е-кого. Завтра вы придете?
     - Да, да! - сказал он. - Завтра я приду. - Тем  временем  я  подумаю  о
том, как надлежит нам действовать. Быть может, и вы, дорогая Хэриет, об этом
подумаете и... и... подумайте немножко и обо мне в связи с этим.
     Он проводил ее до кареты, которая ждала  у  подъезда,  и  не  будь  его
квартирная хозяйка глуха, она бы услышала, как  он  бормотал,  когда  карета
отъехала, а он поднимался по лестнице, что все мы рабы привычки  и  что  это
прискорбная привычка - оставаться старым холостяком.
     Виолончель лежала на диване, подле которого стояли два стула,  он  взял
ее, оставив на прежнем месте освободивший стул, и долго-долго  играл,  глядя
на незанятый стул и медленно покачивая головой. Сначала  звуки,  извлекаемые
из  инструмента  были  удивительно  патетическими  и  нежными,  но  они   не
выдерживали никакого сравнения с выражением его лица, когда  он  смотрел  на
незанятый стул: выражение это свидетельствовало о таком  искреннем  чувстве,
что мистеру Морфину не раз пришлось прибегнуть к средству капитана  Катля  и
тереть лицо рукавом. Но постепенно  виолончель,  в  унисон  с  его  душевным
состоянием,  перешла  к  мелодии  "Гармонического  кузнеца"  *,  которую  он
повторял снова и  снова,  пока  его  румяная  и  безмятежная  физиономия  не
засияла, как металл  на  наковальне  доподлинного  кузнеца.  Короче  говоря,
виолончель и незанятый стул были спутниками его холостой жизни чуть ли не до
полуночи; а когда он уселся за ужин, виолончель, поместившись в углу  дивана
и затаив в себе гармонии целого скопища  гармонических  кузнецов,  казалось,
таращила с глубоким пониманием свои косые глаза на незанятый стул.
     Когда  Хэриет  села  в  наемную  карету,  кучер,  отправляясь  в  путь,
очевидно, хорошо ему знакомый, пересек эту часть предместья, выбирая  дороги
побезлюднее, и, наконец, выехал  на  открытое  место,  где  было  разбросано
несколько скромных старых домиков, окруженных садами.  У  одной  из  калиток
карета остановилась, и Хэриет вышла.
     В  ответ  на  ее  тихий  звонок  появилась  женщина  с  унылой  бледной
физиономией, со склоненной набок  головой  и  с  поднятыми  бровями.  Увидев
Хэриет, она присела и повела ее через сад к дому.
     - Ну, как себя чувствует сегодня ваша больная? - спросила Хэриет.
     - Боюсь, что плохо, мисс. О, как она мне напоминает иной раз дочь моего
дяди, Бетси Джейн! - с каким-то горестным восторгом  воскликнула  женщина  с
бледным лицом.
     - В каком отношении? - спросила Хэриет.
     - Во всех отношениях, мисс, - ответила та. - Разница только в том,  что
это взрослая женщина, а Бетси Джейн была  ребенком,  когда  стояла  на  краю
могилы.
     - Но вы мне говорили, что она выздоровела, - кротко возразила Хэриет. -
Тем больше, стало быть, оснований надеяться, миссис Уикем.
     -  Ах,  мисс,  надежда  прекрасная  вещь  для  тех,  у   кого   хватает
жизнерадостности питать ее! - сказала миссис  Уикем,  покачивая  головой.  -
Моей жизнерадостности не хватает, но я на это не ропщу.  Завидую  тем,  кому
доступно такое счастье!
     - Вы бы постарались быть бодрее, - заметила Хэриет.
     - Очень вам признательна, мисс, - мрачно сказала миссис Уикем. - Будь я
предрасположена к бодрости,  одиночество,  неизбежное  в  моем  положении  -
простите, что говорю так откровенно, - лишило бы меня этого  качества  ровно
через сутки. Но я к ней отнюдь не предрасположена. И не сокрушаюсь об  этом.
Ту жизнерадостность, какая была у меня, я потеряла  несколько  лет  назад  в
Брайтоне, и, кажется, от этого мне стало только лучше.
     В самом деле, это была та самая миссис Уикем, которая,  заменив  миссис
Ричардс,  стала  няней  маленького  Поля  и  почитала  себя  в  выигрыше  от
упомянутой  потери,  происшедшей  под  кровом  любезной  Пипчин.   Благодаря
превосходной и глубоко  продуманной  старинной  системе,  освященной  давним
обычаем, по  которому  на  должность  наставников  юношества,  проповедников
морали, надзирательниц, менторов, больничных сиделок назначают  людей  самых
скучных и неприятных, каких только можно отыскать, - миссис  Уикем  получила
прекрасное  место  сиделки,  и   ее   солидные   добродетели   были   горячо
рекомендованы восхищенной и многочисленной клиентурой.
     Миссис Уикем с поднятыми бровями  и  склоненной  набок  головой,  держа
свечу в руках, поднялась наверх,  в  чистую,  опрятную  комнату,  смежную  с
другой, тускло освещенной комнатой, где стояла кровать. В первой  комнате  у
открытого окна сидела старуха,  тупо  глядя  в  темноту.  Во  второй  лежала
простертая на кровати тень той, которая  когда-то  в  зимний  вечер  шла  по
дороге, невзирая на ветер и дождь; теперь ее можно  было  узнать  только  по
длинным черным волосам, черноту которых оттеняло бескровное лицо  и  белизна
белья.
     О, эти глаза, полные жизни, и бессильная плоть! Глаза, так  нетерпеливо
обратившиеся к двери, так ярко  вспыхнувшие  при  виде  входящей  Хэриет!  И
ослабевшая голова, которая не могла приподняться и так медленно  повернулась
на подушке.
     - Элис! - ласково сказала посетительница. - Я не опоздала сегодня?
     - Мне всегда кажется, что вы  опаздываете,  хотя  вы  всегда  приходите
рано.
     Хэриет присела у кровати и взяла исхудавшую руку в свою.
     - Вам лучше?
     Миссис Уикем, стоя, как безутешный призрак,  в  ногах  постели,  весьма
решительно и энергически покачала головой, отрицая подобное предположение.
     - Не все ль равно! - слабо улыбнувшись,  ответила  Элис.  -  Лучше  мне
сегодня или хуже - речь идет о нескольких днях. Может быть, и того меньше.
     Миссис Уикем,  оправдывая  свою  репутацию  серьезной  особы,  выразила
одобрение протяжным вздохом; похлопав холодной рукой по одеялу, словно желая
ощупать  ноги  больной  и  убедиться,  что  они  окоченели,  она   принялась
переставлять на столе склянки с лекарствами  с  таким  видом,  будто  хотела
сказать: "Пока мы еще здесь, будем по-прежнему принимать микстуру".
     - Да, - шепотом  сказала  Элис  своей  гостье,  -  пороки  и  угрызения
совести, скитания, нужда и непогода, бури во мне и вокруг меня сократили мою
жизнь. Мне долго не протянуть.
     С этими словами она взяла руку Хэриет и прижалась к ней лицом.
     - Иногда я лежу здесь и думаю: хорошо бы пожить еще немножко,  чтобы  у
меня было время показать, как я вам благодарна! Но это слабость, и она скоро
проходит. Пусть будет так, как есть! Это лучше для вас. Это лучше для меня!
     Совсем иначе держала она эту  руку  в  тот  холодный,  зимний  вечер  у
камина! Гнев, ярость, негодование, безрассудство! И вот каков конец!
     Миссис Уикем, вволю позвенев склянками, подала микстуру.  Миссис  Уикем
зорко смотрела на свою больную, пока та пила, плотно  сжала  губы,  сдвинула
брови и покачала головой, как бы давая понять, что даже под угрозой пытки не
скажет вслух, сколь безнадежен этот случай. Затем миссис Уикем побрызгала  в
комнате какою-то освежающей жидкостью,  словно  могильщик,  посыпающий  золу
золой и прах прахом, - ибо она была особо серьезной, -  и  удалилась,  чтобы
угоститься внизу жареным мясом по случаю каких-то поминок.
     - Сколько времени прошло с тех пор, как я прибежала к вам и рассказала,
что я сделала, - спросила Элис, - а вас уверили,  что  уже  поздно  посылать
кого-нибудь вслед?
     - Прошло больше года, - сказала Хэриет.
     - Больше года, - повторила Элис, задумчиво всматриваясь в ее лицо. -  И
уже много месяцев тому назад вы привезли меня сюда.
     Хэриет отозвалась: "Да".
     - Привезли меня сюда - по вашей  кротости  и  вашей  доброте!  Меня!  -
воскликнула Элис, съежившись и закрыв лицо  руками.  -  И  благодаря  вашему
участию, вашим речам и ангельским поступкам я стала человеком!
     Хэриет, наклонившись к ней, утешала ее и успокаивала. Наконец Элис, все
еще прикрывая лицо руками, попросила, чтобы она позвала ее мать.
     Хэриет окликнула старуху несколько раз, но та, сидя у  открытого  окна,
так пристально всматривалась в темноту, что ничего не  слышала.  Лишь  после
того как Хэриет подошла и тихонько коснулась ее рукой, она поднялась и вошла
в комнату дочери.
     - Матушка, - сказала Элис, снова взяв за руку свою гостью и  с  любовью
смотря на нее сияющими  глазами,  тогда  как  старуху  она  только  поманила
пальцем, - матушка, расскажите ей все, что вы знаете.
     - Сегодня, милочка?
     - Да, матушка,  -  тихим,  торжественным  голосом  произнесла  Элис,  -
сегодня!
     Старуха, у которой как будто в голове помутилось от тревоги,  раскаяния
или горя, крадучись приблизилась к кровати со стороны, противоположной  той,
где сидела Хэриет, опустилась на колени, чтобы морщинистое ее лицо  было  на
одном уровне с одеялом, и,  протянув  руку,  чтобы  коснуться  руки  дочери,
начала:
     - Моя красавица дочка...
     Она запнулась и посмотрела на жалкое существо, лежавшее в постели, - и,
боже, какой крик вырвался у нее в это мгновение!
     - Она давным-давно изменилась, матушка! Давным-давно увяла, - не  глядя
на нее, сказала Элис. - Теперь не стоит горевать об этом.
     - ...Моя дочь, - запинаясь, продолжала старуха, -  моя  дочка,  которая
скоро поправится и посрамит их всех своею красотой!
     Элис грустно улыбнулась Хэриет, ласково притянула к себе ее руку, но не
проронила ни слова.
     - Которая, говорю я, скоро поправится, -  повторила  старуха,  потрясая
сморщенным кулаком, - и посрамит их всех  своею  красотой!  Да!  Так  оно  и
будет! - Казалось, она  вступила  в  страстный  спор  с  каким-то  невидимым
противником, находившимся у кровати. - Моя дочь была отвергнута и  покинута,
но если  бы  она  захотела,  она  могла  бы  похвалиться  своим  родством  с
гордецами. Да! С гордецами! Это родство не имеет никакого отношения к  вашим
священникам и обручальным кольцам - они могут на это ссылаться,  но  порвать
связь они не в силах, и у моей дочери хорошее родство. Покажите  мне  миссис
Домби, а я вам покажу мою Элис, ее двоюродную сестру!
     Хэриет  отвела  взгляд  от  старухи,  заглянула  в  сияющие  глаза,  не
отрывавшиеся от ее лица, и прочла в них подтверждение.
     - Да! -  вскричала  старуха,  вскинув  трясущуюся  голову  и  одержимая
каким-то страшным тщеславием. - Хотя я теперь стара и уродлива  -  состарили
меня не столько годы, сколько тяжелая жизнь, - но когда-то и я была молодой.
Да, и хорошенькой, не хуже многих. Когда-то я  была  свеженькой  деревенской
девушкой, и миловидной, дорогая моя, - добавила она, стараясь через  кровать
дотянуться рукою до Хэриет. - Там, в моей деревне, отец миссис Домби  и  его
брат были самыми веселыми джентльменами,  самыми  желанными  гостями,  когда
наезжали к нам из Лондона... оба давно уже умерли!  Господи  боже  мой,  как
давно это было! Один из двух братьев, отец моей Эли, умер первым.
     Она приподняла голову  и  заглянула  в  лицо  Элис:  вспомнив  о  своей
молодости, она, казалось, воскресила в памяти молодость своей дочери.  Потом
она вдруг уткнулась лицом в одеяло и обхватила голову руками.
     - Они были похожи друг на друга,  как  только  могут  быть  похожи  два
брата, почти  сверстники,  -  продолжала  старуха,  не  поднимая  головы.  -
Насколько я припоминаю, разница в возрасте была не больше года. И если бы вы
видели мою дочку так, как  я  видела  ее  однажды,  рядом  с  дочерью  того,
другого, вы бы заметили, что, несмотря на разницу в одежде, они похожи  друг
на друга. О, неужели сходство исчезло, и моей дочке - только  моей  дочке  -
суждено так измениться?!
     - Все мы изменимся в свое время, матушка, - вставила Элис.
     - В свое время! - вскричала старуха. - Но почему это время настало  для
моей дочки, а не для нее? Ее мать, конечно, изменилась - она состарилась так
же, как и я, и казалась такою же морщинистой,  несмотря  на  румяна,  но  та
осталась красивой. Что же такое сделала я, в чем я провинилась  больше,  чем
она, и почему только моя дочка лежит здесь и угасает?
     Снова испустив дикий вопль, она  выбежала  в  ту  комнату,  из  которой
пришла, но тут же вернулась и, подкравшись к Хэриет, продолжала:
     - Вот о чем Элис просила рассказать вам, милочка. Я все сказала. Как-то
летом в Уорикшире я об этом узнала,  когда  начала  собирать  о  той  всякие
сведения. В ту пору мне нечего было ждать от  таких  родственников.  Они  бы
меня не признали и ничего бы мне не дали. Пожалуй, спустя некоторое время  я
бы и попросила у них маленькую  сумму  денег,  если  бы  не  моя  Элис.  Мне
кажется, она могла бы меня убить, если бы я это сделала. Она была  по-своему
такой  же  гордой,  как  и  та  -  другая,  -  сказала   старуха,   боязливо
прикоснувшись к лицу дочери и быстро отдернув руку, - хотя сейчас она  лежит
так спокойно. Но она еще посрамит их своею красотою! Ха-ха! Она их посрамит,
моя красавица дочка!
     Ее смех, когда  она  выходила  из  комнаты,  был  страшнее,  чем  плач;
страшнее, чем взрыв безумных причитаний, которым  он  закончился;  страшнее,
чем тот растерянный вид, с каким  она  уселась  на  прежнее  место  и  стала
смотреть в темноту.
     Все это время Элис не спускала глаз с Хэриет  и  держала  ее  за  руку.
Потом она сказала:
     - Лежа здесь, я почувствовала, что мне было бы легче,  если  бы  вы  об
этом узнали. Мне  казалось,  это  объяснит  вам,  что  способствовало  моему
ожесточению. В пору моей преступной жизни я наслушалась  о  долге,  мною  не
выполненном, и тогда я пришла к убеждению, что  прежде  всего  долг  не  был
выполнен по отношению ко мне и, стало быть, что посеешь,  то  и  пожнешь.  Я
узнала, что если у знатных леди бывают плохие матери и безрадостный домашний
очаг, то они тоже по-своему сбиваются с пути, но их  путь  не  бывает  таким
дурным, каким был мой, и за это они должны благодарить бога. Все это прошло.
Теперь это похоже на сон, который я плохо  помню  и  не  совсем  понимаю.  С
каждым днем это все больше и больше походило на сон -  с  тех  пор,  как  вы
стали  приходить  сюда  и  читать  мне.  Я  вам  рассказываю  то,  что  могу
припомнить. Не почитаете ли вы мне еще немного?
     Хэриет освободила руку, чтобы открыть книгу, но  Элис  удержала  ее  на
мгновение.
     - Вы не оставите моей матери? Я ей прощаю, если есть за что ее прощать.
Я знаю, что она меня простила и в глубине души оплакивает  меня.  Вы  ее  не
оставите?
     - Я никогда не оставлю ее, Элис!
     - Еще минутку, дорогая. Приподымите мне голову  так,  чтобы,  когда  вы
будете читать, я могла угадывать слова по вашему милому лицу.
     Хэриет исполнила просьбу и начала читать; она читала книгу, вечную  для
всех усталых и обремененных, для всех  несчастных,  падших  и  обиженных  на
земле; она читала священную повесть,  в  которой  слепые,  хромые,  разбитые
параличом, преступники, женщины, запятнавшие себя позором, - все отверженные
получают свою долю, и до конца веков ее не могут отнять у  них  человеческая
гордыня, равнодушие или хитроумные рассуждения, не могут ее  уменьшить  хотя
бы на одну тысячную атома. Она читала о служении того, кто, пройдя весь круг
человеческой жизни со всеми ее надеждами и скорбями, от колыбели до  могилы,
от младенчества до зрелого возраста, относился  с  глубоким  состраданием  и
участием ко всем ее событиям, ко всем ее страданиям и печалям.
     - Завтра я приду рано утром, - сказала Хэриет, закрыв книгу.
     Сияющие глаза, не отрывавшиеся от ее  лица,  на  мгновение  сомкнулись,
потом снова открылись; Элис поцеловала и благословила ее.
     Эти глаза проводили ее до двери;  в  их  сиянии  и  на  спокойном  лице
больной была улыбка, когда дверь закрылась.
     Глаза не отрывались от двери. Она положила руку  на  грудь,  прошептала
священное имя того, о ком ей читали, и жизнь угасла на ее  лице,  как  будто
погасили свечу.
     И  теперь  здесь  лежала  только  смертная  оболочка,  которую  хлестал
когда-то дождь, и черные волосы, когда-то развевавшиеся на зимнем ветру.

ГЛАВА LIX

     Возмездие

     Снова перемены в величественном доме на  длинной,  скучной  улице,  где
протекли  детство  и  одинокая  юность  Флоренс.  Дом  остается  по-прежнему
величественным, не боится ветра и непогоды, крыша не  протекает,  ставни  не
расшатаны, стены не обрушились. Но тем не менее дом стал развалиной, и крысы
убегают из него.
     Мистер  Таулинсон  и  прочие  слуги  сначала  относятся  недоверчиво  к
туманным слухам. Кухарка говорит: "Слава  богу,  кредит  нашего  хозяина  не
очень-то легко подорвать"; а мистер Таулинсон не удивился бы,  если  бы  ему
сказали, что Английскому банку грозит крах или драгоценности,  хранящиеся  в
Тауэре, будут проданы. Но затем является "Газета" * и  с  нею  мистер  Перч;
мистер Перч привел с собою миссис Перч, чтобы потолковать об этом в кухне  и
провести приятный вечерок.
     Когда  больше  уже  не  остается  никаких  сомнений,  мистер  Таулинсон
беспокоится главным образом о том, чтобы  банкротство  было  солидным  -  не
меньше ста тысяч фунтов! Мистер Перч сомневается, хватит ли ста тысяч фунтов
на покрытие долгов. Женщины во главе с миссис Перч и кухаркой несколько  раз
повторяют: "Сто ты-сяч фун-тов!" с  величайшим  удовлетворением,  как  будто
произносить эти слова - то же, что держать  в  руках  деньги;  а  горничная,
которая неравнодушна к мистеру Таулинсону, хотела бы иметь хоть сотую  часть
этой суммы, чтобы поднести ее своему избраннику. Мистер Таулинсон, памятуя о
старой обиде, высказывает предположение, что иностранец вряд ли знал бы, что
ему делать с такими деньгами, разве что потратил бы их на  свои  бакенбарды;
такой ядовитый сарказм заставляет горничную расплакаться и уйти.
     Но  отсутствует  она  недолго,  ибо  кухарка,  которая  слывет   особой
чрезвычайно добросердечной, говорит, что как бы там ни было, но  теперь  они
должны поддерживать друг друга, потому что, быть может,  им  придется  скоро
расстаться. В этом доме (говорит кухарка) они пережили похороны,  свадьбу  и
побег, и пусть никто не скажет про них, будто в такое время, как теперь, они
не могут жить в ладу. Миссис Перч очень растрогана этой умилительной речью и
во всеуслышание называет кухарку ангелом. Мистер Таулинсон отвечает кухарке:
он отнюдь не желает  препятствовать  этим  добрым  чувствам,  которые  может
только приветствовать. Затем он идет разыскивать горничную и, вернувшись под
руку с этой молодой леди, объявляет собравшимся в кухне, что об  иностранцах
он говорил в шутку, и что он вместе с Энн решили  отныне  делить  радость  и
невзгоды  и  открыть  на  Оксфордском  рынке  зеленную  лавку,   где   будут
продаваться также лечебные травы и пиявки, для какового начинания он  просит
благосклонной поддержки присутствующих. Это заявление  встречено  радостными
возгласами, и миссис Перч, прозревая грядущее, торжественно  шепчет  на  ухо
кухарке: "Девочки!"
     Здесь,  в  подвальном  этаже,  всякое   бедствие   в   доме   неизменно
сопровождается пиршеством. Поэтому кухарка готовит на скорую  руку  одно-два
горячих блюда к ужину,  а  мистер  Таулинсон  заправляет  салат  из  омаров,
посвящая его все тому же  священному  гостеприимству.  Даже  миссис  Пипчин,
взволнованная происшествием, звонит в колокольчик и отдает  распоряжение  на
кухню, чтобы ей разогрели к ужину оставшийся от обеда кусочек сладкого  мяса
и подали на подносе вместе со  стаканчиком  горячего  хереса,  так  как  она
неважно себя чувствует.
     Речь заходит и о мистере Домби, но о нем говорят очень мало. Рассуждают
преимущественно о том, давно ли ему было известно, что это должно случиться.
Кухарка говорит с проницательным видом: "О, боже мой, конечно, давно! Можете
поклясться, что давно". А когда обращаются к мистеру Перчу, тот подтверждает
ее предположение. Кто-то задает вопрос, каково же будет теперь мистеру Домби
и удастся ли ему как-нибудь выпутаться. Мистер Таулинсон этого не  думает  и
замечает, что можно  найти  пристанище  в  одной  из  лучших  богаделен