  воспользовавшись  удобным
случаем, - где некрасивые маленькие семена превращаются в прекрасные  цветы,
в траву и колосья и мало ли во что  еще.  Где  добрые  люди  превращаются  в
светлых ангелов и улетают на небо.
     Девочка,  опустившая  было  голову,  снова  подняла  глаза  и   сидела,
пристально глядя на Полли.
     - Так вот, послушайте-ка, - продолжала Полли, не на шутку взволнованная
этим пытливым взглядом, своим желанием утешить  ребенка,