равновесие, перекувырнулся и упал в солому, а  затем,  задыхаясь,
снова  вскочил  с  высунутым  языком,  как  будто  явился  в  лечебницу  для
освидетельствования здоровья.
     Но хотя Диоген был самой нелепой собакой, какую только можно  встретить
в  летний  день,  -  попадающей  впросак,  злополучной,  неуклюжей,  упрямой
собакой, постоянно руководствующейся ложным представлением, будто поблизости
находится враг, на которого весьма похвально лаять, - и хотя  он  отнюдь  не
отличался добрым нравом и совсем не был умен, и волосы  свешивались  ему  на
глаза, и у него был забавный нос, беспокойный хвост и хриплый  голос,  но  в
силу того, что Поль о нем вспомнил при отъезде и просил заботиться о нем,  -
Флоренс он был дороже,  чем  самый  ценный  и  красивый  представитель  этой
породы. Да, так дорог был ей этот безобразный Диоген и так обрадовалась  она
ему, что взяла украшенную  драгоценными  камнями  руку  мистера  Тутса  и  с
благодарностью  поцеловала.  А  когда  Диоген,  освобожденный,  взлетел   по
лестнице и ворвался в комнату (а  сколько  было  перед  этим  хлопот,  чтобы
извлечь его из кабриолета!), залез под мебель  и  обмотал  длинной  железной
цепью, болтавшейся у него на шее, ножки стульев  и  столов,  а  потом  начал
дергать ее, пока глаза его, доселе скрытые под  косматой  шерстью,  едва  не
выскочили из орбит, и когда он заворчал на мистера  Тутса,  притязавшего  на
близкое знакомство, и набросился на Таулинсона, почти не сомневаясь  в  том,
что это и есть тот самый враг, на которого он всю жизнь лаял из-за угла,  но
которого никогда еще не видел, - Флоренс осталась им  так  довольна,  словно
это было чудо благоразумия.
     Мистер Тутс был столь  обрадован  успехом  своего  подарка  и  с  таким
восторгом смотрел на Флоренс, наклонившуюся  к  Диогену  и  гладившую  своей
нежной ручкой его жесткую спину, - Диоген любезно разрешил это с  первой  же
минуты их знакомства, - что ему нелегко было распрощаться, и  несомненно  он
потратил бы гораздо больше времени на то, чтобы принять такое решение,  если
бы ему не помог сам Диоген, которому взбрело в  голову  залаять  на  мистера
Тутса и броситься на него  с  разинутой  пастью.  Хорошенько  не  зная,  как
положить  конец  этому  наступлению,  и  понимая,  что  оно  грозит  гибелью
панталонам, обязанным своим существованием искусству Берджеса и  Ко,  мистер
Тутс с хихиканьем выскользнул за дверь, от коей, заглянув еще раза два-три в
комнату совершенно  бесцельно  и  приветствуемый  каждый  раз  новой  атакой
Диогена, он, наконец, отошел и убрался восвояси.
     - Подойди же, Ди! Милый Ди! Подружись с  твоей  новой  хозяйкой.  Будем
любить друг друга, Ди! - сказала Флоренс, лаская его лохматую голову.
     И  грубый  и  сердитый  Ди,  -  словно  мохнатая  его  шкура  оказалась
проницаемой для упавшей на нее слезы, а его собачье сердце  растаяло,  когда
она скатилась, - потянулся носом к ее лицу и поклялся в верности.

     Диоген-человек  не  мог  говорить  яснее  с  Александром  Великим,  чем
Диоген-собака  говорил  с  Флоренс.  Он  весело  принял  предложение   своей
маленькой хозяйки и посвятил себя служению  ей.  Для  него  было  немедленно
устроено пиршество в углу; и досыта наевшись и напившись, он подошел к окну,
где сидела смотревшая на  него  Флоренс,  встал  на  задние  лапы,  неуклюже
положив передние ей на плечи, лизнул  ей  лицо  и  руки,  прижался  огромной
головой к ее груди и вилял хвостом, пока не устал. Наконец Диоген  свернулся
у ее ног н заснул.
     Хотя мисс Нипер с опаской относилась к собакам и  считала  необходимым,
входя в комнату, старательно подбирать юбки,  словно  переходила  по  камням
через ручей, а также  взвизгивать  и  вскакивать  на  стулья,  когда  Диоген
потягивался, однако она была по-своему тронута добротой мистера Тутса и  при
виде  Флоренс,  столь  обрадованной   привязанностью   и   обществом   этого
неотесанного  друга  маленького  Поля,  не  могла   не   сделать   некоторых
умозаключений, заставивших ее прослезиться. Мистер Домби, один  из  объектов
ее размышлений, был, может быть,  по  какой-то  ассоциации  идей,  связан  с
собакой; как бы там ни было, проведя весь вечер в наблюдениях над Диогеном и
его хозяйкой и очень охотно потрудившись над устройством Диогену  постели  в
передней за дверью его хозяйки, она быстро сказала Флоренс, прощаясь  с  ней
на ночь:
     - Ваш папаша, мисс Флой, уезжает завтра утром.
     - Завтра утром, Сьюзен?
     - Да, мисс; так он распорядился. Рано утром.
     - Вы не знаете, Сьюзен, - не глядя на нее,  спросила  Флоренс,  -  куда
уезжает папа?
     - Хорошенько не  знаю,  мисс.  Сначала  он  хочет  встретиться  с  этим
драгоценным  майором,  и  должна  сказать,  что,  будь  я  сама  знакома   с
каким-нибудь майором (от чего избави меня бог), он бы не был синим!
     - Тише, Сьюзен! - мягко остановила ее Флоренс.
     - Ну, знаете ли, мисс Флой, -  возразила  мисс  Нипер,  которая  пылала
возмущением и на знаки препинания обращала еще меньше внимания, чем  обычно,
- тут уж я ничего не могу поделать, он - синий, а покуда я христианка,  хотя
бы и смиренная, я желала  бы  иметь  друзей  натурального  цвета  или  вовсе
никаких!
     Из дальнейших ее слов выяснилось, что внизу она  наслушалась  немало  о
том, что миссис Чик предложила майора в спутники мистеру Домби и что  мистер
Домби после некоторого колебания пригласил его.
     - Говорят, будто это какая-то перемена,  как  бы  не  так!  -  заметила
вскользь мисс Нипер с безграничным презрением. - Если он -  перемена,  то  я
предпочитаю постоянство!
     - Спокойной ночи, Сьюзен, - сказала Флоренс.
     - Спокойной ночи, моя милая, дорогая мисс Флой.
     Ее сострадательный тон коснулся  струны,  которую  так  часто  задевали
грубо, но к которой Флоренс никогда не прислушивалась в  присутствии  Сьюзен
или кого бы то ни было. Оставшись одна, Флоренс опустила голову на  руку  и,
приложив другую руку к трепещущему сердцу, отдалась своему горю.
     Была сырая ночь, дождь грустно, с  какой-то  усталостью,  барабанил  по
стеклам. Лениво дул ветер и обегал, стеная, вокруг дома, словно  страдал  от
боли или печали. С пронзительным скрипом  раскачивались  деревья.  Пока  она
сидела и плакала, время шло, и на колокольне мрачно пробило полночь.
     По  годам  Флоренс  была  почти  ребенком  -  ей  еще  не   исполнилось
четырнадцати лет, - а тоска и уныние этого часа в большом доме,  где  Смерть
недавно произвела жестокое опустошение, пожалуй,  заставила  бы  и  человека
более взрослого задуматься о страшных вещах. Но ее невинное воображение было
слишком поглощено одним предметом: ничто не занимало ее мыслей, кроме любви,
- да, всепоглощающей любви и отвергнутой - но всегда обращенной к отцу!
     В шуме дождя, в завывании ветра, в трепете  деревьев,  в  торжественном
бое часов не было ничего, что могло бы отогнать это чувство или ослабить его
силу. Ее воспоминания об умершем мальчике, - а она с ними не расставалась, -
неразрывно были связаны с этим чувством. О,  быть  выключенной,  быть  такой
заброшенной, никогда не заглядывать в лицо отцу, не  прикасаться  к  нему  с
того часа!
     Бедное дитя, она не могла лечь спать и  с  той  поры  ни  разу  еще  не
ложилась, не совершив ночного паломничества к его двери. Странное,  грустное
зрелище: вот она крадучись  спускается  по  лестнице  в  густом  мраке  и  с
бьющимся   сердцем,   затуманенными   глазами,   с   распущенными   волосами
останавливается у двери и прижимается к ней снаружи  своей  мокрой  от  слез
щекой. Ночь окутывала ее, и никто об этом не догадывался.
     В ту ночь, едва коснувшись двери, Флоренс убедилась, что  она  открыта.
Впервые она была чуть-чуть приоткрыта и комната освещена. Первым побуждением
робкой девочки - и она ему поддалась - было быстро  удалиться.  Следующим  -
вернуться и войти: это второе побуждение удержало ее  в  нерешительности  на
лестнице.
     Дверь была приоткрыта, - правда, на волосок, -  но  и  это  уже  сулило
надежду. Ее ободрил луч света, пробившийся  из-за  темной  суровой  двери  и
нитью протянувшийся по мраморному полу. Она вернулась, вряд ли сознавая, что
делает: ее вели любовь и испытание, которое  они  перенесли  вместе,  но  не
разделили; и, протянув руки и дрожа, она проскользнула в комнату.
     Отец сидел за своим старым столом в  средней  комнате.  Он  приводил  в
порядок какие-то бумаги и уничтожал другие, которые лежали перед ним  грудой
обрывков. Дождь тяжело ударял в оконные стекла в первой комнате, где он  так
часто следил за бедным Полем, когда тот был  еще  совсем  крошкой;  и  тихие
жалобы ветра слышались снаружи.
     Но он их не слышал. Он сидел, устремив взгляд на стол, в такой глубокой
задумчивости, что поступь,  гораздо  более  тяжелая,  чем  легкие  шаги  его
дочери, не могла бы привлечь его внимания. Его лицо было обращено к ней. При
свете догорающей лампы, в  этот  мрачный  час  оно  казалось  изможденным  и
унылым; и в этом полном одиночестве, его окружавшем, был какой-то  призыв  к
Флоренс, больно отозвавшийся в ее сердце.
     - Папа! Папа! Поговорите со мной, дорогой папа! Он вздрогнул при  звуке
ее голоса и вскочил. Она протянула к нему руки, но он отшатнулся.
     - Что случилось? - строго спросил он. - Почему ты пришла, сюда? Чего ты
испугалась?
     Если она чего-то испугалась, то это было его лицо,  обращенное  к  ней.
Любовь, пламеневшая в груди его юной дочери, застыла перед этим лицом, и она
стояла и смотрела на него, словно окаменев.
     Не было ни намека  на  нежность  или  жалость.  Не  было  ни  проблеска
интереса, отцовского признания или сочувствия. Была в этом лице перемена, но
иного рода. - Прежнее равнодушие  и  холодная  сдержанность  уступили  место
чему-то другому; - чему - она не понимала, не смела понять, и,  однако,  она
это чувствовала и знала прекрасно, не называя: это что-то, когда  лицо  отца
было обращено к ней, как будто бросало тень на ее голову.
     Видел ли он перед собой удачливую соперницу сына, здоровую и  цветущую?
Смотрел ли на свою собственную  удачливую  соперницу  в  любви  этого  сына?
Неужели  безумная   ревность   и   уязвленная   гордость   отравили   нежные
воспоминания, которые должны были заставить его полюбить ее и  ею  дорожить?
Возможно ли,  что  при  воспоминании  о  малютке-сыне  ему  мучительно  было
смотреть на нее, такую прекрасную и полную сил?
     У Флоренс не было этих мыслей.  Но  любовь  бывает  зоркой,  когда  она
отвергнута и безнадежна; и надежда в ней умерла, в то время как она  стояла,
глядя в лицо отцу.
     - Я тебя  спрашиваю,  Флоренс,  ты  испугалась?  Что-нибудь  случилось?
Почему ты пришла сюда?
     - Я пришла, папа...
     - Против моего желания. Почему?
     Она видела, что он знает, почему, - это было ясно написано на его лице,
- и с тихим протяжным стоном уронила голову на руки.
     Ему суждено вспомнить об этом стоне в той же комнате в  грядущие  годы.
Не успел он нарушить молчание, как стон замер в  воздухе.  Быть  может,  ему
кажется, что так же быстро он улетучится из его памяти, но это неверно.  Ему
суждено вспомнить о нем в этой комнате в грядущие годы!
     Он взял ее за руку. Рука у него была холодная и вялая и почти не  сжала
ее руки.
     - Должно быть, ты устала, - сказал он, беря, лампу  и  провожая  ее  до
двери, - и тебе нужно отдохнуть. Все мы нуждаемся в отдыхе. Ступай, Флоренс.
Тебе что-нибудь пригрезилось.
     Если что-нибудь и пригрезилось, то теперь она очнулась - да поможет  ей
бог! - и она чувствовала, что эта греза больше никогда не вернется.
     - Я постою здесь и посвечу, пока ты  будешь  подниматься  по  лестнице.
Весь дом там, наверху, в твоем  распоряжении,  -  медленно  сказал  отец.  -
Теперь ты здесь хозяйка. Спокойной ночи.
     Все еще не отрывая рук от лица, она  всхлипнула,  ответила:  "Спокойной
ночи, дорогой папа", - и молча стала подниматься по лестнице. Один  раз  она
оглянулась, как будто готова была вернуться к нему, если бы  не  страх.  Это
была мимолетная мысль, слишком безнадежная, чтобы придать  ей  сил;  а  отец
стоял внизу с лампой, суровый, неотзывчивый, неподвижный,  пока  платье  его
прелестной дочери не скрылось в темноте.
     Ему суждено вспомнить об этом в той же самой комнате в  грядущие  годы.
Дождь, бьющий по крыше, ветер, стонущий снаружи, быть может  предвещали  это
своим меланхолическим шумом. Ему суждено вспомнить об этом в  той  же  самой
комнате в грядущие годы!
     В  прошлый  раз,  когда  он  с  этого  самого  места  следил  за   ней,
поднимающейся по лестнице, она несла на руках своего брата.  Сейчас  это  не
обратило к ней его сердца; он вернулся к  себе,  запер  дверь,  опустился  в
кресло и заплакал о своем умершем мальчике.
     Диоген бодрствовал на своем посту, поджидая маленькую хозяйку.
     - О Ди! Дорогой Ди! Люби меня ради него!
     Диоген уже любил ее ради нее самой и не стеснялся это обнаруживать.  Он
вел себя крайне нелепо и совершал ряд неуклюжих прыжков в передней, а  когда
бедная Флоренс, наконец, заснула и увидела во  сне  румяных  детей  из  дома
напротив, он кончил тем, что, царапаясь в дверь спальни, отворил ее, скомкал
свою  подстилку,  превратив  ее  в  подушку,  растянулся  на  полу  комнаты,
насколько позволяла створка, повернул голову к  Флоренс  и,  закатив  глаза,
моргал, пока сам не заснул и не увидел во  сне  своего  врага,  на  которого
хрипло затявкал.

ГЛАВА XIX

     Уолтер уезжает

     Деревянный Мичман у двери мастера судовых инструментов, как и  подобало
такому жестокосердному маленькому мичману, оставался  вполне  равнодушным  к
отъезду Уолтера, даже тогда, когда самый последний  день  его  пребывания  в
задней гостиной был на  исходе.  С  квадрантом  у  круглой  черной  шишечки,
изображавшей глаз, и в прежней позе, выражающей неукротимую бодрость, Мичман
выставлял  напоказ  в  самом  выгодном  свете  свои  крошечные  штанишки  и,
поглощенный научными занятиями, нимало не сочувствовал мирским  заботам.  Он
лишь постольку поддавался  внешним  обстоятельствам,  поскольку  сухой  день
покрывал его пылью, туманный день посыпал его хлопьями сажи, дождливый  день
ненадолго возвращал блеск его потускневшему мундиру, а  очень  знойный  день
обжигал его до волдырей; но  в  других  отношениях  он  был  бесчувственным,
черствым,  самодовольным  Мичманом,  сосредоточенным  на  своих  собственных
открытиях и озабоченным тем,  что  происходило  вокруг  него  на  земле,  не
больше, чем Архимед во время осады Сиракуз.
     Во всяком случае, именно таким мичманом казался он в  настоящее  время.
Как часто Уолтер, входя и выходя, посматривал на него с  любовью;  а  бедный
старый Соль, когда Уолтера не было дома, выходил и  прислонялся  к  дверному
косяку, прижимаясь  своим  усталым  париком  к  самым  пряжкам  на  башмаках
гения-хранителя его торговли и лавки. Но ни  один  свирепый  идол  со  ртом,
растянутым от уха до уха, и с кровожадной физиономией, сделанной  из  перьев
попугая, не бывал более равнодушен к мольбам своих  диких  почитателей,  чем
этот Мичман - к таким знакам привязанности.
     У Уолтера тяжело было на сердце, когда он окидывал взглядом свою старую
спальню, там, наверху, на уровне крыш и дымовых труб, и  думал  о  том,  что
пройдет еще одна ночь, уже надвигающаяся,  и  он  расстанется  с  нею,  быть
может, навсегда. Лишенная немногих принадлежащих ему книг и картин,  комната
смотрела на него холодно, укоряя за разлуку, и уже отбрасывала тень грядущей
отчужденности. "Еще несколько часов, - думал Уолтер, - и эта старая  комната
будет моею меньше, чем любая из тех грез, какие посещали меня здесь, когда я
был школьником. Греза может снова посетить меня во сне,  и,  быть  может,  я
вернусь сюда наяву; но греза, во всяком  случае,  не  будет  служить  новому
хозяину, а у этой комнаты их может быть два десятка, и каждый из  них  может
пренебречь ею или ее изуродовать, или все устроить на новый лад".
     Но не следовало оставлять дядю в  маленькой  задней  гостиной,  где  он
сидел сейчас в одиночестве, ибо капитан Катль, деликатный, несмотря на  свою
грубоватость, умышленно, вопреки своему желанию, не явился, чтобы они  могли
поговорить наедине, без  свидетелей.  Поэтому  Уолтер,  который  только  что
вернулся домой после дан, полного предотъездных хлопот, поспешно спустился к
нему.
     - Дядя, - весело сказал он, положив руку на плечо старику,  -  что  вам
прислать с Барбадоса?
     - Надежду, дорогой мой Уоли. Надежду,  что  мы  еще  встретимся  по  сю
сторону могилы. Пришли мне ее как можно больше.
     - Я это сделаю, дядя; у меня ее хватит с избытком, и я не поскуплюсь! А
что касается живых черепах, лимонов для  пунша  капитана  Катля,  варенья  к
вашему воскресному чаю и всяких таких вещей, то их я стану присылать  целыми
кораблями, когда разбогатею.
     Старый Соль протер очки и слабо улыбнулся.
     - Вот и отлично, дядя! - весело  воскликнул  Уолтер  и  еще  раз  шесть
хлопнул его по плечу. - Вы подбодряете меня - я подбодряю вас! Завтра  утром
мы будем веселы, как жаворонки, дядя, и так же высоко взлетим. Что  касается
моих надежд, то сейчас они распевают где-то в поднебесье.
     - Уоли, дорогой мой мальчик, - отозвался старик, - я сделаю все, что  в
моих силах, я сделаю все, что в моих силах.
     - Если вы сделаете то, что в, ваших силах, дядя,  -  сказал  Уолтер  со
своим милым смехом, - то это лучшее, что может быть. Вы не  забудьте,  дядя,
что вы мне должны посылать?
     - Нет, Уоли, нет, - ответил старик, - все, что я  узнаю  о  мисс  Домби
теперь, когда она осталась одна, бедная овечка, я буду сообщать.  Но  боюсь,
это будет немного, Уоли.
     - Ну, так вот что я вам скажу, дядя, -  начал  Уолтер  после  недолгого
колебания, - я только что заходил туда.
     - Ну, и что же? - пробормотал старик, поднимая брови, а с ними и очки,
     - Не для того, чтобы увидеть ее, - продолжал Уолтер, - хотя, пожалуй, я
мог бы ее увидеть, если бы попытался, так как мистера Домби нет в городе,  -
а для того, чтобы попрощаться с Сьюзен. Я, знаете ли, думал, что могу на это
отважиться при данных обстоятельствах, и если вспомнить о том дне, когда я в
последний раз видел мисс Домби.
     - Да, мой мальчик, да, - ответил дядя, очнувшись от раздумья.
     - И я ее видел, - продолжал Уолтер. - Я имею в виду  Сьюзен;  и  сказал
ей, что завтра уезжаю. И я прибавил, дядя, что вы всегда живо интересовались
мисс Домби с того самого вечера, как она побывала здесь, и всегда желали  ей
здоровья и счастья, и всегда почтете за честь и удовольствие оказать ей хоть
какую-нибудь услугу; мне, знаете ли, казалось, что я могу  это  сказать  при
данных обстоятельствах. Как по-вашему?
     - Да, мой мальчик, да, - ответил дядя тем же тоном, что и раньше.
     - И я прибавил, - продолжал Уолтер, - что если она, -  я  имею  в  виду
Сьюзен, - когда-нибудь сообщит вам, сама,  или  через  миссис  Ричардс,  или
через кого-нибудь другого, кто заглянет в эти края, что мисс Домби здорова и
счастлива, вы будете очень признательны и напишете об этом  мне,  и  я  тоже
буду очень признателен. Вот и все! Честное слово, дядя, - сказал  Уолтер,  -
прошлую ночь я почти не спал, потому что думал об этом;  а  выйдя  из  дому,
никак не мог решить, сделать это или нет. И, однако, я уверен, что это  было
истинное желание моего сердца и впоследствии я был бы очень несчастлив, если
бы не удовлетворил его.
     Его  искренний  тон  соответствовал  его  словам-  и   подтверждал   их
правдивость.
     - Так вот, дядя, если вы когда-нибудь ее увидите, -  сказал  Уолтер,  -
теперь я имею в виду мисс Домби, - быть может, вы ее увидите, кто  знает?  -
передайте, как я ей сочувствовал, как много я о ней думал, когда был  здесь,
как я вспоминал о ней со слезами на глазах, дядя,  в  этот  последний  вечер
перед отъездом. Передайте ей, как я говорил о том, что никогда не забуду  ее
ласкового обращения,