ишком  дорога  мне,
чтобы я рисковал повредить ей своею дружбой.  Согласна  ты  с  этим  или  не
согласна, дорогая моя?..
     - Я не согласна, - спокойно сказала она.
     - Тем не менее это правда, Хэриет, и у меня легче становится  на  душе,
когда я, вспоминая его, думаю о том, что в  ту  пору  меня  огорчало.  -  Он
оборвал свою печальную фразу, улыбнулся ей и сказал: - До свидания.
     - До свидания, дорогой Джон! Вечером, в  обычное  время  и  на  прежнем
месте, я тебя встречу, как всегда, когда ты будешь  возвращаться  домой.  До
свидания.
     Милое лицо, которое она обратила к брату, чтобы  его  поцеловать,  было
для него родиной, жизнью, вселенной, и вместе с тем источником его возмездия
и скорби.  Облако,  которое  он  видел  на  этом  лице,  хотя  и  светлое  и
безмятежное, как сияющие облака на закате солнца, а также постоянство  ее  и
преданность и принесенные ею в жертву довольство, радость и надежды были для
него горькими плодами совершенного им преступления, вечно зрелыми и свежими.
     Она стояла у двери, сжав руки, и смотрела ему вслед, пока он  шел  мимо
дома по грязному и неровному участку, который прежде  (совсем  недавно)  был
веселой лужайкой, а теперь превратился  в  пустырь,  где  поднимались  среди
мусора недостроенные жалкие домишки, беспорядочно  разбросанные,  как  будто
они были посеяны здесь неискусной рукой. Каждый раз, когда он оглядывался  -
он оглянулся раза два, - ее милое лицо согревало  его  сердце,  как  светлый
луч. Но когда он побрел дальше и уже не видел ее, у нее на глазах  выступили
слезы.
     Она  недолго  мешкала  в  раздумье  у  двери.  Нужно   было   исполнять
повседневные обязанности, приниматься  за  повседневную  работу  -  ибо  эти
заурядные люди,  в  которых  нет  ничего  героического,  часто  работают  не
покладая рук, - и Хэриет вскоре занялась своими домашними  делами.  Когда  с
ними было покончено и жалкий домик вычищен  и  приведен  в  порядок,  она  с
озабоченным видом пересчитала деньги - их было мало - и задумчиво  вышла  из
дому купить провизию к обеду, придумывая, как бы сэкономить. Да, неприглядна
жизнь таких смиренных людей, которые не  только  не  кажутся  героями  своим
лакеям и служанкам, но и не имеют ни лакеев, ни служанок,  перед  кем  можно
было бы покрасоваться своим геройством!
     Пока она отсутствовала и никого не было в доме, к нему приблизился,  но
не с той стороны, куда ушел брат, джентльмен,  быть  может,  уже  не  первой
молодости, однако здоровый, цветущий  и  статный,  с  веселым  ясным  лицом,
приятным и добродушным. Брови у него были еще черные, черными были и волосы,
но седина уже заметно их посеребрила и красиво оттеняла широкий чистый лоб и
честные глаза.
     Постучав в дверь и не получив ответа, джентльмен  сел  на  скамейку  на
крылечке и стал ждать. Ловкое движение пальцев,  которыми  он  барабанил  по
скамье, напевая и отбивая такт,  как  будто  обличало  в  нем  музыканта,  а
необычайное  удовольствие,  какое  он  испытывал,   напевая   что-то   очень
медлительное и тягучее, лишенное определенного мотива, казалось, обличало  в
нем глубокого знатока музыки.
     Джентльмен еще развивал музыкальную  тему,  которая  все  кружилась,  и
кружилась, и кружилась вокруг себя самой, подобно штопору, который крутят на
столе, и отнюдь не приближалась к концу, когда показалась Хэриет. Увидав ее,
он поднялся и остался стоять со шляпой в руке.
     - Вы опять пришли, сэр! - сказала она, запинаясь.
     - Я осмелился это сделать, - ответил он. - Не можете ли вы уделить  мне
пять минут?
     После недолгих колебаний она открыла дверь и впустила его  в  маленькую
гостиную. Джентльмен уселся там напротив нее, придвинул свой стул к столу  и
сказал голосом, вполне соответствовавшим  его  внешности,  и  с  обаятельным
простодушием:
     - Мисс Хэриет, вы не можете быть гордой. В  тот  день,  когда  я  зашел
сюда, вы дали мне понять, что вы  горды.  Простите,  если  я  скажу,  что  я
смотрел вам в лицо, когда вы это говорили, и оно противоречило вашим словам.
И снова я смотрю вам в лицо, - добавил он, ласково коснувшись ее руки,  -  и
оно противоречит им все больше и больше.
     Она была слегка смущена и взволнована и ничего не могла ответить.
     - Ваше лицо - зеркало правдивости и кротости, -  сказал  посетитель.  -
Простите, что я доверился ему и вернулся.
     Тон, каким были сказаны эти слова, делал их  совершенно  непохожими  на
комплимент. Тон был такой чистосердечный, серьезный, сдержанный и искренний,
что она наклонила голову, как будто хотела и поблагодарить  его  и  признать
его искренность.
     - Разница лет, - сказал джентльмен, - и честность моих намерений  дают,
полагаю я, право говорить откровенно. И я это делаю; потому-то вы  и  видите
меня вторично.
     - Бывает особая гордость, сэр, - помолчав, отозвалась она,  -  или  то,
что может быть принято за гордость, но в действительности это просто чувство
долга. Надеюсь, всякая другая гордость мне чужда.
     - А гордость собой? - спросил он.
     - И гордость собой.
     - Но... простите... - нерешительно начал джентльмен. - А что вы скажете
о вашем брате Джоне?
     - Я горжусь его любовью, - сказала Хэриет, глядя в упор на своего гостя
и мгновенно меняя тон; хотя он оставался по-прежнему сдержанным и спокойным,
но была в  нем  глубокая,  страстная  серьезность,  благодаря  которой  даже
дрожащий голос свидетельствовал о ее твердости. - И  горжусь  им!  Сэр,  вы,
который каким-то образом узнали историю его жизни и повторили ее мне,  когда
были здесь в последний раз...
     - Только для того, чтобы завоевать ваше доверие, - перебил  джентльмен.
- Ради бога, не подумайте...
     - Я уверена, - сказала она, - что  вы  заговорили  о  ней  с  добрым  и
похвальным намерением. В этом я совершенно уверена.
     - Благодарю вас, - отозвался гость, быстро пожав ей руку. - Я вам очень
признателен. Уверяю вас, вы отдаете мне должное. Вы начали говорить, что  я,
знающий историю жизни Джона Каркера...
     - Вы можете обвинить меня в  гордыне,  -  продолжала  она,  -  когда  я
говорю, что горжусь им. Да, горжусь. Вам известно, что было время,  когда  я
им не гордилась - не могла гордиться, - но  время  это  прошло.  Унижение  в
течение  многих  лет,  безропотное  искупление  вины,  искреннее  раскаяние,
мучительное сожаление, страдания, которые, как мне известно,  причиняет  ему
даже моя любовь, так как он считает, что я заплатила за нее  дорогой  ценой,
хотя богу известно, что я была бы совершенно счастлива, если  бы  только  он
перестал горевать!.. О сэр, после всего, что я видела, умоляю вас,  если  вы
будете облечены властью и кто-нибудь провинится перед вами, никогда,  ни  за
какую провинность не налагайте кары, которую нельзя отменить, пока есть  бог
на небе, заставляющий изменяться сердца, им созданные.
     - Ваш брат стал другим человеком, - сочувственно отозвался  джентльмен.
- Уверяю вас, что я в этом не сомневаюсь.
     - Он был другим  человеком,  когда  совершил  преступление,  -  сказала
Хэриет. - Он другой человек сейчас и стал самим собой, поверьте мне, сэр!
     - Но мы живем по-прежнему, - сказал посетитель, рассеянно  потерев  лоб
рукой и задумчиво барабаня пальцами по столу, - по-прежнему, не отступая  от
заведенного порядка, изо дня в день, и не можем ни заметить,  ни  проследить
этих перемен. Они... они относятся к метафизике. Нам... нам не  хватает  для
них досуга. У нас... у нас не хватает мужества. Этому не обучают в школах  и
колледжах, и мы не знаем, как за это взяться.  Одним  словом,  мы  чертовски
деловые люди, - сказал джентльмен, подходя к  окну  и  снова  возвращаясь  и
усаживаясь с видом чрезвычайно недовольным и раздосадованным.
     - Право же, - продолжал джентльмен, опять потерев себе лоб  и  барабаня
пальцами по столу, - у меня есть основания полагать, что такая  однообразная
жизнь, изо дня в день, может примирить человека  с  чем  угодно.  Ничего  не
видишь, ничего не слышишь, ничего не знаешь; Это факт. Мы принимаем все, как
нечто само собой разумеющееся, так и живем, и в конце  концов  все,  что  мы
делаем - хорошее, дурное или никакое, - мы делаем  по  привычке.  Только  на
привычку я и могу сослаться, когда придется мне  оправдываться  на  смертном
одре перед своею совестью. "Привычка, - скажу я. - Я был глух, нем,  слеп  и
неспособен на миллион  вещей  по  привычке".  -  "Действительно,  это  очень
деловое объяснение, мистер такой-то, - скажет Совесть, -  но  здесь  оно  не
поможет!"
     Джентльмен встал,  снова  подошел  к  окну  и  вернулся,  не  на  шутку
взволнованный, хотя это волнение и выражалось своеобразно.
     - Мисс Хэриет, - сказал он, садясь на стул, -  я  бы  хотел,  чтобы  вы
разрешили мне быть вам полезным. Посмотрите на меня: вид у меня должен  быть
честный, ибо я знаю, что сейчас я честен. Не так ли?
     - Да, - с улыбкой ответила она.
     - Я верю всему, что вы сказали, - продолжал он. - Я горько упрекаю себя
за то, что двенадцать лет я мог знать и видеть это и знать и видеть вас,  и,
однако, не знал и не видел. Вряд ли мне толком известно, как я вообще пришел
сюда - я, раб не только моих собственных привычек, но привычек других людей!
Но теперь, когда я все-таки пришел, разрешите  мне  сделать  что-нибудь  для
вас. Я прошу  со  всею  честностью  и  уважением.  Вы  удивительным  образом
пробуждаете во мне и то и другое. Разрешите мне что-нибудь сделать.
     - Мы ни в чем не нуждаемся, сэр.
     - Вряд ли, - возразил джентльмен. - Думаю, что это не совсем так.  Есть
кое-какие маленькие радости, которые могли бы скрасить вашу жизнь и  его.  И
его! - повторил он, полагая,  что  произвел  на  нее  впечатление.  -  Я  по
привычке своей думал, что для него ничего нельзя сделать; что все  решено  и
покончено; словом - вовсе об  этом  не  думал.  Теперь  я  рассуждаю  иначе.
Разрешите мне сделать что-нибудь для него. Да и вам, - добавил посетитель  с
заботливой нежностью, - следует хорошенько следить за своим  здоровьем  ради
него, а я опасаюсь, что оно пошатнулось.
     - Кто бы вы ни были, сэр, - отозвалась Хэриет, подняв на него глаза,  -
я вам глубоко благодарна. Я чувствую, что вы  хотите  сделать  нам  добро  и
никаких других целей не преследуете. Но мы уже много лет ведем такую  жизнь,
и отнять у брата хоть частицу того, что сделало его таким дорогим для меня и
доказало его благородную решимость, умалить в  какой-то  мере  его  заслугу,
заключающуюся в том,  что  он  в  одиночестве,  без  всякой  помощи,  никому
неведомый и всеми забытый,  заглаживает  свою  вину,  -  значило  бы  лишить
утешения и его и меня, когда для каждого из нас пробьет тот час,  о  котором
вы только что говорили. Эти слезы выражают мою благодарность вам лучше,  чем
любые слова. Прошу вас, верьте этому!
     Джентльмен был растроган и поднес к губам протянутую ему руку так,  как
мог  бы  любящий  отец  поцеловать  руку  примерной  дочери,  но  с  большим
благоговением.
     - Если настанет день, -  сказала  Хэриет,  -  когда  он  будет  отчасти
восстановлен в том положении, которого лишился...
     - Восстановлен? - с живостью воскликнул джентльмен. - Как можно на  это
надеяться! В чьей  власти  его  восстановить?  Разумеется,  я  не  ошибаюсь,
полагая, что завоевание им  бесценного  сокровища,  благословения  всей  его
жизни, является одной из причин вражды к нему его брата.
     - Вы касаетесь предмета, о котором никогда не бывает речи  между  нами.
Даже между нами, - сказала Хэриет.
     - Прошу прощения, - сказал гость. - Мне бы следовало это знать.  Умоляю
вас, забудьте  об  этих  неуместных  словах.  А  теперь  я  не  смею  больше
настаивать, ибо я не уверен, вправе ли я это делать, - хотя, бог знает, быть
может, даже  это  сомнение  тоже  является  одной  из  привычек,  -  добавил
джентльмен, снова с безнадежным видом  потирая  лоб.  -  Разрешите  же  мне,
человеку чужому и в то же время не чужому, просить вас о двух одолжениях.
     - О каких? - осведомилась она.
     - Если по какой-нибудь причине вы измените свое решение, позвольте  мне
быть вашей правой рукой. Тогда я назову вам свое имя; сейчас это бесполезно,
да и вообще имя мое негромкое.
     - Выбор друзей у нас не так велик, чтобы мне приходилось раздумывать, -
ответила она со слабой улыбкой. - Я могу это обещать.
     - Разрешите мне также иногда, ну, скажем, по  понедельникам,  в  девять
утра, - еще  одна  привычка,  должно  быть,  я  деловой  человек,  -  сказал
джентльмен, обнаруживая странное желание попенять  за  это  самому  себе,  -
разрешите мне проходить мимо вашего дома, чтобы увидеть вас в дверях  или  в
окне. Я не прошу позволения заходить к вам, хотя в этот час вашего брата нет
дома. Я хочу только знать для собственного успокоения, что вы здоровы, и, не
навязываясь вам, напоминать своей особой, что у вас есть  друг  -  немолодой
друг, который уже начал седеть и скоро  будет  совсем  седым,  друг,  всегда
готовый вам служить.
     Милое лицо доверчиво обратилось к нему. Оно давало согласие.
     - Я полагаю, как и в прошлый раз, - вставая, сказал джентльмен,  -  что
вы не намерены сообщить о моем визите Джону Каркеру из боязни, как бы он  не
был огорчен тем, что мне известна ею история. Я этому рад,  потому  что  это
выходит из обычной колеи  и...  опять  привычка!  -  воскликнул  джентльмен,
нетерпеливо оборвав фразу. - Как будто нет лучшего пути, чем обычная колея!
     С этими словами он повернулся к  двери,  вышел  со  шляпой  в  руке  на
крылечко и попрощался с Хэриет с тем безграничным уважением  и  непритворным
участием, какие  не  даются  никаким  воспитанием,  внушают  самое  глубокое
доверие и могут излиться только из чистого сердца.
     Много полузабытых чувств пробудило это посещение  в  душе  сестры.  Так
давно ни один гость  не  переступал  порога  их  дома,  так  давно  ни  один
сочувственный голос  не  звучал  печальною  музыкой  в  ее  ушах,  что  лицо
незнакомца в течение многих часов стояло у  нее  перед  глазами,  когда  она
сидела с шитьем у окна; и ей казалось, что она  снова  и  снова  слышит  его
слова. Он коснулся той струны, от прикосновения,  к  которой  вся  жизнь  ее
раскрывалась; и если она переставала думать о нем на короткое время, то лишь
потому,  что  образ  его  заслоняли  другие  образы,   связанные   с   одним
воспоминанием, на котором зиждилась вся эта жизнь.
     Размышляя и работая, то принуждая себя подолгу  заниматься  шитьем,  то
рассеянно опуская работу на колени, чтобы  отдаться  потоку  мыслей,  Хэриет
Каркер не  заметила,  как  пролетели  часы.  Небо,  ясное  и  чистое  утром,
постепенно затянулось тучами; подул резкий  ветер;  полил  дождь,  и  густой
туман, спустившись на далекий город, скрыл его из виду.
     В такие дни она часто посматривала с состраданием на путников,  которые
брели в Лондон по большой дороге мимо ее дома, брели со  стертыми  ногами  и
усталые, пугливо глядя на огромный город впереди, как бы  предчувствуя,  что
там их нищета будет лишь каплей в море или песчинкой на морском берегу;  они
шли дрожа, съежившись под беспощадным ветром, и казалось, будто сами  стихии
их отвергают. День  за  днем  плелись  эти  странники,  но  всегда,  как  ей
казалось, в одном направлении - всегда по дороге к городу.  Поглощенные  его
необъятностью, к которой их  словно  притягивали  какие-то  злые  чары,  они
никогда  не  возвращались.  Добыча  для  больниц,  кладбищ,   тюрем,   реки,
лихорадки, безумия, порока и смерти! Они шли  навстречу  чудовищу,  ревущему
вдали, и погибали.
     Выл пронизывающий ветер, шел  дождь,  и  мрачно  хмурился  день,  когда
Хэриет, оторвав взгляд от работы,  которою  долго  занималась  с  неослабным
упорством, увидела одного из этих путников.
     Женщина. Одинокая женщина лет тридцати, высокая, статная,  красивая,  в
нищенской одежде; грязь, подобранная на многих проселочных дорогах во всякую
погоду - пыль, мел, глина, песок, - облепила под проливным дождем  ее  серый
плащ; она была без шляпы, и ее пышные черные волосы были защищены  от  дождя
только рваным носовым  платком,  концы  которого,  вместе  с  прядями  волос
развеваясь  на  ветру,  падали  ей  на  глаза,  и  она  должна  была   часто
останавливаться, чтобы откинуть их назад и бросить взгляд на дорогу.
     Как раз в такой миг ее заметила Хэриет. Подняв обе руки  к  загоревшему
лбу и проведя ими по щекам, женщина отстранила мешавшие ей пряди  и  открыла
лицо, отличавшееся красотой смелой и презрительной; в  нем  было  дерзкое  и
порочное  равнодушие  к  чему-то  более  важному,  чем   погода,   небрежное
безразличие ко всему, что послало на ее непокрытую голову небо  и  земля;  и
это выражение, и нищета ее, и одиночество тронули сердце Хэриет, ее ближней.
Она задумалась о том, что было извращено и опошлено не только в  наружности,
но  и  в  душе  этой  женщины;  о  скромной  прелести  ума,  огрубевшего   и
ожесточившегося не менее, чем тонкие и нежные черты; о многих дарах  творца,
подхваченных вихрем, так  же  как  эти  всклоченные  волосы;  о  загубленной
красоте под хлещущим ветром и надвигающейся ночью.
     Размышляя об этом, она  не  отвернулась  с  брезгливым  негодованием  -
слишком многие из сострадательных и мягких женщин делают это слишком  часто,
- но пожалела ее.
     Ее падшая сестра шла,  глядя  прямо  перед  собой,  стараясь  пронизать
острым взором туман, которым был окутан город, и непрестанно посматривая  по
сторонам  с  недоумевающим  и  неуверенным  видом  человека,  незнакомого  с
местностью. Хотя походка ее была твердая и решительная, она устала  и  после
недолгих колебаний присела на кучу камней, не пытаясь укрыться от дождя.
     Она сидела как раз напротив дома. Опустив на мгновение  голову  на  обе
руки, она снова подняла ее, и глаза ее встретились с глазами Хэриет.
     В одну секунду Хэриет  очутилась  у  двери;  женщина,  повинуясь  зову,
встала и медленно приблизилась к ней, во вид у нее был не очень дружелюбный.
     - Почему вы отдыхаете под дождем? - мягко спросила Хэриет.
     - Потому что мне больше негде отдохнуть, - последовал ответ.
     - Но тут поблизости можно найти кров.  Вот  здесь,  -  указала  она  на
крылечко, - лучше, чем там, где вы были. Отдохните здесь.
     Женщина посмотрела на нее недоверчиво и удивленно, но ничем не проявляя
своей благодарности; она уселась и сняла стоптанный башмак, чтобы вытряхнуть
забившиеся в него мелкие камешки и пыль; нога была рассечена и окровавлена.
     Когда  Хэриет  вскрикнула  от  жалости,  женщина  с   презрительной   и
недоверчивой улыбкой подняла на нее глаза.
     - Какое значение имеет израненная нога для такой, как я? - сказала она.
- И какое значение имеет моя израненная нога для такой, как вы?
     - Войдите в дом и обмойте ее, - кротко сказала Хэриет, - а  я  вам  дам
чем перевязать.
     Женщина схватила ее руку, притянула к себе и, прижав  к  своим  глазам,
заплакала. Не так, как плачут  женщины,  но  как  плачет  мужчина,  случайно
поддавшийся  слабости,  -  прерывисто  дыша  и  стараясь   оправиться,   что
свидетельствовало о том, как несвойственно было ей такое волнение.
     Она  позволила  ввести  себя  в   дом   и,   по-видимому,   скорее   из
благодарности, чем из жалости  позаботиться  о  себе,  обмыла  и  перевязала
натруженную ногу. Потом Хэриет уделила ей часть  своего  скудного  обеда,  и
когда та поела, впрочем очень немного, Хэриет попросила ее перед уходом (так
как женщина намеревалась идти дальше) высушить  платье  у  камина.  И  снова
скорее из благодарности, чем из заботливого отношения к самой себе, она села
перед камином, сняла платок с головы и, распустив свои густые мокрые волосы,
спускавшиеся ниже талии, стала сушить их, вытирая ладонями и глядя на огонь.
     - Вероятно, вы думаете о том, что когда-то я была  красива,  -  сказала
она, неожиданно подняв  голову.  -  Думаю,  что  была;  да,  конечно,  была.
Смотрите!
     Грубо,