ое  паломничество  к  его  двери!  Много,  много
времени прошло с тех пор, как она вошла в полночь  к  нему  и  он  вывел  ее
обратно на лестницу.
     Все с тем же детским сердцем, с теми же детскими  ласковыми  и  робкими
глазами, с волосами, распушенными,  как  в  былые  времена,  Флоренс,  чужая
своему отцу в расцвете юности, как и в пору  детства,  крадучись  спустилась
вниз, прислушиваясь  на  ходу,  и  приблизилась  к  его  комнате.  Никто  не
шевелился в доме. Дверь была приоткрыта, чтобы дать доступ воздуху;  и  была
такая тишина, что Флоренс могла  расслышать  потрескивание  дров  и  тиканье
часов на каминной полке.
     Она заглянула в комнату. Экономка, завернувшись в одеяло, крепко  спала
в кресле у камина. Дверь в соседнюю  комнату  была  неплотно  притворена,  и
перед ней стояла ширма; но там горел свет,  и  отблеск  падал  на  край  его
кровати. Прислушиваясь к его дыханию, она поняла, что он спит.  Это  придало
ей смелости, она обошла ширму и заглянула в спальню.
     Один взгляд, брошенный на лицо спящего, был для нее таким  потрясением,
как будто она не ждала увидеть  это  лицо.  Флоренс  стояла,  прикованная  к
месту, и - проснись он сейчас - не могла бы пошевельнуться.
     Его лоб был рассечен, и ему смачивали волосы, которые лежали, влажные и
спутанные,  на  подушке.  Одна  рука,  покоившаяся   поверх   одеяла,   была
забинтована, и он был очень бледен. Но не это сковало движения Флоренс после
того, как она быстро взглянула на него и убедилась, что  он  спокойно  спит.
Нечто совсем иное и более значительное  придавало  ему  в  ее  глазах  такой
торжественный вид.
     Ни разу за всю свою жизнь не видела она его лица - или  ей  это  только
казалось - не омраченным мыслью об ее присутствии. Ни разу за всю свою жизнь
не видела она его лица без того, чтобы надежда ее не угасла, а робкие  глаза
не опустились под его суровым, равнодушным, холодным  взглядом.  Теперь  же,
смотря на него, она увидела впервые, что его лицо не подернуто тем  облаком,
которое омрачило ее детство. Тихая, безмятежная ночь спустилась взамен этого
облака. При виде его лица можно было подумать, что он  заснул,  благословляя
ее.
     Проснись, жестокий отец! Проснись, угрюмый человек!  Время  летит.  Час
приближается гневной поступью. Проснись!
     Лицо его не изменилось; и пока она смотрела  на  него  с  благоговейным
страхом, неподвижность его и спокойствие вызвали в ее памяти  лица  умерших.
Такими были они - покойные, такой  будет  она,  его  плачущая  дочь,  -  кто
скажет, когда? - такими будут все, любящие, ненавидящие и равнодушные! Когда
пробьет час, он не покажется ему тяжелее, если она сделает то, что  задумала
сделать, а для нее этот час, быть может, будет легче.
     Она подкралась к  кровати  и,  затаив  дыхание,  наклонилась,  тихонько
поцеловала его в щеку, на минутку опустила голову на его подушку и, не  смея
прикоснуться к нему, обвила рукой эту подушку, на которой он лежал.
     Проснись,  обреченный  человек,  пока  она  здесь!  Время  летит.   Час
приближается гневной поступью. Шаги его раздаются в доме. Проснись!
     Мысленно она молила бога благословить ее отца и  смягчить  его  сердце,
если может оно смягчиться, или простить его, если он не прав, и простить  ей
эту молитву, которая казалась почти нечестивой. И, помолившись, посмотрев на
него сквозь слезы и робко пробравшись к двери, она  вышла  из  его  спальни,
миновала другую комнату и скрылась.
     Он  может  спать  теперь.  Он  может  спать,  пока  ему   спится.   Но,
пробудившись, пусть поищет он эту хрупкую фигурку и увидит  ее  возле  себя,
когда час пробьет!
     Горько  и  тяжело  было  на  сердце  у  Флоренс,  когда  она  крадучись
поднималась по лестнице. Тихий дом стал еще более угрюмым  после  того,  как
она побывала внизу. - Сон отца, который открылся  ее  глазам  в  глухой  час
ночи,  обрел  для  нее  торжественность  смерти  и   жизни.   Благодаря   ее
таинственному и безмолвному посещению ночь стала таинственной, безмолвной  и
гнетущей. Она не хотела, почти не в силах была вернуться к себе  в  спальню,
и, войдя в гостиную, где окутанная облаком луна светила сквозь  жалюзи,  она
посмотрела на безлюдную улицу.
     Горестно завывал ветер. Фонари казались тусклыми и  вздрагивали  словно
от холода. Далеко в небе что-то мерцало - уже не было тьмы,  но  не  было  и
света, - и зловещая ночь дрожала и металась, как умирающие,  которым  выпала
на долю беспокойная кончина. Флоренс вспомнила, что  когда-то,  бодрствуя  у
постели больного, она обратила внимание на эти мрачные часы  и,  с  каким-то
затаенным чувством отвращения, испытала  на  себе  их  влияние;  теперь  это
чувство было нестерпимо гнетущим.
     В тот вечер ее мама не заходила к ней в  комнату,  и  отчасти  по  этой
причине она засиделась до позднего часа. Под влиянием своей тревоги, а также
горячего желания поговорить с кем-нибудь и  стряхнуть  этот  гнет  уныния  и
тишины Флоренс отправилась в ее спальню.
     Дверь  не  была  заперта  изнутри  и  мягко   уступила   нерешительному
прикосновению ее руки. Она удивилась при виде яркого  света,  а  заглянув  в
комнату, удивилась еще больше, увидев, что  ее  мама,  полуодетая,  сидит  у
потухшего камина, в котором рассыпались, превратившись  в  золу,  догоревшие
угли. Ее красивые глаза были устремлены в  пространство,  и  в  блеске  этих
глаз, в ее лице, в ее фигуре, и в том, как она сжимала  руками  подлокотники
кресла, словно собираясь вскочить, выражалось  такое  мучительное  волнение,
что Флоренс пришла в ужас.
     - Мама! - крикнула она. - Что случилось? Эдит вздрогнула  и  посмотрела
на нее с таким необъяснимым страхом, что Флоренс испугалась еще больше.
     -  Мама!  -  воскликнула  Флоренс,  бросаясь  к  ней.  -  Мамочка!  Что
случилось?
     - Мне нездоровится, - сказала Эдит, дрожа и все еще  глядя  на  нее  со
страхом. - Мне снились дурные сны.
     - Но вы еще не ложились, мама?
     - Да, - сказала она. - Сны наяву.
     Черты ее лица постепенно разгладились; она  позволила  Флоренс  подойти
ближе и, обняв ее, сказала ей нежно:
     - Но что здесь делает моя птичка? Что здесь делает моя птичка?
     - Я беспокоилась, мама, потому что не видела вас сегодня вечером  и  не
знала, как здоровье папы, и я... Флоренс запнулась и умолкла.
     - Сейчас поздно? - спросила Эдит, ласково  приглаживая  кудри,  которые
смешались с ее собственными темными волосами и рассыпались по ее лицу.
     - Очень поздно. Скоро рассвет.
     - Скоро рассвет? - с удивлением повторила та.
     - Мамочка, что у вас с рукой? - спросила Флоренс.
     Эдит быстро отдернула руку и снова посмотрела на  Флоренс  со  странным
испугом (казалось, у нее мелькнуло безумное желание спрятаться),  но  тотчас
же сказала: "Ничего, ничего. Ушибла". Потом добавила: "Моя  Флоренс!"  Потом
начала тяжело дышать и разрыдалась.
     - Мама! - воскликнула Флоренс. - О мама, что мне делать, что  должна  я
сделать, чтобы нам было лучше. Можно ли что-нибудь сделать?
     - Ничего, - ответила та.
     - Уверены ли вы в этом? Неужели это невозможно? Если я, несмотря на наш
уговор, скажу, о чем я сейчас думаю, вы не будете меня бранить?  -  спросила
Флоренс.
     - Это бесполезно, - ответила та, - бесполезно! Я вам сказала,  дорогая,
что мне снились дурные сны. Ничто не  может  их  изменить  или  помешать  их
возвращению. - Я не понимаю, - сказала Флоренс, глядя  на  ее  взволнованное
лицо, которое как будто омрачилось под ее взглядом.
     - Мне снился сон о гордыне, - тихим голосом  сказала  Эдит,  -  которая
бессильна пред добром и  всемогуща  пред  злом;  о  гордыне,  разжигаемой  и
подстрекаемой в течение многих постыдных лет и  искавшей  убежища  только  в
самой себе; о гордыне, которая  принесла  тому,  кто  ею  наделен,  сознание
глубочайшего унижения и ни разу не помогла этому  человеку  восстать  против
унижения, избежать его или крикнуть: "Не бывать этому!"  Мне  снился  сон  о
гордыне, которая - если бы разумно ее направляли  -  могла  принести  совсем
иные плоды, но, искаженная и извращенная, как  и  все  качества,  отличающие
этого человека, только презирала самое себя,  ожесточала  сердце  и  вела  к
гибели.
     Теперь она не смотрела на Флоренс и не к ней  обращалась,  но  говорила
так, словно была одна.
     -  Мне  снился  сон,  -  продолжала  она,  -  о  таком   равнодушии   и
жестокосердии, возникших из этого презрения к  себе,  из  этой  злосчастной,
беспомощной, жалкой гордыни, что человек безучастно  пошел  даже  к  алтарю,
повинуясь старой, хорошо знакомой, манящей руке, - о, мать, мать! - хотя  он
и отталкивал эту руку, и желал раз и навсегда стать ненавистным себе  самому
и всем, только бы не подвергаться ежедневно новым  уколам.  Гнусное,  жалкое
создание!
     Теперь, мрачная и возбужденная, она была такою, как в ту минуту,  когда
вошла Флоренс.
     - Еще снилось мне, - сказала она, -  что  этот  человек,  делая  первую
запоздавшую попытку достигнуть цели, был попран грязными ногами,  но  поднял
голову и взглянул на того, кто его  попирал.  Мне  снилось,  что  он  ранен,
загнан, затравлен собаками, но отчаянно защищается и не помышляет сдаваться,
и что-то побуждает  его  ненавидеть  попирающего,  восстать  против  него  и
бросить ему вызов!
     Рука Эдит крепче сжала дрожащую руку, которую она держала  в  своей,  а
когда она  посмотрела  вниз,  на  встревоженное  и  недоумевающее  лицо,  ее
нахмуренный лоб разгладился.
     - О Флоренс, - сказала Эдит, - мне кажется, сегодня ночью я была близка
к сумасшествию!
     И,  смиренно  опустив  свою  гордую  голову  ей  на  грудь,  она  снова
заплакала.
     - Не покидайте меня! Будьте около меня! Вся надежда моя на вас!  -  эти
слова она повторяла десятки раз.
     Вскоре она стала спокойнее и преисполнилась жалости к Флоренс, плачущей
и бодрствующей в такой поздний час.  Заря  уже  занималась,  и  Эдит  обняла
Флоренс, уложила на свою кровать  и,  не  ложась  сама,  села  около  нее  и
сказала, чтобы та постаралась заснуть.
     - Вы устали, дорогая, вы расстроены, несчастливы и нуждаетесь в отдыхе.
     - Конечно, я расстроена сегодня, милая мама, - сказала Флоренс, - но вы
тоже устали и тоже расстроены.
     - Нет, мне станет лучше, если вы будете спать так близко,  около  меня,
дорогая.
     Они поцеловались,  и  Флоренс,  измученная,  постепенно  погрузилась  в
дремоту; но когда ее глаза сомкнулись и уже не  видели  липа,  склонившегося
над ней, так грустно было думать о лине там, внизу, что в  поисках  утешения
ее  рука  потянулась  к  Эдит.  -  Однако  даже   в   этом   движении   была
нерешительность, опасение изменить  ему.  Так,  во  сне,  она  старалась  их
примирить и показать им, что любит их обоих, но не могла  этого  сделать,  и
печаль, терзавшая ее наяву, не покидала ее и во сне.
     Эдит, сидевшая у постели, смотрела на темные мокрые ресницы, смотрела с
нежностью и жалостью, ибо она знала правду. Но ее глаза сон сомкнуть не мог.
Когда рассвело, она по-прежнему сидела, настороженная и бодрствующая,  держа
в своей руке руку спящей и время от времени шептала, глядя на умиротворенное
лицо: "Будьте около меня, Флоренс. Вся надежда моя на вас!"

ГЛАВА XLIV

     Разлука

     Рано, хотя и  не  вместе  с  солнцем  воспряла  от  сна  Сьюзен  Нипер.
Необычайно проницательные черные глаза этой молодой особы смотрели сумрачно,
а это несколько уменьшало их блеск  и  -  вопреки  обычным  их  свойствам  -
наводило на мысль, что, пожалуй, иной раз они закрываются. К тому же они еще
припухли, словно накануне вечером  эта  особа  проливала  слезы.  Но  Нипер,
нимало не удрученная, была на редкость оживлена и  решительна  и  как  будто
собиралась с духом, чтобы совершить какой-то великий подвиг. Об  этом  можно
было судить и по ее платью, туже затянутому и более нарядному, чем обычно, и
по тому, как она, прохаживаясь по комнатам, трясла головой в высшей  степени
энергически.
     Короче говоря, она приняла решение, дерзкое  решение,  заключавшееся  в
том, чтобы... проникнуть к мистеру Домби и объясниться с  этим  джентльменом
наедине. Я часто говорила, что хотела бы это сделать, - грозно объявила  она
в то утро самой себе, несколько раз  тряхнув  головой,  -  а  теперь  я  это
сделаю.
     Подстрекая себя, со  свойственной  ей  резкостью,  к  исполнению  этого
отчаянного замысла, Сьюзен Нипер все утро вертелась в холле и  на  лестнице,
не находя удобного случая  для  нападения.  Отнюдь  не  обескураженная  этой
неудачей, которая, в сущности, только пришпорила ее и подбавила ей жару, она
не уменьшала бдительности и, наконец, под вечер обнаружила, что заклятый  ее
враг, миссис Пипчин, якобы бодрствовавшая всю ночь, спит в своей  комнате  и
что мистер Домби, оставленный без присмотра, лежит у себя на диване.
     Тряхнув не только головой, но на этот  раз  встряхнувшись  всем  телом,
Сьюзен на цыпочках подошла к двери мистера Домби и постучала.
     - Войдите! - сказал мистер Домби.
     Сьюзен, встряхнувшись еще раз, подбодрила себя и вошла.
     Мистер Домби, созерцавший огонь в камине, бросил удивленный  взгляд  на
гостью и слегка приподнялся на локте. Нипер сделала реверанс.
     - Что вам нужно? - спросил мистер Домби.
     - Простите, сэр, я хочу поговорить с вами, - Сказала Сьюзен.
     Мистер Домби пошевелил  губами,  как  будто  повторяя  эти  слова,  но,
казалось, он был  столь  изумлен  дерзостью  молодой  женщины,  что  не  мог
произнести их вслух.
     - Я нахожусь у вас на службе, сэр, -  начала  Сьюзен  Нипер  с  обычной
своей стремительностью, - вот уже двенадцать лет и  состою  при  мисс  Флой,
моей молодой хозяйке, которая и говорить-то хорошенько еще не умела, когда я
только что сюда поступила, и я была старой  служанкой  в  этом  доме,  когда
миссис Ричардс была новой, быть может, я не Мафусаил *, но я  и  не  грудной
младенец.
     Мистер Домби, приподнявшись на локте и не спуская с нее глаз, не сделал
никаких замечаний касательно этого предварительного изложения фактов.
     - Не было на свете молодой леди чудеснее и милее, чем моя молодая леди,
сэр, - сказала Сьюзен, - а я знаю это лучше всех, потому что я видела  ее  в
дни горя и видела ее в дни радости (их было немного), я видела ее  вместе  с
ее братом и видела ее в одиночестве, а кое-кто никогда  ее  не  видел,  и  я
скажу кое-кому и всем, да, скажу,  -  тут  черноглазая  тряхнула  головой  и
тихонько топнула ногой, - что мисс Флой - самый чудесный и самый милый ангел
из всех, ходивших по земле, и пусть меня разрывают на куски, сэр, все  равно
я буду это повторять, хотя я, быть может, и не мученик Фокса *.
     Мистер Домби, бледный после своего  падения  с  лошади,  побледнел  еще
сильнее от негодования и изумления и смотрел на говорившую  таким  взглядом,
словно обвинял и зрение свое и слух в том, что они ему изменили.
     - Нет человека, который мог бы испытывать к  мисс  Флой  иные  чувства,
кроме верности и преданности, сэр, - продолжала Сьюзен, -  и  я  не  хвалюсь
своей двенадцатилетней службой, потому что я люблю мисс Флой! Да, я могу это
сказать кое-кому и всем, - тут черноглазая снова тряхнула  головой  и  снова
топнула тихонько ногой, и чуть было по всхлипнула, - но верная  и  преданная
служба, надеюсь, дает мне право говорить, а говорить я должна и буду,  плохо
это или хорошо.
     - Чего вы хотите? - спросил мистер Домби, взирая на нее с гневом. - Как
вы смеете?
     - Чего я хочу, сэр? Я хочу только поговорить - с  должным  уважением  и
никого не оскорбляя, но откровенно, а как я смею - этого я и сама не знаю, а
все-таки смею! - сказала Сьюзен. - Ах, вы не знаете моей молодой леди,  сэр,
право же, не знаете, никогда-то вы ее на знали!
     Мистер Домби в бешенстве протянул руку к шнурку от звонка,  но  его  не
было по эту сторону камина, а он не мог  без  посторонней  помощи  встать  и
обойти камин. Зоркий глаз Нипер тотчас обнаружил беспомощное его  положение,
и теперь, как выразилась она впоследствии, она почувствовала, что он от  нее
не ускользнет.
     - Мисс Флой, -  продолжала  Сьюзен  Нипер,  -  самая  преданная,  самая
терпеливая, самая почтительная и красивая из  всех  дочерей,  и  нет  такого
джентльмена, сэр, хотя бы он был богат  и  знатен,  как  все  самые  знатные
богачи в Англии, сложенные вместе,  который  не  мог  бы  ею  гордиться,  не
пожелал бы, не должен был гордиться! Если б он знал ей  настоящую  цену,  он
охотнее расстался бы со своей знатностью и богатством и в  лохмотьях  просил
бы милостыню у дверей, это я скажу кое-кому и всем,  -  воскликнула  Сьюзен,
разрыдавшись, - только бы не терзать ее нежное сердце, а я видела,  как  оно
страдало в этом доме!
     - Вон! - крикнул мистер Домби.
     - Прошу прощенья, сэр, я не уйду, даже если бы  мне  пришлось  оставить
это место, - отвечала упрямая Нипер, - которое я занимаю  столько  лет  -  и
сколько всего я за это время насмотрелась! - но я  надеюсь,  что  у  вас  не
хватит духу прогнать меня от мисс Флой! Да, я не уйду, пока не выскажу  все!
Я, может быть, и не индийская вдова, сэр, и не хотела бы ею стать,  но  если
бы я решила сжечь себя заживо, я бы это сделала! А я  решила  договорить  до
конца.
     Не менее ясно, чем слова,  свидетельствовало  об  этом  выражение  лица
Сьюзен Нипер.
     - Из всех, кто состоит у вас на службе, сэр, - продолжала  черноглазая,
- нет никого, кто бы трепетал перед вами больше, чем я, и вы  мне  поверите,
если я осмелюсь сказать, что сотни и сотни раз собиралась поговорить с  вами
и никак не могла отважиться вплоть до вчерашнего вечера, но вчера вечером  я
решилась.
     Мистер Домби в припадке бешенства  еще  раз  протянул  руку  к  шнурку,
которого не было, и, не найдя его, дернул себя за волосы.
     - Я видела, - говорила Сьюзен Нипер, - как мисс Флой выбивалась из сил,
когда была совсем ребенком, таким  ласковым  и  терпеливым,  что  лучшие  из
женщин могли бы брать с нее пример! Я видела,  как  она  сидела  до  поздней
ночи, чтобы помочь своему больному брату приготовить уроки,  я  видела,  как
она ему помогала и как ухаживала за ним в другую пору -  кое-кому  известно,
когда это было, - я видела, как она, без всякой поддержки и участия, выросла
и, слава богу, стала леди, которая  может  послужить  украшением  и  оказать
честь любому обществу. И я всегда видела, как жестоко ею пренебрегали и  как
она от этого страдала, - я это всем могу сказать и скажу, - и никогда она ни
слова не говорила, но если человек уважает и почитает тех,  кто  лучше  его,
это еще не значит, что он должен поклоняться каменным идолам,  и  я  хочу  и
должна говорить!
     - Есть здесь кто-нибудь? - громко крикнул мистер Домби.  -  Где  слуги?
Где служанки? Неужели никого здесь нет?
     - Вчера был уже поздний час, когда я ушла от моей милой молодой леди, а
она еще не легла спать, - продолжала Сьюзен, ни на что не обращая  внимания,
- и я знаю, почему! Потому что вы больны, сэр, а она не знала, насколько это
серьезно, и этого было достаточно, чтобы сделать ее несчастной, и я  видела,
что она несчастна, - я, быть может, не павлин, но у меня есть глаза *, - и я
сидела у себя в комнате и  думала,  что,  может  быть,  она  чувствует  себя
одинокой и я ей нужна. И тогда я увидела, как она крадучись спустилась  вниз
и подошла к этой двери, как будто преступление - взглянуть на родного  отца,
а потом крадучись вернулась назад и вошла в пустую гостиную и  плакала  так,
что я не могла слушать. Я не в силах была слушать, - сказала  Сьюзен  Нипер,
вытирая черные глаза  и  неустрашимо  глядя  в  искаженное  бешенством  лицо
мистера Домби. - Не в первый раз я это слышала, а уже много, много  раз!  Вы
не знаете своей родной дочери, сэр, вы не знаете, что  вы  делаете,  сэр,  я
скажу кое-кому и всем, - воскликнула в заключение Сьюзен Нипер,  -  что  это
стыдно и грешно!
     - Вот тебе и на! - раздался голос миссис Пипчин, и черные  бомбазиновые