течение  следующей
недели,  на  протяжении  коей  диетические  яства  исчезали   с   регулярной
последовательностью, несмотря на то, что Поль изучал ее так же  внимательно,
как и раньше, и занимал обычное свое место между черными юбками  и  каминной
решеткой с непоколебимым постоянством.
     Но так как сам Поль по истечении этого срока не стал сильнее,  чем  был
по приезде, для него добыли колясочку, в которой он очень комфортабельно мог
лежать с азбукой и другими начальными учебниками, в то время как его везли к
морскому берегу.  Верный  своим  странным  вкусам,  он  отверг  краснощекого
подростка, который должен был возить эту коляску, и вместо него  выбрал  его
деда, сморщенною старика с лицом, напоминающим краба, в потертом  клеенчатом
костюме, - старика,  который,  хорошо  просолившись  в  морской  воде,  стал
жестким и жилистым и от которого  пахло  водорослями,  покрывавшими  морской
берег во время отлива.
     С этим примечательным  слугой,  катившим  коляску,  с  Флоренс,  всегда
шедшей рядом, и  с  погруженной  в  уныние  Уикем,  замыкавшей  шествие,  он
спускался ежедневно к берегу океана; и здесь он часами  сидел  или  лежал  в
своей коляске, и ничто так не огорчало его, как присутствие других детей,  -
за исключением одной только Флоренс.
     - Уходите, пожалуйста, - говорил он детям, которые приходили посидеть с
ним. - Благодарю вас, но вы мне не нужны.
     Случалось, детский голосок под самым его ухом спрашивал,  как  он  себя
чувствует.
     - Очень хорошо, благодарю вас, - отвечал он. - Но вы, пожалуйста, идите
и играйте.
     Потом он повертывал голову, смотрел вслед уходящему ребенку  и  говорил
Флоренс:
     - Нам никого больше не надо, правда? Поцелуй меня, Флой.
     В такие  минуты  ему  неприятно  было  даже  присутствие  Уикем,  и  он
радовался, когда она, по  обыкновению  своему,  уходила  искать  раковины  и
знакомых. Любимое его местечко было самое уединенное,  куда  не  заглядывало
большинство гуляющих; и если Флоренс сидела подле него с работой, или читала
ему, или разговаривала с ним, а ветер дул ему в лицо  и  вода  подступала  к
колесам ею коляски - ему больше ничего не было нужно.
     - Флой, - сказал он однажды, - где Индия, в которой живут родные  этого
мальчика?
     - О, далеко, далеко  отсюда,  -  сказала  Флоренс,  поднимая  глаза  от
работы.
     - Нужно ехать несколько недель? - спросил Поль.
     - Да, дорогой. Много недель, днем и ночью.
     - Если бы ты была в Индии, Флой, - сказал Поль, помолчав  минуту,  -  я
бы... Что сделала мама? Я забыл.
     - Любила меня! - подсказала Флоренс.
     - Нет, нет. Разве сейчас я не люблю тебя, Флой?.. Как это?..  Умерла...
Если бы ты была в Индии, я бы умер, Флой.
     Она поспешно отложила работу и, лаская  его,  опустила  голову  на  его
подушку. И она умерла бы, если бы он был там. - сказала она. Скоро он  будет
чувствовать себя лучше.
     - О, мне теперь гораздо лучше! - отвечал он. - Я не то хотел сказать. Я
хочу сказать, что умер бы от огорчения и от того, что был бы один, Флой.
     Однажды он заснул и  долго  спал  спокойно.  Внезапно  проснувшись,  он
прислушался, встрепенулся, сел и продолжал к чему-то прислушиваться.
     Флоренс спросила его, что ему послышалось.
     - Я хочу знать, что оно говорит, - ответил он, пристально  глядя  ей  в
лицо. - Море, Флой, - о чем оно говорит все время?
     Она ответила, что это только шум набегающих волн.
     - Да, да, - сказал он. - Но я знаю,  что  они  всегда  что-то  говорят.
Всегда одно и то же. А что там, за морем?
     Он привстал, жадно всматриваясь вдаль.
     Она отвечала ему, что там другая страна. Он не об этом думает, - сказал
он; он думает о том, что там дальше... дальше!
     С тех пор очень часто во время разговора он умолкал, стараясь понять, о
чем это всегда говорят волны, и приподнимался в  коляске,  чтобы  посмотреть
туда, где лежит этот невидимый далекий край.

ГЛАВА IX,

     в которой Деревянный Мичман попадает в беду

     Та смесь романтики и любви к чудесному, которая была в большой  степени
свойственна натуре юного Уолтера и которую опека его дяди, старого  Соломона
Джилса, не очень-то смыла водами сурового житейского опыта, привела к  тому,
что он отнесся с необычайным и восторженным интересом к приключению  Флоренс
у доброй миссис Браун. Он упивался  им  и  лелеял  его  в  своей  памяти,  в
особенности ту часть его, которая имела к нему отношение, пока оно не  стало
избалованным детищем его фантазии, не завладело и не начало распоряжаться ею
самовластно.
     Воспоминание об этом происшествии  и  его  собственном  участии  в  нем
сделалось, быть может, еще пленительнее  благодаря  еженедельным  воскресным
мечтаниям старого Соля и капитана  Катля.  Вряд  ли  хоть  одно  воскресенье
прошло без таинственных намеков на Ричарда Виттингтона,  брошенных  кем-либо
из этих почтенных друзей; а капитан Катль так далеко зашел, что  даже  купил
весьма старинную балладу, которая долго болталась вместе с многими  другими,
выражавшими  главным  образом  чувства   моряков,   на   глухой   стене   на
Комершел-роуд; это поэтическое произведение  повествовало  об  ухаживании  и
бракосочетании подающего надежды юного грузчика  угля  с  некоей  "красоткой
Пэг", весьма достойной дочкой шкипера и совладельца  ньюкаслского  угольного
судна.  В  этой  волнующей  легенде  капитан   Катль   усматривал   глубокое
философское сходство с положением Уолтера и Флоренс, и  она  действовала  на
него столь возбуждающе, что в торжественных случаях, как,  например,  в  дни
рождения и в  некоторые  другие  нецерковные  праздники,  он  во  все  горло
распевал эту песню в маленькой гостиной, выводя поразительную трель в  слове
"Пэ-э-эг",  которым,  в  честь  героини  произведения,  заканчивался  каждый
куплет.
     Но  простодушный,  веселый,  общительный  мальчик  не   очень   склонен
анализировать природу своих собственных чувств, как  бы  сильно  они  им  ни
владели; и Уолтеру трудно было бы разрешить эту  задачу.  Он  очень  полюбил
верфь, где встретил Флоренс, и улицы (вовсе не привлекательные), по  которым
они шли домой. Башмаки, которые так часто спадали по  дороге,  он  хранил  у
себя в комнате; а сидя  как-то  вечером  в  маленькой  задней  гостиной,  он
нарисовал целую галерею воображаемых портретов  Доброй  миссис  Браун.  Быть
может, после этого памятного события он  начал  больше  заботиться  о  своем
костюме; и несомненно ему доставляло удовольствие в часы досуга ходить в тот
квартал, где находился дом мистера Домби, с туманной надеждой  встретить  на
улице маленькую Флоренс. Но отношение у него  ко  всему  этому  было  совсем
мальчишеское  и  наивное.  Флоренс  была  очень  хорошенькой,  а  любоваться
хорошеньким личиком приятно. Флоренс была  беззащитной  и  слабой,  и  он  с
гордостью думал о том, что ему удалось оказать ей покровительство и  помощь.
Флоренс была самым благодарным маленьким созданием в мире,  и  очаровательно
было видеть ее лицо,  светившееся  горячей  благодарностью.  На  Флоренс  не
обращали внимания и относились к ней с холодным пренебрежением, и сердце его
преисполнилось  юношеского  интереса  к  заброшенному  ребенку  в   скучном,
величественном доме.
     Вот почему случилось так, что, быть может, несколько раз в течение года
Уолтер раскланивался с Флоренс на улице, а  Флоренс  останавливалась,  чтобы
пожать ему руку. Миссис Уикем (которая, переделывая на свой лад его фамилию,
неизменно называла его "молодым Грейвом" {Фамилия Уолтера -  Гэй  (веселый),
но м-с Уикем называла его "Грейв" (мрачный).}), зная историю их  знакомства,
так привыкла к этому, что никакого внимания не обращала. С  другой  стороны,
мисс Нипер скорее искала этих встреч; ее  чувствительное  юное  сердце  было
втайне расположено к миловидному Уолтеру и склонно верить, что  это  чувство
не остается без ответа.
     Таким образом, Уолтер не только не забывал впечатления от знакомства  с
Флоренс, но оно глубже и глубже запечатлевалось в его памяти.  Что  касается
необычайною его начала и всех мелких обстоятельств, придававших  ему  особый
характер и  прелесть,  он  относился  к  ним  скорее  как  к  занимательному
рассказу, пленявшему его воображение и не выходившему у него из головы,  чем
к подлинному событию, в котором он играл какую-то роль. По его  мнению,  эта
встреча выдвигала на первый план Флоренс, но не  его.  Иногда  он  думал  (и
тогда шагал очень быстро), как было бы чудесно, -  уйди  он  в  плавание  на
следующий день после этой первой встречи; за морем он  совершал  бы  чудеса,
после долгого отсутствия вернулся бы  адмиралом,  сверкающим  всеми  цветами
радуги, как дельфин,  или  по  крайней  мере  капитаном  почтового  судна  с
нестерпимо блестящими эполетами, женился  бы  на  Флоренс  (к  тому  времени
красивой молодой женщине), невзирая  на  зубы,  галстук  и  часовую  цепочку
мистера Домби, и с торжеством увез бы ее куда-нибудь к лазурным берегам.  Но
эти полеты фантазии редко покрывали медную табличку  конторы  Домби  и  Сына
глянцем золотой надежды или бросали ослепительный блеск на  грязные  окна  в
потолке; и когда капитан и дядя  Соль  толковали  о  Ричардс  Виттингтоне  и
хозяйских дочерях, Уолтер чувствовал, что понимает настоящее свое  положение
у Домби и Сына гораздо лучше, чем они.
     Вот почему он изо дня в  день  продолжал  делать  то,  что  должен  был
делать, бодро, усердно и весело; видел насквозь дядю Соля и капитана Катля с
их розовыми надеждами и, однако, упивался  своими  собственными  смутными  и
фантастическими мечтами, по сравнению с которыми их мечты были будничными  и
осуществимыми. Таково было его положение в эпоху  миссис  Пипчин,  когда  он
казался немного старше, чем был раньше,  но  оставался  все  тем  же  живым,
беззаботным, легкомысленным мальчиком, как в  тот  день,  когда  ворвался  в
гостиную, ведя за собой дядю Соля и воображаемых сотрапезников, и светил ему
во время поисков той самой мадеры.
     - Дядя Соль, - сказал Уолтер, - мне кажется, вы нездоровы. Вы ничего не
ели за завтраком. Если так будет продолжаться, я приглашу доктора.
     - Он не может дать то, что мне нужно, мой мальчик, - сказал дядя  Соль.
- А если может - значит у него прекрасная практика... и все-таки он не даст.
     - Что же это такое, дядя? Покупатели?
     - Да, - со вздохом отвечал дядя Соль. - Покупатели пригодились бы.
     - Черт возьми, дядя! - воскликнул Уолтер, со стуком  поставив  чашку  и
хлопнув рукой по столу. - Когда я вижу, как люди толпами ходят целый день по
улице и десятками снуют каждую минуту  мимо  лавки,  меня  так  и  подмывает
выскочить, схватить кого-нибудь за шиворот, притащить сюда и  заставить  его
купить на пятьдесят фунтов инструментов за наличные деньги. Ну, что  вы  там
рассматриваете у двери? - продолжал Уолтер, обращаясь к старому  джентльмену
с напудренной головой (так, чтобы тот, разумеется, не  слышал),  который  во
все глаза смотрел на морскую подзорную трубу. - От этого никакого толку нет.
Так я и сам могу! Войдите и купите ее.
     Но старый джентльмен, удовлетворив  свое  любопытство,  спокойно  пошел
дальше.
     - Ушел! - воскликнул Уолтер. - Все они  так.  Но,  дядя...  послушайте,
дядя Соль, - старик задумался и не отозвался на первое его обращение,  -  не
унывайте! Не теряйте бодрости, дядя. Уж когда начнут  поступать  заказы,  их
будет такая куча, что вы не в состоянии будете исполнить все.
     - Все уже будет исполнено, когда они начнут поступать, мой  мальчик,  -
отвечал Соломон Джилс. - Не поступят они в эту лавку, покуда  я  из  нее  не
выйду.
     - Послушайте, дядя! Право же, вы не  должны  так  говорить!  -  убеждал
Уолтер. - Не надо!
     Старый Соль  пытался  принять  бодрый  вид  и  как  только  мог  весело
улыбнулся ему через маленький стол.
     - Ничего особенного не  случилось,  правда,  дядя?  -  спросил  Уолтер,
облокачиваясь на поднос и наклоняясь вперед, чтобы говорить более ласково. -
Если что-нибудь случилось, будьте со мной откровенны, дядя, и расскажите мне
все.
     - Нет! Нет! Нет! - отвечал старый Соль. - Особенного? Нет! Нет! Что  же
особенного могло случиться?
     В ответ Уолтер недоверчиво покачал головой.
     - Вот это я  и  хочу  знать,  -  сказал  он,  а  вы  спрашиваете  меня.
Послушайте, что я вам скажу, дядя: когда я вас вижу таким,  как  сейчас,  я,
право, жалею, что живу с вами.
     Старый Соль невольно раскрыл глаза.
     - Да. Хотя не было еще человека  счастливее,  чем  счастлив  я  с  вами
сейчас, - и так было всегда, но, право же, я жалею, что с вами  живу,  когда
вижу, что вас что-то беспокоит.
     - Тогда я бываю скучным, я это знаю, - заметил Соломон, покорно потирая
руки.
     - Вот что я хочу сказать, дядя Соль, - продолжал Уолтер, наклоняясь еще
ближе, чтобы похлопать его по плечу, - тогда я  чувствую,  что  вместо  меня
должна была бы сидеть здесь с  вами  и  разливать  чай  славная,  маленькая,
пухленькая жена - чудесная, тихая, приятная старая леди, которая была бы вам
под  пару  и  знала  бы,  как  обращаться  с  вами  и  поддерживать   доброе
расположение духа. Такого любящего племянника, как я, никогда еще не  бывало
(а я, конечно, и не мог быть иным), но ведь я - всего-навсего племянник и не
могу быть вам таким другом, когда вы пасмурны и не в  своей  тарелке,  каким
стала бы она много лет назад, хотя, право же, я бы отдал, что угодно, только
бы подбодрить вас.  Так  вот,  говорю  я,  когда  я  вижу,  что  вас  что-то
беспокоит, тогда мне жаль, что нет около вас кого-нибудь получше, чем  такой
бестолковый, грубый мальчишка, как я, у которого есть желанье  утешить  вас,
дядя, но нет уменья... нет уменья, - повторил Уолтер, наклоняясь еще  ближе,
чтобы пожать руку дяде.
     - Уоли, дорогой мой мальчик, -  сказал  Соломон,  -  если  бы  приятная
старая леди и расположилась в этой гостиной сорок пять лет тому  назад,  все
равно я бы не мог любить ее больше, чем люблю тебя.
     - Я это знаю, дядя Соль, - отвечал Уолтер. - Клянусь богом, я это знаю.
Но вы не сгибались бы под бременем таинственных забот, если бы  она  была  с
вами, потому что она бы знала, как избавить вас от них, а я не знаю.
     - Нет, нет! И ты знаешь, - возразил инструментальный мастер.
     - Ну, так что же случилось, дядя Соль?  -  ласково  спросил  Уолтер.  -
Скажите! Что случилось?
     Соломон Джилс настаивал на том, что ничего не  случилось,  и  утверждал
это так решительно, что племяннику ничего не оставалось делать,  как  весьма
неискусно притвориться, будто он ему поверил.
     - Я одно могу сказать, дядя Соль: если что-нибудь...
     - Но ничего не случилось, - сказал Соломон.
     - Отлично, - отвечал Уолтер. - Стало быть, мне больше нечего сказать, и
это очень хорошо, потому что мне пора идти на службу. Я  загляну  мимоходом,
дядя, посмотреть, как у вас дела. И помните, дядя! Больше я никогда не  буду
вам верить и никогда не буду рассказывать о  мистере  Каркере-младшем,  если
узнаю, что вы меня обманываете!
     Соломон Джилс, смеясь, посоветовал ему узнать что-нибудь в этом роде, и
Уолтер, обдумывая  всевозможные  несбыточные  планы  сколотить  состояние  и
создать Деревянному Мичману  независимое  положение,  отправился  в  контору
Домби и Сына с таким мрачным видом, с каким обычно туда не являлся.
     В те дни жил за углом - в самом конце Бишопстет-стрит  -  некий  Броли,
присяжный маклер и оценщик, который имел лавку, где всевозможная подержанная
мебель выставлена была в самом нелепом виде и  в  положении  и  комбинациях,
совершенно  чуждых   ее   назначению.   Дюжины   стульев,   прицепленных   к
умывальникам,  которые   с   трудом   взгромоздились   на   плечи   буфетов,
взобравшихся, в свою очередь, на перевернутые обеденные столы, гимнастически
задиравшие  ноги  на  других  обеденных  столах,  были  расположены  еще   в
сравнительном порядке. Десертный прибор,  состоявший  из  крышек  для  блюд,
рюмок  и  графинов,  был  расставлен  на  лоне  кровати  с  балдахином   для
развлечения такой приятной компании,  как  три-четыре  кочерги  и  лампа  из
холла. Комплект оконных занавесок, которые не подошли бы ни к  одному  окну,
изящно  драпировал   баррикаду   из   комодов,   заставленных   аптекарскими
пузырьками, - тогда как бездомный  каминный  коврик,  разлученный  со  своим
природным другом - очагом, в несчастье  своем  храбро  противостоял  резкому
восточному ветру и трепетал  в  меланхолическом  согласии  с  пронзительными
жалобами кабинетного пианино, которое чахло, теряя  ежедневно  по  струне  и
слабо откликаясь на уличный шум своим  дребезжащим  и  больным  мозгом.  Что
касается неподвижных часов, которые  и  пальцем  не  могли  пошевельнуть  и,
казалось, так же неспособны были идти нормальным ходом, как и денежные  дела
прежних  их  владельцев,  то  их  было  много  в  лавке  мистера  Броли;   а
всевозможные зеркала, случайно расставленные так,  что  давали  отражения  и
преломления с закономерностью нарастания  сложных  процентов,  являли  глазу
вечную перспективу банкротства и разорения.
     Сам мистер Броли был румяным, курчавым, плотным  человеком  с  влажными
глазами и покладистым  нравом,  ибо  эта  порода  Гаев  Мариев,  сидящих  на
развалинах чужого Карфагена *, всегда сохраняет хорошее  расположение  духа.
Иной раз он заглядывал в лавку Соломона, дабы задать какой-нибудь вопрос  об
инструментах, с которыми имел дело Соломон, и Уолтер  знал  его  достаточно,
чтобы  здороваться  с  ним,  встречаясь  на  улице;  но  так  как   этим   и
ограничивалось знакомство маклера с  Соломоном  Джилсом,  то  Уолтер  немало
удивился, когда, вернувшись до полудня,  согласно  своему  обещанию,  застал
мистера Броли, который сидел в задней гостиной, засунув  руки  в  карманы  и
повесив шляпу за дверью.
     - Ну, что, дядя Соль? - сказал Уолтер. Старик понуро  сидел  по  другую
сторону стола, а очки его находились каким-то чудом на носу, а не на лбу.  -
Как вы теперь себя чувствуете?
     Соломон покачал головой и  махнул  рукой  в  сторону  маклера,  как  бы
представляя его.
     - Что-нибудь случилось? - затаив дыхание, спросил Уолтер.
     - Нет, нет! Ничего не случилось, - сказал мистер Броли. - Пусть это вас
не тревожит.
     Уолтер с немым изумлением переводил взгляд с маклера на дядю.
     - Дело в том, - сказал  мистер  Броли,  -  что  тут  есть  неоплаченный
вексель - триста семьдесят с лишним. Вексель просрочен и попал ко мне.
     - Попал к вам? - воскликнул Уолтер, окидывая взглядом лавку.
     - Да, - сказал мистер Броли конфиденциальным тоном, покачивая при  этом
головой, как будто настаивал на том, что им всем надлежит  чувствовать  себя
прекрасно. - Исполнительный приказ о взыскании. Вот что  это  значит.  Пусть
это вас не тревожит. Я пришел сам, чтобы все было сделано тихо и  мирно.  Вы
меня знаете. Никакой огласки не будет.
     - Дядя Соль! - пробормотал Уолтер.
     - Уоли, мой мальчик, - отозвался дядя, - это случилось  впервые.  Такой
беды никогда еще со мной не бывало. Я слишком стар, чтобы начинать сначала.
     Снова сдвинув очки на лоб (ибо они  больше  уже  не  могли  скрыть  его
волнение), он заслонил лицо рукой  и  заплакал,  и  слезы  закапали  на  его
кофейного цвета жилет.
     - Дядя Соль! Пожалуйста! Ох, не  надо!  -  воскликнул  Уолтер,  который
буквально оцепенел от ужаса при виде плачущего старика. - Ради бога, не надо
этого! Мистер Броли, что же мне делать?
     - Я бы вам посоветовал отыскать какого-нибудь друга,  -  сказал  мистер
Броли, - и потолковать с ним.
     - Совершенно  верно!  -  вскричал  Уолтер,  хватаясь  за  соломинку.  -
Правильно!  Благодарю  вас.  Капитан  Катль  -  вот  кто  нам  нужен,  дядя.
Подождите, пока я сбегаю к капитану Катлю. Пожалуйста, присмотрите за дядей,
мистер Броли, и постарайтесь его успокоить, пока меня нет. Не  отчаивайтесь,
дядя Соль. Не падайте духом, держитесь молодцом!
     Выпалив все это с б