ем пресмыкаются, и с затаенной злобой  приносят  дань
уважения, зная, что оно ничего не стоит), - вот к чему возвращались его думы
чаще всего. Глухую ненависть к женщине, которая заманила его в эту ловушку и
отомстила за себя, он чувствовал все время; неясные, уродливые  планы  мести
роились у него в голове; но все  это  терялось  в  тумане.  Мысли  быстро  и
непоследовательно  сменяли  одна  другую.  И  пока  он  так  лихорадочно   и
безуспешно пытался сосредоточиться, его упорно преследовала мысль, что лучше
бы ему отложить размышления на какой-то неопределенный срок.
     Потом ему вспомнились  давно  минувшие  дни,  предшествовавшие  второму
браку. Он вспомнил о том, как завидовал сыну, как завидовал дочери, с  какою
исключительной ловкостью удерживал на расстоянии всех, добивавшихся близкого
знакомства, как обвел одураченного им человека чертой, через которую  никто,
кроме него, не мог переступить. А затем  он  подумал:  неужели  все  это  он
сделал только для того, чтобы бежать теперь, как затравленный вор, от  этого
одураченного им бедняги?
     Он готов был покончить с собой, карая себя за трусость, но эта трусость
была поистине лишь тенью его поражения, неотделимой от  него.  Вера  в  свое
собственное коварство пошатнулась от одного удара, он знал теперь,  что  был
жалким орудием в руках другого человека, и это  сознание  парализовало  его.
Одержимый бессильной яростью, он ненавидел Эдит,  ненавидел  мистера  Домби,
ненавидел самого себя, но тем не менее он бежал  и  ничего  другого  не  мог
сделать.
     Снова и снова он прислушивался, не раздается  ли  за  его  спиною  стук
колес. Снова и снова ему чудилось, будто Этот стук становится все  громче  и
громче. Наконец он до такой степени в этом убедился, что  крикнул:  "Стой!",
даже задержку предпочитая такой неуверенности.
     Это слово быстро остановило посреди дороги экипаж, лошадей, форейтора.
     - Черт возьми! - крикнул форейтор, оглянувшись. - В чем дело?
     - Прислушайся-ка! Что это такое?
     - Что?
     - Что это за шум?
     - Ах, будь ты проклят, стой смирно, чертов разбойник! - С этими словами
он обратился к лошади, тряхнувшей бубенчиками. - Какой шум?
     - Сзади. Не скачет ли кто? Вот! Слышишь?
     - Стой смирно, свиное рыло! - Это относилось к другой лошади, укусившей
свою соседку, которая испугала двух других лошадей, а те рванулись вперед  и
остановились. - Никого там нет.
     - Никого?
     - Никого, разве что рассвет нас догоняет.
     - Кажется, ты прав. Сейчас и я ничего не слышу. Вперед!
     Сначала  экипаж,  полускрытый  дымящимся  облаком,  поднимающимся   над
лошадьми, подвигается медленно, так как форейтор,  которого  зря  задержали,
угрюмо достает складной нож и прилаживает новый ремень к  кнутовищу.  Затем:
"Э-ге-гей! Н-н-но-о! Пошел!" - и снова бешено мчатся вперед.
     И вот потускнели звезды, забрезжил дневной свет, и, стоя  в  фаэтоне  и
оглядываясь, он мог различить дорогу позади и убедиться, что на ней не видно
никого. И вскоре рассвело, и солнце осветило поля и виноградники; и дорожные
рабочие,  поодиночке  выходя  из  своих  лачуг,  наспех  поставленных  возле
какой-нибудь кучи камней на обочине, брались за дело или жевали хлеб.  Затем
показались крестьяне, шедшие на работу или на базар, или сидевшие  у  дверей
бедных домиков, они лениво глазели на  него,  когда  он  проезжал  мимо.  И,
наконец, показалась почтовая станция; перед ней была грязь по  щиколотку,  а
вокруг - дымящиеся кучи навоза и полуразрушенные надворные  строения.  А  на
эту  живописную  картину  взирал  огромный  старинный  каменный  замок,   не
защищенный деревьями от солнца; половина окон его была  заколочена,  зеленая
плесень лениво ползла по стенам,  поднимаясь  от  террасы  с  балюстрадой  к
остроконечным башенкам.
     Угрюмо забившись в угол фаэтона, сосредоточившись на  одном  желании  -
двигаться побыстрее (правда, иногда он вставал, и ехал  стоя  на  протяжении
целой мили, и смотрел  назад  -  всякий  раз,  когда  вокруг  была  открытая
местность),  он  продолжал  путь,  по-прежнему  откладывая  размышления   на
неопределенный срок, по-прежнему страдая от бесцельных мыслей.
     Стыд, разочарование, сознание своего поражения глодали его  сердце;  не
покидавшая его боязнь быть настигнутым или встретить кого-нибудь  -  ибо  он
беспричинно страшился даже путешественников,  ехавших  той  же  дорогой  ему
навстречу, - была ему не по силам. Нестерпимый ужас,  овладевший  им  ночью,
возвращался и днем. Однообразный звон бубенчиков и стук  копыт,  однообразие
его тревоги и бессильной ярости, однообразное чередование страха,  сожалений
и гнева превратили это путешествие в какое-то видение,  в  котором  не  было
ничего реального, кроме его собственных терзаний.
     Это было видение: длинные дороги, тянувшиеся  к  горизонту,  все  время
отступающему и недостижимому;  скверно  вымощенные  города  на  холмах  и  в
долинах, где в темных дверях и худо  застекленных  окнах  появлялись  чьи-то
лица и где на длинных, узких  улицах  забрызганные  грязью  коровы  и  быки,
выставленные рядами на продажу, бодались, мычали и получали удары  дубинкой,
которая  могла  проломить  им  голову;  мосты,  распятия,  церкви,  почтовые
станции,  свежие  лошади,  которых  запрягали  против  их  води,  и   лошади
последнего перегона, взмыленные и грустно стоявшие, понурив голову, у дверей
конюшни; маленькие кладбища с черными покосившимися крестами  на  могилах  и
висевшими на них увядшими венками; снова длинные дороги, тянувшиеся в гору и
под гору, к предательскому горизонту; утро, полдень и закат солнца,  ночь  и
восход молодого месяца.
     Это было видение: покинуть на время длинные дороги и ехать по  скверной
мостовой, трястись и громыхать по ней  и  смотреть  на  высокую  колокольню,
поднимавшуюся над крышами домов; выйти из экипажа и торопливо  закусывать  и
большими глотками пить вино, которое не придает бодрости; идти пешком сквозь
толпу  нищих-слепцов  с  дрожащими  веками  (их  вели  старухи,  подносившие
зажженные свечи  к  их  лицам),  слабоумных,  хромых  эпилептиков,  разбитых
параличом; пройти сквозь гул голосов, смотреть из экипажа  на  обращенные  к
нему  лица  и  протянутые  руки,  страшась,  как  бы  не   пробился   вперед
какой-нибудь преследователь; снова мчаться по длинной-длинной дороге, сидеть
в тупом оцепенении, забившись в угол, вставать и смотреть  туда,  где  месяц
слабо освещает на много миль  вперед  все  ту  же  бесконечную  дорогу,  или
обернуться, чтобы поглядеть, кто следует за ним.
     Не спать, но иногда дремать с открытыми глазами и, вздрогнув,  вскочить
и вслух отозваться на пригрезившийся оклик. Проклинать самого  себя  за  то,
что он находится здесь, за то, что бежал, за то, что дал ей уйти, за то, что
не встретился с ним  лицом  к  лицу  и  не  бросил  ему  вызова.  Смертельно
враждовать со всем миром, но прежде всего -  с  самим  собой.  Ехать  и  все
окружающее заражать своим мрачным унынием.
     Это было лихорадочное видение: образы прошлого, перепутанные с образами
настоящего; вся его жизнь и Это бегство, слившиеся воедино.  Бешено  спешить
куда-то, где он должен быть. Видеть, как старые сцены врываются в то  новое,
что попадалось ему на пути. Размышлять о минувшем и далеком,  как  будто  не
обращая внимания на встречающиеся предметы, но мучительно сознавать, что они
его ошеломляют и образы их теснятся в его разгоряченном мозгу.
     Это было видение: бесконечные перемены и все тот же  однообразный  звон
бубенчиков, стук колес и копыт, и нет  покоя.  Города  и  деревни,  почтовые
станции, лошади, форейторы, холмы и долины, свет и тьма, дороги и  мостовые,
горы и лощины, дождь и ведро, и все тот  же  однообразный  звон  бубенчиков,
стук колес и копыт, и нет покоя. Это было видение: подъезжать,  наконец,  по
более  оживленным  дорогам  к  далекой  столице,  огибать  на  полном  скаку
старинные соборы и мчаться через маленькие города  и  деревни,  разбросанные
теперь при дороге гуще, чем раньше, и сидеть, забившись  в  угол,  прикрывая
лицо плащом, когда прохожие смотрели на него.
     Ехать все  дальше  и  дальше,  по-прежнему  откладывая  размышления  на
неопределенный срок, по-прежнему терзаясь мыслями; потерять представление  о
том, сколько часов длится эта езда,  не  различать  ни  времени,  ни  места.
Томиться от  жажды  и  чувствовать  головокружение  и  близость  безумия.  И
все-таки рваться вперед, словно не можешь остановиться, и въехать  в  Париж,
где мутная река невозмутимо катит свои  быстрые  воды  между  двух  бурлящих
потоков жизни.
     Это  все  еще  было  видение,  смутное  видение:   мосты,   набережные,
бесконечные улицы, винные лавки, водоносы,  толпы  людей,  солдаты,  кареты,
военные барабаны, пассажи. Однообразный  звон  бубенчиков  и  стук  колес  и
копыт, поглощенные, наконец, шумом и грохотом города. Постепенное  замирание
этого гула, когда он выехал в другом экипаже, через  другую  заставу.  Снова
однообразный звон, - в то время как он едет к берегу моря, - звон бубенчиков
и стук колес и копыт, и нет покоя.
     Снова закат солнца и вечерние сумерки.  Снова  длинные  дороги,  темная
ночь и бледные огоньки в окнах вдоль обочины, и все тот же однообразный звон
бубенчиков, и стук колес и копыт, и нет покоя. Рассвет, загорающийся день  и
восход солнца.
     Это  было  видение:  медленно  подняться  на  холм  и  на  вершине  его
почувствовать свежий морской ветер и увидеть  отблески  утреннего  света  на
гребнях  далеких  волн.  Спуститься  в  порт  в  разгар  прилива  и   видеть
возвращающиеся рыбачьи лодки и радостно ожидающих  женщин  и  детей.  Видеть
сети  и  рыбацкую  одежду,  разложенные  для  просушки  на  берегу;   видеть
хлопотливых матросов и слышать их голоса высоко среди мачт и снастей; видеть
неугомонную, сверкающую воду и всюду ослепительный блеск.
     Удаляться от берега и смотреть на него с палубы,  когда  он  становится
туманной дымкой, кое-где прорезанной солнцем, освещающим землю. Зыбь, брызги
и шепот спокойного моря. Другая серая полоса на воде, на пути судна,  быстро
светлеющая  и  вздымающаяся  все  выше.  Утесы,  дома,  мельница,   церковь,
вырисовывающиеся  все  яснее  и  яснее.  Войти,  наконец,  в  тихие  воды  и
пришвартоваться к пирсу, на котором группами стоят люди, приветствуя  друзей
на борту. Высадиться на берег, быстро пробраться сквозь  толпу,  сторониться
всех и каждого и быть, наконец, снова в Англии.
     В этой полудремоте ему  пришла  в  голову  мысль  уехать  в  отдаленную
деревню, которую он знал, притаиться там, разведать окольными путями,  какие
распространились слухи, и решить, как надлежит действовать.  Все  в  том  же
состоянии притупления чувств и рассудка он вспомнил об одной железнодорожной
станции, где ему нужно было делать пересадку и где была скромная  гостиница.
Он смутно подумал о том, что можно остановиться там и отдохнуть.
     С такими намерениями он постарался как можно  быстрее  проскользнуть  в
вагон, лег, завернувшись в плащ и притворяясь спящим, и поезд  быстро  умчал
его от моря в глубь страны,  к  зеленеющим  полям.  Прибыв  на  станцию,  он
выглянул из окна и внимательно осмотрелся. Воспоминание не обмануло его. Это
было уединенное местечко на опушке небольшого леса. Только один дом виднелся
там, специально выстроенный или перестроенный под  станционное  помещение  и
окруженный  прекрасным  садом;  ближайший  маленький  городок  находился  на
расстоянии нескольких миль. Здесь он вышел из вагона и, никем не замеченный,
отправился прямо в таверну и Занял  две  смежных  комнаты,  расположенных  в
стороне от остальных.
     Он хотел отдохнуть и вновь обрести самообладание и душевное равновесие.
Им овладело бессмысленное бешенство, и, шагая по своей комнате, он скрежетал
зубами. Мысли его - от них невозможно было избавиться, невозможно  было  ими
управлять - по-прежнему блуждали, не подчиняясь его воле, и увлекали его  за
собой. Он был оглушен и чувствовал смертельную усталость.
     Но на нем, казалось, лежало проклятье: он не мог снова  обрести  покой,
чувства были притуплены, но сознание не угасало. В этом отношении он  владел
своими чувствами не больше, чем если бы это были чувства  другого  человека.
Они не принуждали его отмечать звуки и образы данной минуты,  но  их  нельзя
было отвлечь от смутного видения - его путешествия. Видение  это  все  время
было  у  него  перед  глазами.  Эдит  стояла,  устремив  на  него   мрачный,
презрительный взгляд, а он мчался вперед, через  города  и  деревни,  сквозь
свет и тьму, в дождь и ведро, по дорогам и мостовым, по холмам и долинам,  в
гору и под гору, измученный и  запуганный  однообразным  звоном  бубенчиков,
стуком колес и копыт и невозможностью обрести покой.
     - Какой у нас сегодня день? - спросил он лакея, накрывавшего на стол  к
обеду.
     - Какой день, сэр?
     - Сегодня среда?
     - Среда, сэр? Нет, сэр. Четверг, сэр.
     - Я забыл. Который час? У меня часы не заведены.
     - Пять часов без нескольких минут, сэр. Вероятно, долго путешествовали,
сэр?
     - Да.
     - По железной дороге, сэр?
     - Да.
     - Очень утомительно, сэр. Мне-то не часто случалось  путешествовать  по
железной дороге, сэр, но об этом не раз говорили приезжие джентльмены.
     - Много бывает приезжих?
     - Много, сэр. Но сейчас никого нет. Затишье в делах, сэр. Всюду  теперь
затишье, сэр.
     Он ничего не ответил. Приподнявшись с дивана, на котором лежал, он сел,
оперся локтями на колени  и  уставился  в  пол.  Он  ни  на  минуту  не  мог
сосредоточиться. Его мысли устремлялись куда попало, но ни на одно мгновенье
не засыпали.
     После обеда он выпил  много  вина,  но  тщетно.  Такими  искусственными
средствами он  не  мог  себя  усыпить.  Мысли,  еще  более  бессвязные,  еще
безжалостнее увлекали его за собой, словно бешеные кони -  приговоренного  к
смерти. Не было забвенья, и не было покоя.
     Сколько времени он сидел, пил и думал, отданный во власть беспорядочным
мыслям, - на это никто не мог ответить с меньшей уверенностью, чем  он  сам.
Но он знал, что сидел долго перед горевшей на столе свечой; вдруг он вскочил
и с ужасом стал прислушиваться.
     Ибо на сей раз ему не почудилось.  Земля  дрожала,  в  доме  дребезжали
стекла,  что-то  неистово  и  стремительно  неслось,  рассекая  воздух!   Он
чувствовал, как оно приблизилось и промчалось мимо. Но, подбежав  к  окну  и
увидев, что это такое, он тем не  менее  отшатнулся,  словно  смотреть  было
небезопасно.
     Будь проклят этот огненный грохочущий  дьявол,  так  плавно  уносящийся
вдаль, оставляющий за  собой  в  долине  отблеск  света  и  зловещий  дым  и
скрывающийся из виду! Каркеру чудилось, будто его быстро убрали с пути этого
дьявола и спасли от опасности быть разорванным в клочья. Эта мысль заставила
его содрогнуться и съежиться даже теперь, когда окончательно замер гул и  на
всем протяжении железнодорожного полотна, какое  он  мог  видеть  при  свете
луны, было безлюдно и тихо, как в пустыне.
     Не в силах заснуть, чувствуя - а может быть, ему только казалось, - что
его неудержимо влечет к этой дороге, он вышел из дому и стал бродить у самых
рельсов, отмечая путь поезда по дымящейся золе, лежавшей на шпалах. Он  брел
около получаса в том направлении, где  скрылся  поезд,  затем  повернулся  и
пошел в  противоположную  сторону,  по-прежнему  вдоль  полотна,  мимо  сада
гостиницы и дальше, с любопытством посматривая на мосты, сигналы,  фонари  и
задавая себе вопрос, когда же промчится еще один демон.
     Содрогание земли, вибрирующие  звуки,  пронзительный  далекий  свисток,
тусклый свет, превращающийся в  два  красных  глаза,  и  разъяренный  огонь,
роняющий тлеющие угли; непреодолимое нарастание рева, резкий порыв  ветра  и
грохот - еще один поезд промчался и исчез, а  Каркер  уцепился  за  калитку,
словно спасаясь от него.
     Он дождался следующего поезда, а затем еще одного.  Он  прошел  тот  же
путь в обратную сторону, и снова вернулся, и -  сквозь  мучительные  видения
своего бегства - всматривался вдаль,  не  покажется  ли  еще  одно  из  этих
чудовищ. Он  блуждал  около  станции,  выжидая,  чтобы  одно  из  них  здесь
остановилось; а когда оно остановилось и  его  отцепили  от  вагонов,  чтобы
налить воды, он подошел к нему и стал рассматривать  его  тяжелые  колеса  и
медную грудь и думать о том, какой жестокой  силой  и  могуществом  наделено
оно. О, видеть, как эти  огромные  колеса  начинают  медленно  вращаться,  и
думать о том, как они надвигаются на тебя и крушат кости!
     Возбужденный вином и жаждою покоя - эту жажду, несмотря на крайнее  его
утомление, утолить было невозможно, - он не переставал болезненно думать  об
этом. Когда он вернулся в свою комнату - было около полуночи,  -  эти  мысли
все еще преследовали его, и он сидел, прислушиваясь, не подходит ли еще один
поезд.
     Так было и в постели, когда он улегся, не надеясь заснуть. Он продолжал
прислушиваться. Когда пол начинал содрогаться, он вставал, подходил к окну и
наблюдал (отсюда это было  видно),  как  тусклый  свет  превращается  в  два
красных глаза, разъяренный огонь роняет тлеющие угли, с грохотом  проносится
чудовище и над долиной стелется тропа из искр и дыма. Затем он смотрел в  ту
сторону, куда решил уехать на восходе солнца (ибо здесь  не  было  для  него
покоя), и снова он ложился в постель, тревожимый  все  тем  же  однообразным
звоном бубенчиков и стуком колес и  копыт,  вплоть  до  прибытия  следующего
поезда. Так продолжалось всю ночь.  Не  овладев  собою,  он,  казалось,  все
больше и больше терял над собою власть в эти ночные  часы.  Когда  забрезжил
рассвет,  он  все  еще  терзался  прежними  думами  и  все  еще   откладывал
размышления до той поры, когда состояние его улучшится. Прошлое, настоящее и
будущее смутно вырисовывались перед ним, все  разом,  а  он  утратил  всякую
способность сосредоточить внимание на чем-нибудь одном.
     - Когда отходит мой поезд? -  спросил  он  лакея,  прислуживавшего  ему
накануне и вошедшего сейчас со свечой.
     - Примерно в четверть пятого, сэр. Курьерский проходит в  четыре  часа,
сэр. Он здесь не останавливается.
     Он провел рукой по голове, - в висках  молотками  стучала  кровь,  -  и
посмотрел на часы. Было около половины четвертого.
     - Кажется, вы один уезжаете, сэр, - заметил слуга. - Здесь остановились
еще два джентльмена, сэр, но они ждут поезда в Лондон.
     - Вы как будто  говорили,  что  здесь  никого  нет,  -  сказал  Каркер,
повернувшись к нему и изобразив на своем лице подобие той улыбки,  какою  он
улыбался, когда бывал разгневан или что-то подозревал.
     - Тогда никого не было, сэр. Два джентльмена приехали ночью с  поездом,
который здесь останавливается. Принести теплой воды, сэр?
     - Нет. И уберите свечу. Здесь достаточно светло для меня.
     Он бросился полуодетый на постель и, как только  слуга  ушел,  поспешил
подойти к окну. Ночь отступила перед  холодным  рассветом,  и  на  небе  уже
загоралось алое зарево восходящего солнца. Он смочил голову водой, умылся  -
это его ничуть не освежило, - поспешно оделся, уплатил по счету и вышел.
     Его охватил неприятный холодок, вызывающий озноб. Выпала густая роса, и
он задрожал, хотя и был разгорячен. Бросив взгляд на те  места,  где  бродил
ночью, и на  сигнальные  огни,  слабо  мерцавшие  в  утреннем  свете  и  уже
неспособные выполнять свое назначение,  он  повернулся  в  ту  сторону,  где
восходило солнце, и увидел его во всем его великолепии, когда оно  поднялось
над горизонтом.
     Какой несказанной, какой торжественной красотой  сияло  оно!  Когда  он
смотрел потускневшими  глазами,  как  оно  восходит,  ясное  и  безмятежное,
равнодушное  к  тем  преступлениям  и  злодеяниям,  которые  с  начала  мира
совершались в сиянии его лучей, -  кто  станет  утверждать,  что  в  нем  не
пробудилось хотя бы смутное представлени