,  -  сказала  мать,
ковыляя к шкафу. - А здесь мало что найдется, и тут  тоже,  -  она  опустила
руку в карман и выложила на стол несколько полупенсовиков, - да,  тут  тоже.
Элис, милочка, у тебя нет денег?
     Алчное, хитрое, напряженное выражение, появившееся на лице  у  старухи,
когда она задавала этот вопрос и следила за  тем,  как  дочь  достает  из-за
пазухи недавно полученный подарок, бросило свет на отношения между матерью и
дочерью едва ли менее яркий, чем слова, сказанные раньше дочерью.
     - Это все? - спросила мать.
     - Больше у меня ничего нет. И этого бы не было, если бы мне  не  подали
милостыню.
     - Если бы не подали милостыню,  дорогая?  -  повторила  старуха,  жадно
склоняясь над столом, чтобы посмотреть  на  деньги,  как  будто  не  доверяя
дочери, которая все еще держала их в руке. - Гм! Шесть и шесть - двенадцать,
и шесть - восемнадцать... так... Нужно потратить их, и потратить расчетливо.
Пойду куплю чего-нибудь поесть и выпить.
     С большим проворством, чем можно было ожидать от нее, судя  по  виду  -
ибо старость и нищета сделали ее не менее  дряхлой,  чем  уродливой,  -  она
завязала дрожащими руками ленты старой шляпки  и  завернулась  в  изодранную
шаль, все с тою же алчностью глядя на деньги в руке дочери.
     - Какое счастье принесет нам эта женитьба, матушка? - спросила дочь.  -
Вы мне так и не сказали.
     - Счастье для нас в том, - ответила  та,  дрожащими  пальцами  оправляя
шаль, - что любви там вовсе нет, моя  милочка,  но  зато  много  гордости  и
ненависти. Счастье в том, что между  ними  нелады  и  борьба,  и  им  грозит
опасность - опасность, Элис!
     - Какая опасность?
     - Я видела то, что видела! Я знаю то, что знаю! -  захихикала  мать.  -
Пусть кое-кто смотрит в оба! Пусть кое-кто  остерегается.  Моя  дочка,  быть
может, еще попадет в хорошее общество.
     Затем, видя, что дочь,  смотревшая  на  нее  серьезно  и  недоумевающе,
невольно сжала руку, в  которой  были  деньги,  старуха  засуетилась,  чтобы
поскорее их получить, и торопливо добавила:
     - Ну я пойду куплю чего-нибудь. Пойду куплю чего-нибудь.
     Пока она стояла с протянутой рукой перед дочерью, та, взглянув еще  раз
на деньги, поцеловала их, прежде чем с ними расстаться.
     - Как, Эли! Ты их целуешь? - хихикнула старуха. -  Вот  это  похоже  на
меня! Я это часто делаю. О, они нам приносят столько добра! - И она  прижала
к обвисшей груди потускневшие полупенсовики. - Столько всякого добра они нам
приносят, жаль только, что не текут к нам потоком!
     - Я их целую сейчас, матушка, - сказала дочь, - вряд ли я  когда-нибудь
делала это раньше, - ради той, которая мне их дала.
     - Ради той, которая их дала, милочка? - повторила старуха, чьи  тусклые
глаза вспыхнули, когда она взяла деньги. - Я тоже их целую  ради  того,  кто
дает, если это может заставить его раскошелиться. Но  я  пойду  истрачу  их,
милочка. Я сейчас вернусь.
     - Вы, кажется, сказали, что много знаете,  матушка,  -  заметила  дочь,
провожая ее взглядом до  двери.  -  Вы  стали  мудрой  с  тех  пор,  как  мы
расстались.
     - Знаю! - прокаркала старуха, отступая  на  шаг  от  двери.  -  Я  знаю
больше, чем ты думаешь. Я знаю больше, чем он думает, милочка, и об  этом  я
тебе скоро расскажу. Я все о нем знаю.
     Дочь недоверчиво улыбнулась.
     - Я знаю его брата, Элис, - сказала старуха, вытянув шею со злорадством
поистине страшным, - который мог бы очутиться там, где была ты, - за  кражу.
Он живет со своей сестрой на Северной дороге, за городом.
     - Где?
     - На Северной дороге, за городом, милочка. Если хочешь, можешь  увидеть
их дом. Похвастаться нечем, хотя у того, другого,  -  дом  отменный...  Нет,
нет! - воскликнула старуха, качая головой  и  смеясь,  потому  что  ее  дочь
вскочила со стула. - Не сейчас!  Это  слишком  далеко;  это  у  придорожного
столба, где свалены в  кучу  камни...  3aвтра  милочка,  если  погода  будет
хорошая и тебе захочется посмотреть. Но я пойду истрачу...
     - Стойте! - Дочь бросилась к ней с бешенством, снова  вспыхнувшим,  как
огонь. - Сестра - красивая чертовка с каштановыми волосами?
     Старуха, удивленная и испуганная, кивнула головой.
     - В ее лице есть что-то от него! Это  красный  дом,  стоит  в  стороне.
Перед дверью зеленое крылечко. Снова старуха кивнула.
     - На котором я сегодня сидела! Отдайте назад деньги.
     - Элис! Милочка!
     - Отдайте деньги, не то вам не поздоровится!
     С этими словами  она  вырвала  деньги  из  рук  старухи  и,  совершенно
равнодушная к ее жалобам и мольбам, надела плащ и стремительно  выбежала  из
дому.
     Мать,  прихрамывая,  последовала  за  ней,  стараясь  не  отставать   и
уговаривая ее, но эти уговоры производили на нее не больше впечатления,  чем
ветер, дождь и мрак, окутавший их. Упрямо и злобно стремясь  к  своей  цели,
равнодушная ко всему остальному, дочь не обращала  внимания  на  непогоду  и
расстояние, как будто забыв об усталости и  пройденном  пути,  и  спешила  к
дому, где ей была  оказана  помощь.  После  четверти  часа  ходьбы  старуха,
выбившись из сил и запыхавшись, осмелилась уцепиться рукой за ее юбку; но на
большее она не отважилась, и они молча шли под дождем  и  во  тьме.  Если  у
матери изредка срывалась жалоба, она сейчас же ее заглушала,  опасаясь,  что
дочь убежит и бросит ее здесь одну; а дочь не нарушала молчания.
     Был двенадцатый час ночи, когда они оставили позади городские  улицы  и
вышли на те пустыри, среди которых находился дом. Мрак здесь был  еще  гуще,
город раскинулся вдали, призрачный  и  хмурый;  холодный  ветер  завывал  на
просторе; все вокруг было черно, дико, пустынно.
     - Вот подходящее место для меня! - сказала дочь, останавливаясь,  чтобы
оглянуться. - Я уже подумала об ртом, когда была здесь сегодня.
     - Элис, милочка! - воскликнула мать, тихонько  дергая  ее  за  юбку.  -
Элис!
     - Ну, что еще, матушка?
     - Не отдавай денег, милая. Пожалуйста, не  отдавай.  Мы  не  можем  это
делать. Нам надо поужинать, милочка. Деньги - это деньги, кто бы их ни  дал.
Скажи им все, что хочешь, но деньги оставь себе.
     - Смотрите! - сказала в ответ дочь. - Вот дом, о  котором  я  говорила.
Это он?
     Старуха утвердительно кивнула головой, и, пройдя еще  несколько  шагов,
они подошли к запертой двери. Комната, где Элис сушила платье, была освещена
пламенем камина и свечой; и когда она постучала в  дверь,  из  этой  комнаты
вышел Джон Каркер.
     Он удивился, увидав таких посетителей в столь поздний  час,  и  спросил
Элис, что ей нужно.
     - Мне нужна ваша сестра, - сказала она. -  Женщина,  которая  дала  мне
сегодня деньги. На громкий ее голос вышла Хэриет.
     - О! - воскликнула Элис. - Вы здесь! Вы меня помните?
     - Да, - с недоумением ответила та.
     Лицо, которое днем было смиренно обращено к ней,  дышало  теперь  такой
неукротимой ненавистью и презрением и  рука,  несколько  часов  назад  мягко
касавшаяся ее плеча, сжалась в кулак с такою злобой, что Хэриет, ища Защиты,
прижалась к брату.
     - Как могла я говорить с вами и вас не узнать! Как могла я приблизиться
к вам и не почувствовать по жару в моей  крови,  чья  кровь  течет  в  ваших
жилах1 - воскликнула Элис угрожающе взмахнув рукой.
     - Что вы хотите сказать? Что я сделала?
     - Что вы сделали? - отозвалась та. - Вы посадили меня к  своему  очагу.
Вы накормили меня и  дали  мне  денег.  Вы  из  жалости  подарили  мне  свое
сострадание! Вы, на чье имя я плюю!
     Старуха со злорадством, делавшим ее безобразное лицо поистине страшным,
погрозила брату и сестре своею иссохшей рукой в подтверждение  слов  дочери,
но в то же время снова дернула ее за юбку, умоляя оставить у себя деньги.
     - Если я уронила слезу на вашу руку,  пусть  она  ее  иссушит!  Если  я
сказала вам ласковое слово, пусть оно вас оглушит! Если я прикоснулась к вам
губами, пусть это прикосновение будет для вас ядом! Проклятье на  этот  дом,
где мне дали приют! Горе и позор  на  вашу  голову!  Да  погибнут  все  ваши
близкие!
     Произнеся эти слова, она бросила на землю деньги и отшвырнула их ногой.
     - Я втаптываю их в грязь! Я бы их не взяла, даже если бы они  открывали
мне путь к небу! О, лучше бы окровавленная нога, из-за которой я пришла сюда
сегодня, сгнила прежде, чем привела меня в ваш дом!
     Хэриет, бледная и дрожащая, удерживала брата и не перебивала ее.
     - А вышло так, что в первый  час  моего  возвращения  меня  пожалели  и
простили вы, носящая это имя! Вышло так, что вы обошлись со мной, как милая,
добрая леди! Я вас поблагодарю, когда буду умирать. Я помолюсь за вас  и  за
весь ваш род, можете быть в этом уверены!
     Злобно взмахнув рукой, как будто окропляя ненавистью землю и обрекая на
гибель тех, кто перед ней стоял, она бросила взгляд на черное небо и ушла  в
ненастную ночь.
     Мать, тщетно дергавшая ее за юбку и с неутолимой  алчностью  смотревшая
на лежащие у порога деньги, которые, казалось, поглощали  все  ее  внимание,
готова была слоняться вокруг, пока угаснут  в  доме  огни,  а  потом  ощупью
искать деньги в грязи, надеясь вновь ими завладеть. Но дочь  увлекла  ее  за
собой, и они немедленно отправились в  обратный  путь;  дорогой  старуха  не
переставала хныкать, оплакивала потерю и горько сетовала, поскольку  хватало
у нее храбрости,  на  свою  не  признающую  долга  красавицу  дочь,  которая
оставила ее без ужина в первый же вечер после своего возвращения.
     И спать она легла без ужина, если не считать каких-то жалких  объедков;
и эти объедки она, бормоча, пережевывала, сидя над угасающими углями,  когда
ее дочь, не признающая долга, давно уже спала.
     Не являются ли пороки этой жалкой матери и  жалкой  дочери  всего  лишь
самой низшей ступенью социальных пороков, столь обычных иной раз среди  тех,
кто стоит высоко? В этом шарообразном мире, в коем  одни  круги  включены  в
другие, нужно ли нам совершать утомительное путешествие с верхней ступени на
самую нижнюю, чтобы в конце концов убедиться в том,  что  они  находятся  по
соседству, что  крайности  соприкасаются  и  что  конец  нашего  путешествия
совпадает с исходной его точкой?  Отдавая  должное  разнице  в  материале  и
окраске, неужели образец такой ткани нельзя найти среди людей высшего круга?
     Ответьте, Эдит Домби! И вы, Клеопатра, лучшая  из  матерей,  дайте  нам
послушать ваши объяснения!

ГЛАВА XXXV

     Счастливая чета

     Темное пятно на улице исчезло. Дом мистера Домби, если и  остается  еще
брешью среди других домов, то только потому,  что  в  своем  великолепии  не
может с ними соперничать и высокомерно их раздвигает. Пословица говорит, что
дом есть дом, как бы ни был он неказист. Если она  остается  справедливой  в
обратном смысле и дом есть дом, как бы  ни  был  он  величествен,  то  какой
алтарь воздвигнут здесь домашним богам!
     Сегодня вечером огни сверкают в окнах, красноватый отблеск камина тепло
и весело ложится на портьеры и мягкие ковры, обед готов, стол изящно накрыт,
но только на четыре персоны, а буфет загроможден столовым серебром. В первый
раз после недавних  переделок  дом  приготовили  для  торжественной  встречи
хозяев, и счастливую чету ждут с минуты на минуту.
     Судя по тому интересу и волнению, какие  он  возбуждает  у  домочадцев,
этот вечер возвращения домой немногим уступает свадебному утру. Миссис  Перч
пьет чай в кухне; она обошла весь дом,  определила,  почем  плачено  за  ярд
шелка и камчатного полотна, и исчерпала все попавшие и не попавшие в словарь
междометия, выражающие восторг и изумление.  Старший  обойщик,  оставив  под
стулом в вестибюле свою шляпу, а в ней носовой платок - от них сильно пахнет
лаком, - шныряет по дому, посматривая вверх на  карнизы  и  вниз  на  мягкие
ковры, и время от времени в припадке восторга вынимает из кармана линейку  и
вдруг начинает с неизъяснимым чувством обмерять дорогие вещи. Кухарка  очень
весела и говорит - дайте только ей таких хозяев, которые принимали бы  много
гостей (а она готова побиться с вами об заклад на шесть пенсов,  что  теперь
так и будет); она отличается бойким нравом и отличалась им с  детства  и  не
возражает против того, чтобы все это знали;  такое  заявление  исторгает  из
груди миссис Перч тихий отклик, выражающий сочувствие и одобрение. Горничная
может лишь надеяться, что они будут счастливы, но  брак  -  лотерея,  и  чем
больше она думает о браке, тем больше  ценит  независимость  и  благополучие
одинокой жизни. Мистер Таулинсон мрачен и угрюм и говорит, что таково и  его
мнение, и дайте ему только войну,  войну  с  французами!  Ибо  этот  молодой
человек придерживается того мнения, что каждый иностранец - француз, каковым
и должен быть по законам природы.
     Как только раздается  стук  колес,  все  умолкают,  о  чем  бы  они  ни
говорили, и прислушиваются; и не раз поднималась суматоха и  слышался  крик:
"Приехали!" Но они еще не приехали,  и  кухарка  начинает  оплакивать  обед,
который уже дважды снимала с плиты, а старший обойщик  все  еще  шныряет  по
комнатам, и ничто не нарушает его блаженной мечтательности.
     Флоренс готова к встрече с отцом и со своей новой мамой.  Вряд  ли  она
знает, радостью или болью  вызвано  волнение,  какое  теснит  ей  грудь.  Но
трепещущее сердце заставляет кровь приливать к щекам и придает блеск глазам;
а в кухне шепчут друг другу на ухо, - говоря  о  ней,  они  всегда  понижают
голос, - о том, как красива сегодня мисс Флоренс и какой милой молодой  леди
стала она, бедняжка! Следует пауза; а затем кухарка, чувствуя, что  ждут  ее
мнения,  как  председательницы,  спрашивает   недоумевающе,   неужели...   и
умолкает. Горничная также выражает недоумение,  равно  как  и  миссис  Перч,
которая  обладает  счастливой   способностью   недоумевать,   когда   другие
недоумевают, хотя бы ей и не была известна причина собственного  недоумения.
Мистер Таулинсон, который пользуется случаем заразить леди своею мрачностью,
говорит: "Поживем - увидим". Ему бы хотелось, чтобы кое-кто благополучно  из
этого выпутался. Тогда кухарка испускает вздох и шепчет: "Ах,  это  странный
мир, поистине странный!" А когда эти слова облетели вокруг стола,  добавляет
внушительно: "Но какие бы ни произошли перемены, Том, они не могут повредить
мисс Флоренс". Ответ мистера Таулинсона, чреватый зловещим смыслом,  гласит:
"О, неужели не могут?" И, понимая, что простой  смертный  вряд  ли  способен
пророчествовать  более  ясно  или  более  вразумительно,  он  погружается  в
молчание.
     Миссис Скьютон, приготовившись  встретить  с  распростертыми  объятиями
свою возлюбленную  дочь  и  дорогого  зятя,  надела  приличествующий  случаю
девический наряд с короткими рукавами. Однако в настоящую минуту  зрелые  ее
прелести цветут в тени ее собственных апартаментов, откуда она не выходила с
тех пор, как завладела ими несколько часов назад, и где она быстро  начинает
проявлять признаки раздражения из-за того, что обед  запаздывает.  С  другой
стороны, горничная, которой бы надлежало быть скелетом, тогда как  на  самом
деле это цветущая девица, находится в приятнейшем расположении духа, полагая
выплату жалования раз в три месяца обеспеченной лучше, чем когда  бы  то  ни
было, и предвидя, что стол и помещение будут значительно улучшены.
     Но где же счастливая чета, которую ждет этот славный дом?  Быть  может,
пар, прилив, ветер и  лошади  умеряют  скорость,  чтобы  полюбоваться  таким
счастьем? Может быть, рой амуров и граций, порхая вокруг  них,  препятствует
их  продвижению?  Или,  быть  может,  столько  разбросано  цветов  вдоль  их
счастливой тропы, что они с трудом подвигаются вперед среди роз без терний и
благоуханного шиповника?
     Наконец-то приехали! Слышен  стук  колес,  он  приближается,  и  карета
останавливается у подъезда. Ненавистный  иностранец  оглушительно  стучит  в
дверь,  предваряя  появление  мистера  Таулинсона  и  слуг,  бросившихся  ее
открыть; и мистер Домби и его молодая жена выходят из экипажа и идут рука об
руку в дом.
     - Моя ненаглядная Эдит! - раздается  взволнованный  голос  на  площадке
лестницы. - Мой  дорогой  Домби!  -  И  короткие  рукава  обвиваются  вокруг
счастливой четы, заключая в объятия каждого из супругов по очереди.
     Флоренс также спустилась в холл, но не смела подойти  со  своим  робким
приветствием, пока  не  улягутся  восторги  этого  более  близкого  и  более
дорогого существа. Но Эдит увидела ее на пороге; небрежно поцеловав  в  щеку
свою чувствительную родительницу и  отделавшись  от  нее,  она  поспешила  к
Флоренс и обняла ее.
     - Здравствуй, Флоренс, - сказал мистер Домби, протягивая руку.
     Когда Флоренс, дрожа, подносила ее к губам, она встретила  его  взгляд.
Взгляд был холодный и сухой, но у нее забилось сердце, когда ей  показалось,
что в его глазах отразился интерес к ней, какого он никогда еще не проявлял.
В них было даже легкое удивление - приятное удивление, вызванное встречей  с
нею. Больше она не смела смотреть на него, но чувствовала, что  он  взглянул
на нее еще раз и не менее благосклонно. О, какой радостный трепет охватил ее
даже при этом слабом и ни на чем не основанном подтверждении ее надежды, что
с помощью новой красивой мамы ей удастся завоевать его сердце!
     - Полагаю, вы недолго будете переодеваться,  миссис  Домби?  -  спросил
мистер Домби.
     - Я сейчас буду готова.
     - Пусть подают обед через четверть часа.
     С этими словами мистер Домби чинно удалился в свои  комнаты,  а  миссис
Домби поднялась наверх в  свои.  Миссис  Скьютон  и  Флоренс  отправились  в
гостиную, где эта превосходная мать сочла  своим  долгом  уронить  несколько
слезинок, якобы исторгнутых у нее счастьем дочери; и эти  слезинки  она  все
еще с большою осторожностью  осушала  уголком  обшитого  кружевами  носового
платка, когда вошел ее зять.
     - Ну, как понравился вам,  дорогой  Домби,  этот  очаровательнейший  из
городов, Париж? - спросила она, подавляя свое волнение.
     - Там было холодно, - ответил мистер Домби.
     - Конечно, весело, как всегда! - сказала миссис Скьютон.
     - Не особенно. Город показался мне скучным, - заметил мистер Домби.
     - Фи, дорогой мой Домби! Скучным! - Это было сказано лукаво.
     - Такое впечатление он произвел на меня, сударыня, - степенно и  учтиво
сказал мистер Домби. - Полагаю, миссис Домби также нашла  его  скучным.  Она
упомянула об этом раза два.
     - Ах, капризница! - воскликнула миссис Скьютон,  подшучивая  над  своей
дорогой дочерью,  которая  только  что  появилась  в  дверях.  -  Какие  это
еретические вещи говоришь ты о Париже?
     Эдит  со  скучающим  видом  подняла  брови;  пройдя  мимо   распахнутых
двустворчатых дверей, за которыми открывалась анфилада комнат,  прекрасно  и
заново отделанных, она едва взглянула на них и села рядом с Флоренс.
     - Дорогой Домби, - сказала миссис Скьютон, - эти люди чудесно выполнили
все, о чем мы им говорили! Право же, они превратили дом в настоящий дворец.
     -  Дом  красив,  -  сказал  мистер  Домби,  осматриваясь  вокруг.  -  Я
распорядился, чтобы перед расходами  не  останавливались.  Полагаю,  сделано
все, что могли сделать деньги.
     - А чего они не могут сделать, дорогой Домби? - заметила Клеопатра.
     - Они могущественны, сударыня, - сказал мистер Домби.
     Он со свойственной ему величественностью бросил взгляд на жену,  но  та
не сказала ни слова.
     - Надеюсь, миссис  Домби,  -  подчеркнуто  обратился  он  к  ней  после
минутного молчания, - эти перемены заслуживают вашего одобрения?
     - Дом красив, насколько он может быть  красивым,  -  отозвалась  она  с
высокомерным равнодушием. - Конечно, таким он должен быть. И, полагаю, таков
он и есть.
     Пренебрежительное выражение было свойственно этому надменному  лицу  и,
казалось, никогда его не покидало; но презрение, отражавшееся на нем,  когда
бы ни упомянули о  восторге,