дер, бакалавр искусств, признается, что он имеет виды на
Корнелию Блимбер. Он сообщает мистеру Тутсу, что не возражает против  очков,
и если доктор намерен совершить похвальный поступок и удалиться от дел,  ну,
что ж, в  таком  случае  они  будут  обеспечены.  По  его  мнению,  человек,
заработавший приличную сумму денег, обязан уйти от дел, и Корнелия  была  бы
такой помощницей, ко юрой каждый может гордиться. В ответ на это мистер Тутс
принимается воспевать хвалу мисс Домби и намекать, что иной раз он не  прочь
пустить себе пулю в лоб. Мистер Фидер упорно называет такой шаг опрометчивым
и, желая примирить своего друга с жизнью, показывает ему портрет Корнелии  в
очках и со всеми прочими ее атрибутами.
     Так проводит вечер эта скромная пара,  а  когда  вечер  уступает  место
ночи, мистер Тутс провожает домой мистера Фидера и расстается с ним у  двери
доктора Блимбера. Но мистер Фидер только поднимается на крыльцо, а по  уходе
мистера Тутса снова спускается  вниз,  бродит  в  одиночестве  по  берегу  и
размышляет о своих видах на будущее. Прогуливаясь, мистер Фидер ясно слышит,
как волны вещают ему об окончательном  уходе  доктора  Блимбера  от  дел,  и
испытывает  нежное,  романтическое  удовольствие,  созерцая  фасад  дома   и
мечтательно раздумывая о том, что  доктор  сначала  выкрасит  его  заново  и
произведет полный ремонт.
     Мистер Тутс в свою очередь бродит вокруг футляра, в коем  хранится  его
жемчужина, и, в плачевном состоянии духа,  вызывая  некоторые  подозрения  у
полисменов, взирает на окно, в котором виден свет, и нимало не  сомневается,
что это окно Флоренс. Но он ошибается, ибо это спальня миссис Скьютон.  И  в
то время,  как  Флоренс,  спящей  в  другой  комнате,  снятся  сладкие  сны,
напоминающие ей о прошлом, вновь воскресшем, - женщина,  которая  в  суровой
действительности  заменила  на  прежней  сцене  кроткого   мальчика,   вновь
восстанавливая  связь  -  но  совсем  по-иному!  -  с  тлением  и   смертью,
распростерта здесь бодрствующая  и  сетующая.  Уродливая,  изможденная,  она
лежит, не находя покоя на  своем  ложе;  а  подле  нее,  внушая  ужас  своей
бесстрастной красотой - ибо ужас отражается в тускнеющих глазах  старухи,  -
сидит Эдит. Что говорят им волны в тишине ночи?
     - Эдит, чья это  каменная  рука  поднялась,  чтобы  нанести  мне  удар?
Неужели ты ее не видишь?
     - Там ничего нет, мама, это вам только почудилось.
     - Только почудилось! Все мне чудится. Смотри! Да неужели ты не видишь?
     - Право же, мама, там ничего нет. Разве я бы сидела так спокойно,  если
бы там что-то было?
     - Так спокойно? - Она бросает на нее испуганный взгляд.  -  Теперь  это
исчезло... а почему ты так спокойна? Уж это мне  не  чудится,  Эдит.  Я  вся
холодею, видя, как ты сидишь подле меня.
     - Мне очень жаль, мама.
     - Жаль! Тебе всегда чего-то жаль. Но только не меня!
     Она  начинает  плакать,  беспокойно  вертит  головой   и   бормочет   о
пренебрежительном к ней отношении и о том, какой она была  матерью  и  какой
матерью  была  эта  добрая  старуха,  которую   они   встретили,   и   какие
неблагодарные дочери у таких матерей. В разгар  этих  бессвязных  речей  она
вдруг умолкает, смотрит на дочь, восклицает, что у нее в голове  мутится,  и
прячет лицо в подушку.
     Эдит с состраданьем наклоняется и окликает ее. Больная старуха обвивает
рукой ее шею и с ужасом бормочет:
     - Эдит! Мы скоро поедем  домой,  скоро  вернемся.  Ты  уверена,  что  я
вернусь домой?
     - Да, мама, да.
     - А что он сказал... как его там зовут... я  всегда  забывала  имена...
майор... это ужасное слово, когда мы уезжали... ведь это неправда?  Эдит!  -
Она вскрикивает и широко раскрывает глаза. - Ведь со мною этою быть не может
?
     Каждую ночь горит свет в окне, и женщина лежит на кровати, и Эдит сидит
подле нее, и беспокойные волны всю ночь напролет взывают к ним обеим. Каждую
ночь волны твердят до хрипоты все те же таинственные речи:  песчаные  гребни
бороздят берег; морские птицы взмывают и парят;  ветры  и  облака  летят  по
неисповедимым своим путям; белые  руки  манят  в  лунном  свете,  зазывая  в
невидимую далекую страну.
     И больная старуха по-прежнему смотрит в угол, где каменная рука - по ее
словам, это рука статуи с какого-то надгробия - занесена, чтобы  нанести  ей
удар. Наконец она опускается, и безгласная старуха простерта на кровати, она
скрючена и сморщена, и половина ее мертва.
     Эту женщину, накрашенную и наштукатуренную на смех солнцу,  изо  дня  в
день медленно провозят сквозь  толпу;  при  этом  она  ищет  глазами  добрую
старушку, которая была такой  хорошей  матерью,  и  корчит  гримасы,  тщетно
высматривая ее в толпе.  Такова  эта  женщина,  которую  часто  привозят  на
взморье, и здесь  останавливают  коляску;  но  ее  никакой  ветер  не  может
освежить, и нет для нее успокоительных слов в ропоте  океана.  Она  лежит  и
прислушивается к нему; но речь его кажется ей непонятной и зловещей, и  ужас
отражен на ее лице, а когда взгляд  ее  устремляется  вдаль,  она  не  видит
ничего, кроме пустынного пространства между землей и небом.
     Флоренс она видит редко, а при виде ее сердится  и  гримасничает.  Эдит
всегда подле нее и не допускает к ней  Флоренс;  а  Флоренс  ночью  в  своей
постели трепещет при мысли о смерти в таком обличии и  часто  просыпается  и
прислушивается, думая, что час пробил. Никто не ухаживает за старухой, кроме
Эдит. Хорошо, что мало кто ее видит; и дочь бодрствует одна у ее ложа.
     Тень  сгущается  на  лице,  уже   покрытом   тенью,   заостряются   уже
заострившиеся черты,  и  пелена  перед  глазами  превращается  в  надгробный
покров, который заслоняет потускневший мир.  Руки,  копошащиеся  на  одеяле,
слабо сжимаются и тянутся к дочери, и голос - не похожий  на  ее  голос,  не
похожий ни на один голос, говорящий на языке смертных, - произносит: "Ведь я
тебя выкормила!"
     Эдит без слез  опускается  на  колени,  чтобы  приблизиться  к  голове,
ушедшей в подушки, и говорит:
     - Мама, вы меня слышите?
     Широко раскрыв глаза, та старается кивнуть в ответ.
     - Можете ли вы припомнить ту ночь перед моей свадьбой?
     Голова остается неподвижной, но по лицу видно, что она помнит.
     - Я сказала тогда, что прощаю вам ваше участие в этом,  и  молила  бога
простить меня. Я сказала вам, что с прошлым мы с вами  покончили.  Сейчас  я
повторяю это снова. Поцелуйте меня, мама.
     Эдит прикасается к бледным губам, и с минуту ничто не нарушает  тишины.
Через минуту ее мать  со  своим  девическим  смехом  -  скелет  Клеопатры  -
приподнимается на постели.
     Задерните розовые занавески. Еще что-то кроме ветра и облаков летит  по
неисповедимым путям. Задерните поплотнее розовые занавески!
     Сообщение о случившемся послано в город мистеру Домби, который навешает
кузена Финикса (он еще не отбыл в Баден-Баден), только что получившего такое
же сообщение. Добродушное создание вроде кузена Финикса -  самый  подходящий
человек для свадьбы или похорон, и, принимая во  внимание  его  положение  в
семье, с ним надлежит посоветоваться.
     - Домби, - говорит кузен Финикс, - честное  слово,  я  ужасно  потрясен
тем, что мы с вами встречаемся по случаю такого печального  события.  Бедная
тетя! Она была чертовски жизнерадостной женщиной.
     Мистер Домби отвечает:
     - В высшей степени.
     - И очень, знаете, моложавой на вид... сравнительно, - добавляет  кузен
Финикс. - Право же, в день вашей свадьбы я  думал,  что  ее  хватит  еще  на
двадцать лет. Собственно говоря, я так и сказал одному человеку у  Брукса  -
маленькому Билли Джоперу... вы его, конечно, Знаете, он носит монокль?
     Мистер Домби дает отрицательный ответ.
     -  Что  касается  похорон,  -  говорит  он,  -  нет   ли   каких-нибудь
предположений...
     - Ах, боже мой! - восклицает кузен Финикс,  поглаживая  подбородок,  на
что у него как раз хватает руки, едва высовывающейся из манжеты, - я, право,
не знаю! У меня в поместье есть усыпальница  в  парке,  но  боюсь,  что  она
нуждается в ремонте, и, собственно говоря, она в чертовски плохом виде. Если
бы не маленькая заминка в деньгах, мне бы следовало привести ее  в  порядок;
но, кажется, туда приезжают и устраивают пикники за оградой усыпальницы.
     Мистер Домби понимает, что это не годится.
     - Там в деревне премиленькая церковь, - задумчиво говорит кузен Финикс,
-  чистейший  образец  англо-норманского  стиля,  и   вдобавок   превосходно
зарисованный леди Джейн Финчбери - она носит туго затянутый  корсет,  -  но,
говорят, здание испортили побелкой, и ехать туда далеко.
     - Быть может, тогда в самом Брайтоне? - предлагает мистер Домби.
     - Честное слово, Домби, вряд ли мы можем придумать что-нибудь лучшее, -
говорит кузен Финикс. - Это, знаете ли, тут же, на месте,  и  городок  очень
веселый.
     - А какой день удобно было бы назначить? - осведомляется мистер Домби.
     - Я готов поручиться, - говорит кузен Финикс, - что меня устроит  любой
день,  какой  вы  сочтете  наиболее  подходящим.  Мне  доставит   величайшее
удовольствие проводить мою бедную тетку до преддверия... собственно  говоря,
до... могилы, - говорит кузен Финикс.
     - Вы можете уехать из города в понедельник? - спрашивает мистер Домби.
     - В понедельник мне как раз очень удобно, - отвечает кузен Финикс.
     Тогда мистер Домби сговаривается с кузеном Финиксом, что возьмет его  с
собой, и вскоре откланивается, а кузен  Финикс  провожает  его  до  площадки
лестницы и говорит на прощанье: "Право же, Домби, мне ужасно жаль,  что  вам
приходится столько хлопотать из-за этого", на  что  мистер  Домби  отвечает:
"Помилуйте!"
     В назначенный день кузен Финикс и мистер Домби  встречаются  и  едут  в
Брайтон и, совмещая в себе всех прочих, оплакивающих усопшую леди, провожают
ее останки до места упокоения. Кузен Финикс, сидя в траурной карете,  узнает
по пути бесчисленных знакомых, но, соблюдая приличия, не обращает на них  ни
малейшего внимания и только называет вслух имена для сведения мистера Домби:
"Том Джонсон. Человек с пробковой ногой, завсегдатай  Уайта  *.  Как,  и  вы
здесь, Томми? Фоли на чистокровной кобыле. Девицы Смолдер"... и  так  далее.
При совершении обряда  кузен  Финикс  приходит  в  уныние,  отмечая,  что  в
подобных случаях человек, собственно говоря, поневоле  задумывается  о  том,
что силы ему изменяют; и слезы навертываются у него на глазах, когда все уже
кончено. Но он вскоре собирается с духом, и  так  же  поступают  все  прочие
родственники и друзья миссис  Скьютон,  причем  майор  неустанно  твердит  в
клубе,  что  она  никогда  хорошенько  не  укутывалась,  а  молодая  леди  с
обнаженной спиной,  которой  столько  хлопот  причиняли  ее  веки,  говорит,
тихонько взвизгивая, что, должно быть,  покойница  была  чудовищно  стара  и
страдала самыми ужасными недугами, и нужно об этом забыть.
     Итак, мать Эдит лежит, забытая  своими  добрыми  друзьями,  которые  не
слышат волн, твердящих до хрипоты все те  же  слова,  и  не  видят  песчаных
гребней,  избороздивших  пляж,  и  белых  рук,  манящих  в  лунном  свете  и
зазывающих в невидимую, далекую страну. Но все идет так, как издавна шло  на
берегу неведомого моря. И к  ногам  Эдит,  стоящей  здесь  в  одиночестве  и
прислушивающейся к волнам, прибиваются влажные водоросли, чтобы устелить  ее
жизненный путь.

ГЛАВА  XLII,

     повествующая о доверительном разговоре и о несчастном случае

     Облеченный уже не в траурный костюм и  зюйдвестку  капитана  Катля,  но
одетый в солидную коричневую  ливрею,  которая,  притязая  на  скромность  и
простоту, была тем не менее такой самодовольной и самоуверенной,  что  могла
сделать честь  любому  портному,  -  Роб  Точильщик,  столь  преобразившийся
внешне, а в глубине души вовсе пренебрегший капитаном и Мичманом, коим  лишь
изредка уделял несколько  минут  своего  досуга,  задирая  нос  перед  этими
достойными  и  неразлучными  друзьями   и   припоминая   под   торжествующий
аккомпанемент сей медной трубы -  своей  совести,  -  с  каким  триумфом  он
избавился от их общества, - Роб Точильщик служил теперь  своему  покровителю
мистеру Каркеру. Проживая в доме мистера Каркера и состоя при его особе, Роб
со страхом и  трепетом  взирал  на  белые  зубы  и  чувствовал,  что  должен
раскрывать свои круглые глаза шире, чем когда бы то ни было.
     Содрогаться сильнее перед этими зубами он бы не мог даже в том  случае,
если  бы  находился  в  услужении  у  великого  волшебника,  а   зубы   были
могущественнейшими талисманами. Мальчишка с такою силой ощущал власть своего
патрона, что это поглощало все его внимание  и  требовало  от  него  слепого
повиновения и подчинения. Он не считал безопасным размышлять о патроне  даже
в его отсутствие, опасаясь, что его немедленно схватят за горло,  как  в  то
утро, когда он впервые предстал перед мистером Каркером. и он снова  увидит,
что каждый зуб обличает его и ставит ему в вину каждую его мысль.  В  умение
мистера Каркера читать его тайные  мысли,  буде  ему  того  захочется,  Роб,
находясь с ним лицом к лицу, верил так же  твердо,  как  в  то,  что  мистер
Каркер его видит, когда на него  смотрит.  Влияние  заведующего  было  столь
велико и зачаровывало настолько, что, едва осмеливаясь об  этом  думать,  он
беспрестанно чувствовал над собой несокрушимую власть патрона, уверен был  в
его способности сделать что угодно с ним, Робом, и старался ему  угождать  и
предупреждать его приказания, не видя и не слыша ничего вокруг.
     Быть может,  Роб  не  спрашивал  себя  -  в  таком  состоянии  было  бы
необычайным безрассудством задавать себе подобные вопросы, - не потому ли он
всецело подчинился этому влиянию, что у него мелькали подозрения, будто  его
патрон в совершенстве овладел некоей наукой  предательства,  жалкие  начатки
коей сам Роб усвоил в школе  Точильщиков.  Но,  разумеется,  Роб  не  только
боялся его, но и восхищался им. Пожалуй, мистер Каркер был лучше  осведомлен
об источниках своей власти и пользовался ею умело.
     Отказавшись от места у  капитана,  Роб  в  тот  же  вечер,  избавившись
предварительно от своих голубей и даже заключив второпях невыгодную  сделку,
отправился прямо в дом мистера Каркера и, разгоряченный, с  пылающим  лицом,
предстал перед своим новым хозяином, словно ожидая похвалы.
     - Бездельник! - сказал мистер Каркер, взглянув на узелок. -  Ты  бросил
свое место и пришел ко мне?
     - О сэр, - забормотал Роб, - вы, знаете ли, сказали, когда я был здесь,
в последний раз...
     - Я сказал? - удивился мистер Каркер. - Что я сказал?
     -  Простите,  сэр,  вы  ничего  не  сказали,  сэр,   -   ответил   Роб,
почувствовавший  угрозу  в  тоне  мистера  Каркера  и  пришедший  в  крайнее
замешательство.
     Его патрон посмотрел на него,  обнажив  десны,  и,  грозя  указательным
пальцем, произнес:
     - Предчувствую, что ты плохо кончишь, друг-бродяга. Тебя ждет беда.
     - Ох, пожалуйста, не говорите так, сэр! - воскликнул  Роб,  у  которого
ноги подкашивались. - Право же, сэр, я хочу только  работать  на  вас,  сэр,
служить вам, сэр, и честно исполнять все, что мне прикажут.
     - Советую честно исполнять все, что тебе прикажут, раз ты  имеешь  дело
со мной, - отозвался его патрон.
     - Да, я это знаю, сэр, - ответил покорный  Роб.  -  Я  уверен,  что  вы
правы, сэр. Если бы только вы были так добры и испытали меня,  сэр!  А  если
когда-нибудь вы увидите, сэр,  что  я  поступаю  наперекор  вашему  желанию,
пожалуйста, убейте меня.
     - Щенок!  -  сказал  мистер  Каркер,  откидываясь  на  спинку  стула  и
безмятежно улыбаясь Робу. - Это ничто по сравнению с  тем,  что  я  с  тобой
сделаю, если ты вздумаешь обмануть меня.
     - Да, сэр, - ответил несчастный Точильщик, - я уверен, что  вы  жестоко
со мной расправитесь, сэр. Я бы и пытаться не стал обманывать вас, сэр, хотя
бы мне сулили за это золотые гинеи.
     Оробевший Точильщик, чьи надежды  на  похвалу  не  оправдались,  стоял,
смотря на своего патрона и тщетно стараясь не смотреть на него, в  смущении,
похожем  на   то,   какое   часто   обнаруживает   дворняжка   при   сходных
обстоятельствах.
     - Значит, ты отказался от прежнего места и пришел  сюда  просить  меня,
чтобы я взял тебя к себе на службу, да? - сказал мистер Каркер.
     - Если вам будет угодно, сэр!  -  отвечал  Роб,  который,  в  сущности,
поступал согласно инструкциям самого  патрона,  но  сейчас  не  посмел  даже
намекнуть на это в свое оправдание.
     - Ну, что ж! - сказал мистер Каркер. - Ты меня знаешь?
     - Простите, сэр, да, сэр, - ответил  Роб,  теребя  в  руках  шляпу;  он
по-прежнему  был  скован  взглядом  мистера  Каркера  и  бесплодно   пытался
избавиться от оков.
     Мистер Каркер кивнул.
     - В таком случае берегись!
     Множеством   поклонов   Роб   выразил    живейшее    понимание    этого
предостережения  и  с  поклонами  отступал  к   двери,   весьма   ободренный
перспективой очутиться за этой дверью, но патрон остановил его.
     - Эй! - крикнул он, грубо возвращая его назад. -  Ты  привык...  Закрой
дверь!
     Роб повиновался, как будто жизнь его зависела от его проворства.
     - Ты привык торчать у замочной скважины. Тебе известно, что это значит?
     - Подслушивать, сэр? - высказал догадку Роб после смущенного  раздумья.
Его патрон кивнул.
     - И подсматривать и прочее.
     - Здесь я бы не стал этого делать, сэр, - сказал Роб. - Честное  слово,
сэр, умереть мне на этом месте, не стал бы, сэр, сколько бы мне  за  это  ни
посулили! Пусть мне предлагают все  сокровища  в  мире,  я  не  подумаю  это
делать, раз мне не приказано, сэр!
     - Советую не делать.  Ты  привык  также  болтать  и  сплетничать,  -  с
величайшим хладнокровием продолжал его патрон. - Остерегайся заниматься этим
здесь, иначе несдобровать тебе, негодяй! - И  он  снова  улыбнулся  и  снова
погрозил ему указательным пальцем.
     От ужаса Точильщик дышал  прерывисто  и  хрипло.  Он  пытался  доказать
честность своих намерений, но мог  только  таращить  глаза  на  улыбающегося
джентльмена,  с  тупой  покорностью,  которая,  по-видимому,   удовлетворила
улыбающегося джентльмена, ибо тот приказал ему идти  вниз,  после  того  как
несколько секунд молча разглядывал его и дал ему понять, что принимает его к
себе на службу.
     Вот каким образом Роб Точильщик  поступил  к  мистеру  Каркеру,  и  его
благоговейная преданность сему джентльмену укреплялась и возрастала  -  если
только это было возможно - с каждой минутой.
     Он служил уже несколько месяцев,  и  вот  однажды,  ранним  утром,  ему
пришлось распахнуть калитку перед мистером Домби, который приехал, как  было
условлено,  позавтракать  с  его  хозяином.  В  тот  же  момент  сам  хозяин
стремительно бросился встречать важного  гостя  и  приветствовал  его  всеми
своими зубами.
     - Я никогда не надеялся видеть вас здесь, - сказал Каркер, когда  помог
ему сойти с лошади. - Это исключительный  день  в  моем  календаре!  Никакое
событие не может быть особо примечательным  для  такого  человека,  как  вы,
которому доступно все; но для такого человека, как я,  дело  обстоит  совсем
иначе.
     - Вы здесь  устроились  со  вкусом,  Каркер,  -  сказал  мистер  Домби,
удостоив остановиться посреди лужайки и бросить взгляд вокруг.
     - Вам угодно было это заметить, - отозвался Каркер. - Благодарю вас.
     - Мне кажется, каждый мог бы это заметить,  -  сказал  мистер  Домби  с
надменно-покровительственным видом. - Насколько это возможно, местечко очень
удобное и прекрасно устроенное... очень элегантное.
     -  Насколько  это  возможно.  Совершенно  верно!  -  ответил  Каркер  с
пренебрежением. - Оно нуждается в этой оговорке. Ну, мы уже достаточно о нем
поговорили. Вам угодно было похвалить его, я и благодарен. Не  соблаговолите
ли войти?
     Войдя в дом, мистер Домби отметил