орогой,
прилагал силы к тому, чтобы все семейство заблудилось в  дебрях  города.  И,
наконец, как подобает поступить ему, капитану Катлю, в том случае,  если  он
больше ничего не услышит ни о Мак-Стинджерах,  ни  о  Бансби,  что  казалось
весьма вероятным при таком чудесном и непредвиденном стечении обстоятельств?
     Обо всем этом он размышлял, пока не устал, а Бансби  все  не  было.  Он
устроил себе постель под прилавком и приготовился  ко  сну;  Бансби  все  не
было. Наконец, когда капитан уже отчаялся увидеть его, по крайней мере  -  в
этот вечер, и стал раздеваться,  послышался  стук  колес,  который  замер  у
двери, после чего раздался оклик Бансби.
     Капитан задрожал при мысли, что ему не  удалось  избавиться  от  миссис
Мак-Стинджер и он привез ее назад в карете.
     Нет! Бансби явился только в сопровождений большого сундука, который  он
собственноручно втащил в лавку и, едва успев втащить, сел на  него.  Капитан
Катль признал в нем свой сундук, оставленный в доме миссис Мак-Стинджер,  и,
посмотрев более пристально, со свечою в руке, на  Бансби,  предположил,  что
тому море по колено, или, проще говоря, что он пьян.  Впрочем,  убедиться  в
ртом было трудно: у командира и в трезвом виде на физиономии ровно ничего не
отражалось.
     - Катль, - сказал командир, вставая с сундука и открывая крышку, -  это
ваши пожитки?
     Капитан Катль заглянул в сундук и опознал свое имущество.
     - Дело сделано исправно. Не так ли, приятель? - спросил Бансби.
     Благодарный  и  ошеломленный  капитан  схватил  его  за  руку  и  начал
пространно выражать свое изумление, но Бансби, выдернув руку, сделал попытку
подмигнуть своим вращающимся глазом, каковое усилие, - в  том  состоянии,  в
каком он находился,  -  едва  не  лишило  его  равновесия.  Затем  он  резко
распахнул дверь и стремительно удалился, дабы вернуться на борт  "Осторожной
Клары", - по-видимому, таков был неизменный его обычай, когда он считал, что
им одержана победа.
     Так как Бансби не был расположен часто принимать гостей, капитан  Катль
решил не идти и не посылать к нему на следующий день или до той  поры,  пока
командир не изъявит в этом смысле благосклонного своего  желания  или,  если
этого не  случится,  пока  не  истечет  какой-то  срок.  Посему  капитан  на
следующее же утро вернулся к своему уединенному образу жизни и  не  раз,  по
утрам, в полдень и вечером, погружался в размышления о старом Соле Джилсе, о
мнениях  Бансби  касательно  старика  и  о  том,  есть  ли  надежда  на  его
возвращение. Такое раздумье укрепляло надежды капитана Катля, и он  поджидал
старого мастера у двери, осмеливаясь делать это теперь,  когда  он  странным
образом обрел свободу: ставил его кресло  на  обычное  место  и  приводил  в
порядок маленькую гостиную, как в прежние времена,  -  на  случай  если  тот
вернется неожиданно. В  своей  рачительности  он  снял  с  гвоздя  маленький
портрет  Уолтера-школьника,  опасаясь,  как  бы  он  не  произвел   тяжелого
впечатления на старика,  когда  тот  войдет  в  дом.  Иной  раз  у  капитана
возникало  предчувствие,  что  он  явится  в  такой-то  день.  А  как-то   в
воскресенье он даже заказал два обеда - так  велика  была  его  надежда.  Но
старый Соломон не явился.  А  соседи  по-прежнему  наблюдали,  как  человек,
похожий на моряка, в глянцевитой шляпе, стоит по вечерам в  дверях  лавки  и
внимательно смотрит на улицу.

ГЛАВА XL

     Семейные отношения

     Было бы неестественно, если бы человек с таким характером,  как  мистер
Домби, встретив противодействие со стороны столь энергической  особы,  какую
он против себя восстановил, смягчил властный и суровый свой нрав или если бы
холодная, непроницаемая броня гордыни, его облекавшая, стала более гибкой от
непрестанного  столкновения  с  высокомерием,  презрением  и   негодованием.
Проклятье  такой  натуры  -  оно-то  и  является,  в  основном,  тем  тяжким
возмездием, какое в ней самой заключается, - состоит в том, что  почтение  и
уступчивость способствуют развитию дурных ее свойств и служат для нее пищей,
но наряду с этим сопротивление и противодействие настойчивым ее  притязаниям
питают ее ничуть не меньше. Злое начало в ней  обретает  силы  для  роста  и
развития в противоположностях: оно находит опору как в  сладости,  так  и  в
горечи.  Склоняются  перед  ней  или  ею  пренебрегают  -  она   по-прежнему
порабощает сердце, в котором воздвигла свой престол,  и  боготворят  ее  или
отвергают, - остается таким  же  суровым  владыкой,  как  дьявол  в  мрачных
легендах.
     В своих отношениях к первой жене мистер Домби, холодный и высокомерный,
держал себя, как некое высшее существо и едва ли не  почитал  себя  таковым.
Для нее он был "мистером Домби", когда она впервые его увидела, и  оставался
"мистером  Домби"  вплоть  до  ее  смерти.  Он  утверждал  свое  величие  на
протяжении всей их супружеской жизни,  и  она  покорно  его  признавала.  Он
сохранил за собой свое высокое положение на троне, а  она  -  свое  скромное
местечко на нижней его ступени; и благо  было  ему,  отдавшемуся  в  рабство
единой идее. Он воображал, будто гордыня второй его жены  соединится  с  его
гордыней, вольется в  нее  и  укрепит  его  величие.  Он  видел  себя  более
надменным, чем когда бы то ни было,  полагая,  что  надменность  Эдит  будет
споспешествовать его собственной надменности. Ему и в голову  не  приходило,
что высокомерие супруги может обернуться против него.  А  теперь,  когда  он
убедился, что оно преграждает  ему  путь  на  каждом  шагу  и  повороте  его
повседневной жизни, обращая к нему свой холодный, вызывающий и презрительный
лик, гордыня его, вместо того чтобы увянуть или склонить голову под  ударом,
пустила свежие побеги, стала  более  сосредоточенной  и  напряженной,  более
мрачной, угрюмой и неподатливой, чем когда-либо прежде.
     Кто надевает  такую  броню,  навлекает  на  себя  также  другое  тяжкое
возмездие. Броня непроницаема для примирения,  любви  и  доверия,  для  всех
нежных чувств, наплывающих извне, для сострадания, кротости, доброты.  Но  к
глубоким  уколам,  наносимым  самолюбию,  она  чувствительна  так  же,   как
обнаженная  грудь  -  к  ударам  кинжала;  и  при  этом  открываются   такие
мучительные гнойники, каких не найти в других ранах, хотя бы  их  и  нанесла
железная рука самой  гордыни,  обратившаяся  против  гордыни  более  слабой,
обезоруженной и поверженной.
     Таковы были его раны. Он ощущал их болезненно в уединении своих  старых
комнат, куда он снова начал удаляться и проводить в одиночестве долгие часы.
Казалось, судьба обрекла его быть всегда  гордым  и  могущественным,  всегда
униженным и беспомощным, меж тем как он должен был  быть  особенно  сильным.
Кому суждено было осуществить эту волю рока?
     Кому? Кому удалось завоевать любовь его жены так же, как некогда любовь
его сына? Кто была та, которая оповестила его об этой новой победе, когда он
сидел в темном углу? Кто была та, чье единое слово достигало  цели,  которой
он не мог достигнуть при всем напряжении сил?  Кто  была  та,  лишенная  его
любви, заботы и внимания, которая цвела и преуспевала, тогда как умирали те,
него он оберегал? Кем могла она быть, как не той самой дочерью,  на  которую
он часто посматривал смущенно в  пору  ее  сиротливого  детства,  охваченный
страхом,  что  может  ее  возненавидеть,  и  по  отношению  к  которой   его
предчувствие сбылось, ибо он ненавидел ее?
     Да, и он хотел ее ненавидеть и укрепил эту ненависть, хотя  на  девушку
еще падал иногда отблеск того света, в  каком  она  предстала  перед  ним  в
памятный вечер его возвращения с молодой женой.  Он  знал  теперь,  что  она
красива; он не оспаривал того, что она грациозна и обаятельна и что  он  был
изумлен,  когда  она  явилась  перед  ним  во  всем  очаровании  своей  юной
женственности. Но даже это он  ставил  ей  в  вину.  Предаваясь  мрачному  и
нездоровому раздумью, несчастный, смутно понимая  свое  отчуждение  от  всех
людей и бессознательно стремясь к тому, что всю жизнь  от  себя  отталкивал,
усвоил превратное представление о своих правах и обидах  и  благодаря  этому
оправдывал себя перед ней. Чем более достойной его обещала  она  стать,  тем
больше склонен он был притязать задним числом на ее уважение  и  покорность.
Разве выказывала она когда-нибудь свое  уважение  и  покорность?  Чью  жизнь
украшала она - его или Эдит? Кому первому открыла свое  обаяние  -  ему  или
Эдит? Да ведь отношения между ними с  самого  ее  рождения  не  походили  на
отношения между отцом и дочерью! Они  всегда  были  чужды  друг  другу.  Она
всегда поступала наперекор ему. Теперь она  участвовала  в  заговоре  против
него. Ее красота смягчала натуры, не склонившиеся перед  ним,  и  оскорбляла
его своим противоестественным торжеством.
     Может быть, во всем этом слышался неясный голос чувства,  проснувшегося
в груди, хотя оно и вызвано было эгоистическим сознанием, что  в  ее  власти
сделать его жизнь иною. Но он заглушал эти  далекие  раскаты  грома  прибоем
волн своей гордыни. Он не признавал ничего, кроме своей гордыни. И в гордыне
своей, приносившей ему тревогу, тоску и мучения, он ненавидел ее.
     Мрачному, упрямому, хмурому демону, которым он был  одержим,  его  жена
противопоставила свою - иную -  гордость.  Они  никогда  не  могли  бы  жить
счастливо  вместе;  но  ничто  не  в  силах  было  сделать  их  жизни  более
несчастной, чем эта умышленная и упорная борьба таких страстей. Его гордость
настаивала на сохранении его верховной власти и требовала от жены  признания
этой власти. Она согласилась бы пойти на  смертные  муки,  но  до  последней
минуты не спускала бы с  него  надменного  взгляда,  выражавшего  спокойное,
неумолимое презрение. Вот чего он добился от Эдит! Он не  подозревал,  какие
бури и борьбу выдержала она, пока удостоилась чести принять его имя.  Он  не
подозревал о том, на какие уступки, по ее мнению, она пошла, когда позволила
ему назвать ее женой.
     Мистер Домби решил показать ей, что он - владыка. Нет и не  может  быть
иной воли, кроме его воли. Он хотел, чтобы она была гордой, но  ее  гордость
должна была служить его интересам, а не быть в ущерб им. Когда  он  сидел  с
ожесточившимся сердцем, в одиночестве, он часто слышал, как  она  уезжала  и
возвращалась домой, поглощенная заботами лондонской жизни и  уделяя  столько
же внимания его симпатиям и антипатиям, его удовольствию  и  неудовольствию,
сколько могла уделять, если бы он был ее грумом. Ее холодное, величественное
равнодушие - его собственное неоспоримое качество, ею у него  похищенное,  -
оскорбляло его больше, чем могло бы оскорбить любое  иное  поведение.  И  он
решил, что заставит ее склониться перед его могучей, всеподавляющей волей.
     Он давно уже размышлял об этом и однажды, поздно вечером, услыхав,  что
она вернулась домой, отправился к ней, на ее  половину.  Она  была  одна,  в
ослепительном наряде, и только что пришла от своей матери.  Вид  у  нее  был
печальный и задумчивый, когда он предстал перед ней; но она заметила его еще
в дверях, ибо, взглянув в зеркало, перед которым она сидела,  он  тотчас  же
увидел, словно  в  картинной  раме,  сдвинутые  брови  и  мрачное  выражение
прекрасного лица, столь хорошо ему знакомое.
     - Миссис Домби, - сказал он, входя, - разрешите мне поговорить с вами.
     - Завтра, - отозвалась она.
     - Сейчас самый  подходящий  момент,  сударыня,  -  возразил  он.  -  Вы
заблуждаетесь относительно своего положения. Я привык назначать  время  сам.
Мне его не назначают. Мне кажется, вы вряд ли понимаете, миссис  Домби,  кто
я!
     - Мне кажется, - ответила она, - я вас очень хорошо понимаю.
     При этом она посмотрела на  него  и,  скрестив  на  груди  белые  руки,
сверкавшие золотом и драгоценными камнями, отвернулась.
     Будь она не так  красива  и  не  так  величественна  в  своем  холодном
спокойствии, быть может, не было  бы  у  нее  власти  внушить  ему  мысль  о
невыгоде его положения - мысль,  проникшую  сквозь  броню  гордыни.  Но  эта
власть у нее была, и он остро ее почувствовал. Он окинул  взглядом  комнату,
увидел, что великолепные принадлежности туалета, служившие для украшения  ее
особы, и роскошные уборы валяются повсюду и брошены как попало -  не  только
из прихоти и беспечности (во всяком случае, так показалось ему), но  в  силу
упорного, высокомерного пренебрежения дорогими вещами. И тогда он еще острее
и отчетливее осознал свое положение. Гирлянды цветов, перья,  драгоценности,
кружева, шелк, атлас - куда бы он ни взглянул,  всюду  он  видел  сокровища,
брошенные с презрением. Даже бриллианты - свадебный  подарок,  -  беспокойно
поднимаясь и опускаясь на ее груди, словно хотели  разорвать  цепь,  которая
скрепляла их, охватывая ее шею, и рассыпаться по  полу,  где  она  могла  бы
попирать их ногами.
     Он понял невыгоду своего положения  и  не  скрыл  этого.  Напыщенный  и
чуждый этим ярким краскам и чувственному блеску, отчужденный и сдержанный  в
присутствии  высокомерной  госпожи,  чью  неприступную  красоту  этот  блеск
повторял и отражал как бы в  бесчисленных  осколках  зеркала,  он  испытывал
смущение  и  замешательство.  Все,  что  способствовало  ее   презрительному
самообладанию, неизбежно раздражало его. Раздраженный  и  недовольный  самим
собой, он сел и, пребывая по-прежнему в дурном расположении духа, продолжал:
     -  Миссис  Домби,  нам  совершенно  необходимо   прийти   к   какому-то
соглашению. Ваше поведение, сударыня, мне не нравится.
     Она снова бросила на него взгляд и снова отвернулась, но  если  бы  она
говорила в течение часа, ей не удалось бы выразиться более красноречиво.
     - Повторяю, миссис Домби, ваше поведение мне не нравится. Однажды я уже
воспользовался случаем и попросил, чтобы вы его  изменили.  Теперь  я  этого
требую.
     - Вы выбрали подходящий случай для первого вашего выговора, сэр,  и  вы
нашли подобающий тон и подобающие выражения для  второго.  Вы  требуете!  От
меня!
     - Сударыня, - сказал мистер Домби с оскорбительно-высокомерным видом, -
я вас сделал своей женой. Вы носите мое имя. Вы связаны со  мной  -  с  моим
общественным положением и моей репутацией. Не стану говорить, что свет, быть
может, склонен считать этот союз почетным для вас, но я  скажу,  что  привык
предъявлять требования к моим близким и к людям, от меня зависящим.
     - К какой из этих групп вам угодно отнести меня? - спросила она.
     - Пожалуй, миссис Домби, я бы считал, что моя жена должна  принадлежать
- или, вернее, принадлежит и изменить этого не может - к обеим группам.
     Она пристально посмотрела на него и сжала дрожащие губы. Он видел,  как
трепещет ее грудь, видел, как лицо ее вспыхнуло и затем побледнело. Все  это
он мог видеть и видел; но он не мог знать, что в тайниках  ее  сердца  одно,
шепотом произнесенное слово заставляло ее сохранять спокойствие, и это слово
было - Флоренс.
     Слепой безумец, стремящийся к пропасти!  Он  думал,  что  она  стоит  в
страхе перед ним!
     - Вы слишком расточительны, сударыня, - сказал мистер Домби.  -  Вы  не
знаете меры. Вы бросаете  на  ветер  огромные  деньги  -  или,  вернее,  это
огромные деньги для  большинства  джентльменов,  -  поддерживая  знакомства,
которые для меня бесполезны и даже неприятны мне. Я принужден настаивать  на
том, чтобы это положение решительным образом изменилось. Знаю, что,  получив
внезапно  десятую  долю  тех  средств,  какие  судьба  предоставила  в  ваше
распоряжение, леди склонны впадать в крайности. Этих крайностей  было  более
чем достаточно. Мне бы хотелось, чтобы опыт, приобретенный миссис Грейнджер,
- опыт совсем иной, - принес теперь пользу миссис Домби.
     Снова пристальный взгляд, дрожащие губы,  трепещущая  грудь,  лицо,  то
краснеющее, то бледнеющее, и снова тихий шепот: "Флоренс, Флоренс",  который
слышался ей в биении ее сердца.
     Его дерзкая самоуверенность возросла, когда он увидел  эту  перемену  в
ней. Воспаленная постоянным  ее  презрением  к  нему  и  недавним  ощущением
невыгоды своего положения не меньше, чем теперешней ее покорностью  (так  он
истолковывал ее поведение), эта самоуверенность уже не знала границ. Кто мог
долго противиться надменной его воле и желаниям? Он решил одержать  над  ней
верх, и вот - смотрите!
     -  Далее,  сударыня,  -  продолжал  мистер  Домби  тоном   властным   и
повелительным, - соблаговолите хорошенько понять, что вам  надлежит  уважать
меня и слушаться. Что перед лицом света следует оказывать мне полное и явное
уважение, сударыня. Я к этому привык. Я имею  право  это  требовать.  Короче
говоря, я этого желаю. Я считаю это соответствующим  вознаграждением  за  то
высокое положение в обществе, какое выпало вам на долю. И,  полагаю,  никого
не удивит, что это уважение от вас требуется и что вы его  оказываете.  Мне,
мне! - добавил он выразительно.
     Она безмолвствует. Никакой перемены в ней. Взгляд устремлен на него.
     - Я узнал от вашей матери,  миссис  Домби,  -  сказал  мистер  Домби  с
внушительной важностью, - то, что вам несомненно  известно,  а  именно:  для
поправления здоровья ей советуют поехать в Брайтон. Мистер  Каркер  был  так
любезен...
     С ней внезапно произошла перемена. Ее лицо и шея вспыхнули,  как  будто
на них упал красный отблеск солнечного заката. Не оставив без внимания  этой
перемены и истолковав ее по-своему, мистер Домби продолжал:
     - Мистер Каркер был так любезен, что съездил туда и на время  снял  там
дом. По возвращении вашем в Лондон я приму меры, какие считаю  необходимыми,
для лучшего ведения хозяйства. Одной из таких мер будет приглашение на место
экономки (если это удастся) проживающей в Брайтоне  очень  почтенной  особы,
которая находится в стесненных обстоятельствах, некоей миссис Пипчин, прежде
оказывавшей услуги моей семье и пользовавшейся моим  доверием.  Для  ведения
хозяйства в этом доме, возглавляемом лишь номинально миссис Домби, требуется
опытный человек.
     Прежде чем он произнес эти слова, она изменила позу: теперь она  сидела
- по-прежнему глядя  на  него  пристально  -  и  вертела  на  руке  браслет,
повертывала его не с женственной осторожностью, но натирала им гладкую кожу,
пока на белой руке не появилась красная полоса.
     - Я заметил, - сказал мистер Домби, - и этим я закончу то,  что  считаю
нужным сообщить вам сегодня, миссис Домби, - минуту тому  назад  я  заметил,
сударыня, что мое упоминание о мистере Каркере было принято  вами  несколько
странно. В тот день, когда я  при  этом  доверенном  лице  указал  вам,  что
недоволен вашей манерой принимать моих гостей,  вам  угодно  было  возражать
против его присутствия. Вам придется воздержаться  от  подобных  возражений,
сударыня, и приучить себя к его  присутствию,  весьма  возможно,  во  многих
подобных случаях, если вы не  воспользуетесь  средством,  которое  у  вас  в
руках, - иными словами, если не  лишите  меня  оснований  для  недовольства.
Мистер Каркер, -  продолжал  мистер  Домби,  который  после  отмеченного  им
смятения почитал действенным вновь открытое средство смирять  гордость  жены
и, быть может, не прочь был показать означенному джентльмену свою  власть  в
новом аспекте, - мистер  Каркер,  пользуясь  моим  доверием,  миссис  Домби,
прекрасно может пользоваться и вашим доверием  в  равной  мере  и  в  равных
пределах. Надеюсь, миссис Домби, - продолжал он спустя несколько секунд,  на
протяжении коих, в  приливе  высокомерия,  он  укрепился  в  своей  идее,  -
надеюсь, я никогда не сочту необходимым поручить  мистеру  Каркеру  передачу
вам какого-либо замечания или порицания, но так как,  принимая  во  внимание
мое положение и репутацию, для меня были бы  унизительны  частые  пререкания
из-за пустяков с той леди, которую я удостоил наивысшей чести, какую в  моей
власти было оказать, я, не колеблясь, прибегну к его услугам,  если  у  меня
будут для это