нет
спроса. Очень рослый молодой  человек  воспрял  духом  и  снова  толкует  об
"упражнении". Взоры его товарища начинают соревноваться  с  его  собственным
взором, и он тоже устремляет взгляд на  предметы,  не  отдавая  себе  в  том
отчета. Лица у всех леди раскраснелись,  в  особенности  лицо  миссис  Перч,
которая ликует и сияет и столь высоко вознесена над земными  заботами,  что,
если бы попросили ее сейчас проводить путника в  Болс-Понд,  где  ютятся  ее
собственные заботы, ей стоило бы некоторого труда припомнить дорогу.  Мистер
Таулинсон предложил выпить за здоровье счастливой четы,  на  что  седовласый
дворецкий отозвался очень любезно и с волнением, ибо он готов поверить,  что
в самом деле является старым слугой семьи и обязан быть растроганным  такими
переменами. Вся компания, а в особенности леди, находится  в  очень  игривом
расположении  духа.  Кухарка  мистера  Домби,   которая   обычно   руководит
собранием, заявила, что после этого немыслимо сразу же взяться  за  дела,  и
почему бы не пойти  всей  компанией  в  театр?  Все  (включая  миссис  Перч)
выразили  согласие,  даже  туземец,  который  свирепеет  от  вина  и  своими
вращающимися белками пугает леди (в особенности миссис Перч). Один из  очень
рослых молодых людей предложил даже отправиться после спектакля  на  бал,  и
это никому (включая миссис Перч) не представляется неосуществимым. Завязался
спор между горничной и мистером Таулинсоном: опираясь на  старую  поговорку,
она утверждает, что браки заключаются  на  небесах,  он  отводит  им  другое
место; он предполагает, будто ее слова основаны на том, что она помышляет  о
своем собственном замужестве; она говорит, что, во  всяком  случае,  господь
сохранит ее от опасности выйти замуж за  него.  Желая  положить  конец  этим
язвительным замечаниям, седовласый дворецкий встает и предлагает  выпить  за
здоровье мистера Таулинсона, ибо знать его - значит уважать, а уважать его -
значит пожелать ему счастья в жизни с его избранницей, кто бы  она  ни  была
(при этом седовласый  дворецкий  взирает  на  горничную).  Мистер  Таулинсон
отвечает  благодарственной,  преисполненной  чувства  речью,  заключительная
часть коей обращена против иностранцев; он говорит,  что,  быть  может,  они
могут снискать иной раз расположение людей слабохарактерных и  непостоянных,
которых легко провести, но он всею душою уповает на то, что  никогда  больше
не услышит о каком бы то ни было иностранце, наживающемся на  путешествующих
в каретах. При этом взор мистера Таулинсона столь суров и столь выразителен,
что горничной грозит истерический припадок, но  тут  она  и  все  остальные,
взбудораженные  известием  об  отъезде  новобрачной,  спешат  наверх,  чтобы
присутствовать при ее отбытии.
     Карета у двери; новобрачная спускается  в  холл,  где  ее  ждет  мистер
Домби. Флоренс, также готовая к отъезду, стоит на лестнице,  а  мисс  Нипер,
занимавшая  промежуточный  пост  между   гостиной   и   кухней,   собирается
сопровождать ее. Как только появляется Эдит, Флоренс  спешит  ей  навстречу,
чтобы попрощаться.
     Неужели Эдит холодно и  потому  она  дрожит?  Неужели  в  прикосновении
Флоренс есть что-то странное или болезненное и потому эта  красивая  женщина
отступает и съеживается, как будто не  может  вынести  этого  прикосновения?
Неужели нужно так торопиться  с  отъездом,  и  потому  Эдит,  махнув  рукой,
сбегает по ступеням и уезжает?
     Когда замирает стук колес,  миссис  Скьютон,  подавленная  материнскими
чувствами, опускается в позе Клеопатры  на  свою  софу  и  проливает  слезы.
Майор, встав из-за стола вместе с остальными гостями, старается ее  утешить,
но она и слышать не хочет об утешении, и майор откланивается.  Откланивается
кузен  Финикс,  и  откланивается  мистер  Каркер.  Все  гости  разъезжаются.
Оставшись одна, Клеопатра чувствует легкое головокружение, вызванное сильным
волнением, и погружается в сон.
     Головокружение распространяется также и в подвальном этаже.  У  рослого
молодого человека, так скоро пришедшего  в  возбуждение,  голова  как  будто
приклеилась к столу в буфетной,  и  ее  нельзя  от  стола  оторвать.  Резкая
перемена произошла в расположении духа миссис Перч, которая впадает в уныние
из-за мистера Перча и поверяет кухарке свое подозрение, что теперь он не так
сильно привязан к дому, как в ту пору, когда их  семья  состояла  только  из
девяти человек. У мистера Таулинсона звон в ушах, и большое колесо без конца
вертится в голове. А горничная выражает сожаление, что  желать  себе  смерти
считается грехом.
     К тому же здесь, в  нижнем  этаже,  возникает  ложное  представление  о
времени; все полагают, что сейчас по крайней мере десять часов вечера, тогда
как нет  и  трех  часов  дня.  Смутное  сознание  совершенного  преступления
преследует всю компанию; и каждый втайне считает  другого  соучастником,  от
которого лучше бы держаться  подальше.  Ни  мужчины,  ни  женщины  не  смеют
заикнуться о предполагавшемся  посещении  театра.  Того,  кто  легкомысленно
вздумал бы воскресить идею бала, осмеяли бы как идиота.
     Миссис Скьютон спит в продолжение двух часов, и в кухне дремота еще  не
рассеялась. Гербы в столовой взирают со стен  на  крошки,  грязные  тарелки,
пролитое вино,  полурастаявшее  мороженое,  на  недопитые  бокалы  с  вином,
выдохшимся к бесцветным, на остатки омаров, куриные  косточки  и  задумчивое
желе, постепенно превращающееся в тепловатый клейкий суп.  К  этому  времени
свадебное торжество утратило свою первоначальную пышность почти в  такой  же
мере, как и завтрак. Слуги мистера Домби столь нравоучительно  рассуждают  о
свадьбе и чувствуют такое раскаяние, сидя у себя дома за  ранним  чаем,  что
примерно к восьми часам погружаются в глубокую сосредоточенность;  а  мистер
Перч, явившийся в это время из Сити, бодрый и веселый, в белом  жилете  и  с
Забавной песенкой на устах, собирающийся скоротать вечерок и приготовившийся
к самым легкомысленным, развлечениям, озадачен  холодным  приемом  и  жалким
состоянием миссис Перч и  убеждается  в  том,  что  на  нем  лежит  приятная
обязанность отвезти эту леди домой в первом же омнибусе.
     Наступает ночь. Флоренс, побродив по комнатам прекрасного дома, идет  к
себе в спальню, где благодаря заботам Эдит ее окружают роскошь и  уют;  сняв
нарядное платье, она надевает простое траурное, в память  дорогого  Поля,  и
садится за книгу, а подле  нее  Диоген,  растянувшись  на  полу,  щурится  и
моргает. Но  сегодня  Флоренс  не  может  читать.  Дом  кажется  странным  и
незнакомым, и в нем гулко раздается эхо. На душе у нее тоскливо; причины она
не знает, но ей тяжело. Флоренс закрывает книгу, а неуклюжий Диоген,  приняв
это за сигнал, немедленно кладет лапы ей на колени  и  трется  ушами  об  ее
ласкающие руки. Но вскоре Флоренс уже не видит его ясно,  потому  что  перед
глазами у нее какой-то туман, и в нем сияют, подобно ангелам, покойный  брат
и  покойная  мать.  И  Уолтер,  бедный,  скитающийся,  потерпевший  крушение
мальчик, о, где он?
     Майор не знает это несомненно. И ему нет дела  до  этого.  Майор,  весь
день задыхавшийся и дремавший, поздно пообедал у  себя  в  клубе,  а  теперь
сидит за пинтой вина и доводит чуть ли  не  до  безумия  скромного  молодого
человека с румяным лицом за соседним столиком (он  с  радостью  заплатил  бы
большие деньги, чтобы только встать и уйти, но не может  этого  сделать),  -
доводит чуть ли не до безумия рассказами о Бегстоке, сэр, на свадьбе Домби и
о чертовски аристократическом друге старого Джо, лорде Финиксе. В это  время
лорд Финикс, которому следовало быть в отеле Лонга и мирно лежать в постели,
сидит за карточным столом, куда привели его, быть может вопреки его желанию,
капризные, непокорные ноги.
     Ночь, словно великан, занимает всю церковь от каменных плит до крыши  и
царит здесь в часы безмолвия. Бледный рассвет снова заглядывает  украдкой  в
окна и, уступая место дню, видит, как ночь уходит в  склепы,  и  следует  за
ней, выгоняет ее оттуда и прячется среди мертвецов. Робкие мыши снова жмутся
друг к другу, когда с грохотом отворяются  большие  двери  и  входят  мистер
Саундс и миссис Миф, двигаясь по кругу своей повседневной жизни, нерушимому,
как обручальное кольцо. Снова треуголка и увядший чепец виднеются на  заднем
плане в час свадьбы; и снова этот мужчина берет в жены эту  женщину,  и  эта
женщина берет в мужья этого мужчину, давая торжественный обет:
     "Хранить и беречь друг друга отныне в счастье и несчастье, в  богатстве
и бедности, в болезни и здоровье,  любить  и  лелеять,  пока  смерть  их  не
разлучит".
     Эти самые слова повторяет мистер  Каркер,  въезжая  верхом  в  город  и
выбирая дорогу почище, и рот у него растягивается до ушей.

ГЛАВА  XXXII

     Деревянный Мичман разбивается вдребезги

     Честный капитан Катль, проведя несколько  недель  в  своем  укрепленном
убежище,  отнюдь  не  намерен  был   отказываться   от   благоразумных   мер
предосторожности, принятых для  защиты  от  неожиданного  нападения,  потому
только,  что  враг  не  является.  Капитан  считал,   что   теперешнее   его
благополучие слишком велико и чудесно, чтобы длиться  долго;  он  знал,  что
редко флюгер остается неподвижным, когда дует попутный ветер. Слишком хорошо
знакомый с решительным и неустрашимым  нравом  миссис  Мак-Стинджер,  он  не
сомневался в том, что эта героическая женщина поставила себе целью  отыскать
его и захватить в плен. Трепеща под тяжестью этих соображений, капитан Катль
жил очень замкнуто и уединенно;  выходил  обычно  в  сумерках,  да  и  тогда
отваживался бродить только по самым глухим улицам, вовсе не покидал дома  по
воскресеньям и как в стенах, так и за стенами своего убежища избегал шляпок,
словно их носили разъяренные львы.
     Капитану и в голову  не  приходило,  что  можно  оказать  сопротивление
миссис Мак-Стинджер в случае, если она набросится на него во время прогулки.
Он чувствовал, что этого нельзя  сделать.  Он  уже  видел  себя,  кроткою  и
безропотного, помещенным в наемную карету и водворенным на старую  квартиру.
Он предвидел, что, раз попав в эту тюрьму, он - погибший человек; прощай его
шляпа; миссис Маж-Стинджер стережет его и день и ночь;  упреки  сыплются  на
его голову в присутствии младенцев; он  внушает  подозрение  и  недоверие  -
людоед в глазах детей и разоблаченный предатель в глазах их матери.
     Всякий раз как эта мрачная картина рисовалась воображению капитана,  он
покрывался обильным потом и впадал в уныние. Обычно это бывало  по  вечерам,
незадолго до того часа, когда он крадучись выходил из дому подышать воздухом
и прогуляться. Понимая, какой опасности он  подвергается,  капитан  в  такие
минуты прощался с Робом торжественно, как и подобает человеку, который, быть
может, никогда не вернется, увещевал его на случай,  если  он  (капитан)  на
время скроется из виду, идти  по  стезе  добродетели  и  хорошенько  чистить
медные инструменты.
     Но не желая окончательно складывать оружие и стараясь обеспечить  себе,
если дело обернется плохо, возможность поддерживать общение с внешним миром,
капитан Катль вскоре набрел на  счастливую  мысль  обучить  Роба  Точильщика
какому-нибудь тайному сигналу, дабы сей подчиненный мог в час бедствия  дать
знать командиру о своем присутствии и преданности.  После  долгого  раздумья
капитан принял решение  и  научил  его  насвистывать  морскую  песенку  "Эх,
веселей, веселей!", а когда Роб Точильщик достиг той степени совершенства  в
исполнении ее, на какую только может рассчитывать сухопутный житель, капитан
запечатлел в его памяти следующие таинственные наставления:
     - Ну, приятель, держись крепче! Если меня когда-нибудь захватят...
     - Захватят, капитан? -  перебил  Роб,  широко  раскрывая  свои  круглые
глаза.
     - Да. - мрачно сказал капитан Катль. - Если  я  когда-нибудь  выйду  из
дому, намереваясь вернуться к ужину, и не появлюсь на расстоянии оклика,  то
через двадцать четыре часа после моего исчезновения ступай на  Бриг-Плейс  и
насвистывай эту вот песенку около моей старой пристани,  но  так,  понимаешь
ли, как будто ты это делаешь без всякого умысла, как будто тебя занесло сюда
случайно. Если я тебе отвечу тою же  песенкой,  ты,  приятель,  отчаливай  и
возвращайся через двадцать четыре  часа;  если  я  отвечу  другой  песенкой,
уклонись от прямого курса и держись на расстоянии, пока я  не  подам  нового
сигнала. Понял приказ?
     - От чего я  должен  уклониться,  капитан?  -  осведомился  Роб.  -  От
мостовой?
     - Нечего сказать, смышленый парень! -  воскликнул  капитан,  взирая  на
него сурово. - Родного языка не понимает! Тогда  ты  отойди  в  сторонку,  а
потом вернись, - понятно теперь?
     - Да, капитан, - сказал Роб.
     - Отлично, приятель, - смягчившись, сказал капитан. - Так и сделай!
     Чтобы Роб хорошенько это  усвоил,  капитан  Катль  по  вечерам,  закрыв
лавку, удостаивал иногда прорепетировать с ним всю сцену:  уходил  для  этой
цели в гостиную,  как  бы  в  жилище  воображаемой  миссис  Мак-Стинджер,  и
внимательно следил за поведением своего союзника в глазок, просверленный  им
в стене. Роб Точильщик во время испытания исполнял свой долг так исправно  и
ловко, что капитан в знак своего удовлетворения подарил ему в  разное  время
семь шестипенсовиков; и  постепенно  в  сердце  его  поселилось  спокойствие
человека,  приготовившегося  к  худшему  и  принявшему  все  разумные   меры
предосторожности против безжалостного рока.
     Однако капитан не искушал судьбы и  склонен  был  рисковать  ничуть  не
больше, чем раньше. Полагая, что правила хорошего тона предписывают ему, как
другу семьи, присутствовать на свадьбе мистера Домби  (о  ней  он  узнал  от
мистера Перча) и  с  галереи  показать  сему  джентльмену  свою  любезную  и
довольную физиономию, он  отправился  в  церковь  в  наемном  кабриолете,  в
котором оба окна были подняты; быть может, страшась миссис Мак-Стинджер,  он
не отважился бы и на этот  подвиг,  если  бы  упомянутая  леди  не  посещала
богослужений преподобного Мельхиседека, вследствие  чего  ее  присутствие  в
англиканской церкви казалось в высшей степени невероятным.
     Капитан благополучно вернулся домой, и новая его жизнь продолжала  течь
заведенным порядком; неприятель не доставлял  ему  более  прямых  поводов  к
тревоге, чем ежедневное появление дамских шляпок на улице. Но другие  заботы
начали удручать капитана. О корабле Уолтера все  еще  не  поступало  никаких
сведений. Не было никаких известий о старом Соле  Джилсе.  Флоренс  даже  не
знала об исчезновении старика, а капитан Катль  не  решался  ей  сказать.  В
самом деле, с тех пор как  надежда  на  спасение  великодушного,  красивого,
отважного юноши, которого он  по-своему,  грубовато,  любил  с  раннего  его
детства, начала угасать и угасала со дня на день, - капитан с тоской гнал от
себя мысль о разговоре с Флоренс. Если бы честный капитан  мог  принести  ей
добрые  вести,  он  не  побоялся  бы  войти  в  заново  отремонтированный  и
великолепно меблированный дом - хотя этот дом,  в  связи  с  виденной  им  в
церкви леди, внушал ему ужас -  и  явился  бы  к  Флоренс.  Но  темные  тучи
заволокли их общие надежды, сгущаясь с каждым часом, и  капитан  чувствовал,
что может оказаться для нее источником  новых  бед  и  огорчений,  а  потому
визита к Флоренс он страшился не меньше, чем самой миссис Мак-Стинджер.
     Был холодный, темный, осенний вечер, и  капитан  Катль  велел  затопить
камин в маленькой гостиной, теперь больше,  чем  когда-либо,  походившей  на
каюту. Лил дождь, и дул сильный ветер; пройдя  через  открытую  всем  ветрам
спальню своего старого друга, капитан поднялся на крышу дома узнать,  какова
погода, и сердце у него замерло, когда он увидел, как ненастно и  безнадежно
вокруг. Нельзя сказать, чтобы он  связывал  эту  погоду  с  судьбой  бедного
Уолтера или сомневался в том, что,  если  провидение  обрекло  "мальчика  на
гибель и  кораблекрушение,  это  совершилось  уже  давно;  но  под  тяжестью
какого-то внешнего воздействия, которое ничего общего не имело  с  предметом
его размышлений, капитан Катль пал духом, и надежды его поблекли, как не раз
случалось и не раз будет случаться даже с людьми более мудрыми, чем он.
     Обратив лицо навстречу резкому ветру  и  косому  дождю,  капитан  Катль
смотрел на тяжелые облака, быстро проносившиеся над нагромождением  крыш,  и
тщетно искал картины более отрадной. И вокруг него зрелище было не лучше.  В
многочисленных ящиках из-под чая и  разных  коробках  слышалось  у  его  ног
воркованье голубей Роба Точильщика, похожее на жалобный стон  поднимающегося
бриза. Расшатанный флюгер - Мичман с  подзорной  трубой  у  глаза,  когда-то
видимый с улицы, но давно уже заслоненный  кирпичной  стеной,  -  скрипел  и
жаловался на своем заржавленном стержне, когда  порыв  ветра  заставлял  его
вертеться и вел с ним злую игру. На грубом синем  жилете  капитана  холодные
дождевые капли трепетали как стальные бусины; и  он,  согнувшись,  едва  мог
устоять на ногах  под  напором  жестокого  северо-западного  ветра,  который
налетал на него с твердым намерением опрокинуть за парапет и  швырнуть  вниз
на мостовую. Если в этот вечер еще была жива какая-то Надежда,  -  размышлял
капитан, придерживая шляпу, - она, разумеется, сидела дома и не показывалась
на улице; и капитан, грустно покачивая головой, пошел ее разыскивать.
     Капитан Катль медленно спустился в маленькую  гостиную  и,  усевшись  в
свое кресло, стал искать ее в камине; но там ее не  было,  хотя  огонь  ярко
пылал. Он достал табакерку и трубку и, расположившись покурить, стал  искать
ее в чашечке трубки и в кольцах дыма, срывавшихся с его губ;  но  и  там  не
было даже крупинки ржавчины с  якоря  Надежды.  Он  попробовал  налить  себе
стакан грогу; но грустная истина скрывалась на дне этого колодца,  и  он  не
мог допить стакан. Несколько раз он прошелся  по  лавке  и  поискал  Надежду
среди инструментов; но,  несмотря  на  все  его  сопротивление,  они  упрямо
определяли путь пропавшего судна, который обрывался на дне пустынного моря.
     По-прежнему бушевал  ветер,  и  дождь  по-прежнему  стучал  в  закрытые
ставни, когда капитан остановился перед Деревянным Мичманом и, вытирая своим
рукавом мундир маленького офицера, задумался о том, сколько  лет  прожил  на
свете Мичман и как мало перемен - почти никаких - происходило за это время с
экипажем его судна; как эти перемены налетели все вместе, в один день, и как
они все смели. Маленькое общество в задней гостиной распалось  и  рассеялось
по свету. Некому было слушать "Красотку Пэг", даже если бы кто-нибудь и  мог
ее спеть, но такого человека не, было; ибо капитан был так же твердо убежден
в том, что никто, кроме него, не может исполнить эту балладу, как и  в  том,
что при настоящем положении дел он не отважится на такую попытку.  Не  видно
было в доме веселого лица Уольра - тут капитан на секунду отвел  свой  рукав
от мундира Мичмана и вытер им собственную щеку; знакомый  парик  и  пуговицы
Соля Джилса стали видением прошлого; с Ричардом Виттингтоном было покончено;
и все планы и проекты, связанные с Мичманом, неслись по воле волн вез  мачты
и руля.
     Капитан с удрученной  физиономией  стоял  в  задумчивости,  старательно
вытирая Мичмана, столько же из нежности к нему, старому знакомому, сколько и
по  рассеянности,  как  вдруг  стук  в  дверь  магазина  заставил  испуганно
вздрогнуть Роба Точильщика, который, сидя на прилавке,  не  спускал  круглых
глаз с лица капитана и в пятисотый раз  задавал  себе  вопрос,  неужели  тот
совершил убийство и теперь его беспрерывно терзают угрызения совести,  и  он
вечно думает о бегстве.
     - Что это? - тихо спросил капитан Катль.
     - Кто-то стучит, капитан, - ответил Роб Точильщик.
     Капитан с пристыженным и виноватым видом тотчас прокрался на цыпочках в
маленькую гостиную и з