мог
только покачать головой и сказать: ну, что ж, тогда вам, вероятно,  придется
обратиться к своему хлопку.
     Сэр Барнет Скетлс  посмотрел  вслед  мистеру  Бепсу,  когда  тот  пошел
подбодрить миссис Бепс (всеми покинутая, она делала вид, будто  разглядывает
ноты джентльмена, игравшего на арфе), - посмотрел  так,  словно  считал  его
замечательным человеком; а вскоре он  это  и  высказал  доктору  Блимберу  и
осведомился, может ли он спросить,  имел  ли  когда-нибудь  этот  джентльмен
отношение к департаменту торговли. Доктор Блимбер отвечал: нет, не совсем, и
что, собственно говоря, он - преподаватель...
     - Готов поклясться, в какой-нибудь области, связанной со статистикой? -
заметил сэр Барнет Скетлс.
     - Нет, видите  ли,  сэр  Барнет,  -  ответил  доктор  Блимбер,  потирая
подбородок, - нет, не совсем так.
     - Но с какими-нибудь расчетами, готов пари держать, - сказал сэр Барнет
Скетлс.
     - Да, видите ли, - сказал доктор Блимбер,  -  да,  но  в  другом  роде.
Мистер Бепс - весьма достойный человек, Сэр Барнет, и... собственно  говоря,
он - наш учитель танцев.
     Поль с изумлением увидел, что эта новость  совершенно  изменила  мнение
сэра Барнета Скетлса о мистере Бепсе и что сэр Барнет пришел в  бешенство  и
через всю комнату бросил грозный взгляд на мистера Бепса. Он  даже  до  того
дошел, что, сообщая леди Скетлс о случившемся, послал мистера Бепса к  черту
и сказал, что это ве-ли-чай-шая и воз-му-ти-тель-ней-шая наглость.
     И еще одну вещь отметил Поль. Мистер  Фидер,  выпив  несколько  бокалов
негуса *, начал  веселиться.  В  общем,  танцы  были  церемонные,  а  музыка
торжественная, слегка напоминающая, собственно говоря, церковную музыку;  но
после  вышеупомянутых  бокалов  мистер  Фидер  сказал  мистеру  Тутсу,   что
собирается внести некоторое оживление в танцы. Затем мистер Фидер не  только
начал танцевать так, как будто решил танцевать не  на  шутку,  но  и  тайком
подстрекал  музыкантов  к  исполнению  бравурных  мелодий.  Далее  он   стал
оказывать большое внимание дамам и, танцуя с мисс Блимбер, нашептывал  ей  -
нашептывал, но достаточно громко, чтобы Поль мог услышать!  -  замечательные
стихи:

     Пускай обманом дышит сердце,
     Но вас не обману!

     Поль слышал, как он повторил это четырем молодым леди  по  очереди.  Не
без оснований сказал мистер Фидер мистеру Тутсу, что опасается,  как  бы  не
пришлось ему расплачиваться за это завтра.
     Миссис Блимбер была слегка встревожена этим, так сказать,  разнузданным
поведением  и  в  особенности  изменившимся  характером  музыки,  в  которой
зазвучали вульгарные мелодии, популярные на  улицах,  что,  как  естественно
было предположить, могло показаться оскорбительным для леди Скетлс. Но  леди
Скетлс  была  очень  добра  и  просила  миссис  Блимбер  не  тревожиться;  и
объяснение ее касательно живости мистера Фидера,  иногда  приводящей  его  к
эксцентрическим выходкам, приняла с  величайшей  любезностью  и  учтивостью,
заметив, что он  производит  впечатление  весьма  приятного  человека,  если
принять во внимание его положение, и что ей особенно нравится  скромная  его
манера причесывать волосы, которые (как уже  упоминалось)  были  примерно  в
четверть дюйма длиной.
     Как-то, во время перерыва в танцах, леди Скетлс сказала Полю,  что  он,
по-видимому, очень любит музыку. Поль ответил, что любит; а если  и  она  ее
любит, то следовало бы ей послушать,  как  поет  его  сестра  Флоренс.  Леди
Скетлс тотчас поведала, что умирает от желания получить это удовольствие;  и
хотя Флоренс была сначала очень  испугана  просьбой  петь  в  таком  большом
обществе и настойчиво просила освободить ее от  этого,  однако,  когда  Поль
подозвал ее и сказал: "Спой! Пожалуйста!  Для  меня,  моя  дорогая!"  -  она
подошла к фортепьяно и запела. Когда все отступили в сторону, чтобы Поль мог
ее видеть, и когда он увидел, как она сидит там одна,  такая  юная,  добрая,
прекрасная и любящая его, и услышал, как ее звонкий голос,  такой  чистый  и
нежный, золотое звено между  ним  и  всей  любовью  и  счастьем  его  жизни,
зазвучал среди общего молчания, - он отвернулся и постарался  скрыть  слезы.
Дело не в том, как объяснял он, когда с ним заговаривали об этом, дело не  в
том, что музыка была слишком печальной или заунывной, но она так дорога ему!
     Все полюбили Флоренс! Да и могло ли быть иначе?! Поль заранее знал, что
они должны ее полюбить и полюбят; и когда он  сидел  в  своем  уголке  среди
подушек и смотрел на нее, спокойно сложив руки и небрежно подогнув под  себя
ногу,  мало  кому  пришло  бы  в  голову,  каким  торжеством   и   восторгом
переполняется его детское сердце  и  какое  сладкое  упоение  он  чувствует.
Восторженные похвалы "сестре Домби" он слышал от всех мальчиков; восхищенные
отзывы об этой сдержанной и скромной маленькой  красавице  были  у  всех  на
устах; замечания об ее уме и талантах все время доносились к нему; и, словно
разлитое в воздухе летней ночи, было рассеяно вокруг какое-то  еле  уловимое
чувство, имевшее отношение к Флоренс и к нему и  дышавшее  симпатией  к  ним
обоим, которое успокаивало и трогало его.
     Он не знал - почему. Ибо все, что видел, чувствовал и думал в тот вечер
Поль, - присутствующие и отсутствующие, настоящее и  прошедшее,  -  все  это
слилось, как цвета в радуге или в оперении ярких птиц, когда светит  на  них
солнце, или в тускнеющем небе, когда солнце клонится к закату. Все то, о чем
последнее время приходилось  ему  думать,  проплывало  теперь  перед  ним  в
музыке; оно уже не требовало его внимания и вряд ли способно было снова  его
занять, оно как бы умиротворялось и уходило. Окно, в которое он смотрел  так
давно, было обращено к океану, отступившему от него на много миль; на  водах
океана занимавшие его  еще  вчера  фантазии  были  усыплены,  убаюканы,  как
укрощенные волны. Все тот же таинственный ропот, - чудилось ему, -  которого
он не мог понять, когда лежал в своей колясочке на морском берегу, он  снова
слышит сквозь пенье сестры и сквозь  гул  голосов  и  топот  ног,  и  как-то
отражается этот ропот в мелькающих мимо лицах и даже  в  неуклюжей  нежности
мистера Тутса, часто подходившего  пожать  ему  руку.  Сквозь  доброту  всех
окружающих, - чудилось ему, - он снова слышит этот ропот, обращенный к нему,
и даже его репутация ребенка не от мира  сего  словно  была  связана  с  ним
каким-то неведомым ему образом. Так сидел маленький Поль, слушая, наблюдая и
грезя, и был очень счастлив.
     Пока не настало время прощаться, а тогда все заволновались. Сэр  Барнет
Скетлс подвел Скетлса-младшего пожать ему руку и спросил, не забудет  ли  он
передать своему милому папе, что он, сэр Барнет  Скетлс,  шлет  ему  горячий
привет  и  выражает  надежду  на  будущую  близкую  дружбу   обоих   молодых
джентльменов. Леди Скетлс поцеловала его, разгладила ему  волосы  на  лбу  и
заключила его в свои объятия, и даже миссис Бепс -  бедная  миссис  Бепс!  -
Полю это было приятно - покинула свое место у  нотной  тетради  джентльмена,
игравшего на арфе, и попрощалась с ним так же сердечно, как и все прочие.
     - До свидания, доктор Блимбер, - сказал Поль, протягивая руку.
     - До свидания, мой юный друг, - отвечал доктор.
     - Я вам очень признателен, сэр, - сказал Поль, наивно глядя снизу вверх
на это лицо, внушающее почтительный страх. - Пожалуйста, пусть не забывают о
Диогене.
     Диогеном звали собаку, которая за всю свою жизнь  не  имела  ни  одного
близкого друга, кроме Поля. Доктор обещал, что  в  отсутствие  Поля  Диогену
будут оказывать полное внимание, и Поль, снова поблагодарив его и пожав  ему
руку,  попрощался  с  миссис  Блимбер  и  Корнелией   с   такой   задушевной
серьезностью, что миссис Блимбер в тот момент забыла упомянуть о Цицероне  в
разговоре с леди Скетлс, хотя весь вечер собиралась это  сделать.  Корнелия,
взяв Поля за обе руки, сказала:
     - Домби, Домби, вы всегда были моим любимым  учеником.  Да  благословит
вас бог!
     По  мнению  Поля,  это  свидетельствовало  о  том,   как   легко   быть
несправедливым к человеку, ибо мисс Блимбер говорила то, что думала, хотя  и
была мучительницей.
     Затем  среди  молодых  джентльменов  пронесся  гул:  "Домби  уезжает!",
"Маленький Домби уезжает!" - и все, включая семейство  Блимберов,  двинулись
вслед за Полем и Флоренс вниз по лестнице в холл.  Подобное  обстоятельство,
как заявил вслух мистер Фидер, на его памяти еще не имело места по отношению
к кому бы то ни было из прежних молодых джентльменов; но трудно решить, было
ли это трезвой оценкой фактов или  сказано  под  воздействием  бокалов.  Все
слуги, во главе с дворецким, пожелали проводить  маленького  Домби,  и  даже
подслеповатый молодой человек, перенося  его  книги  и  чемоданы  в  карету,
которая должна была отвезти на эту ночь его и Флоренс к миссис Пипчин,  явно
расчувствовался.
     Даже влияние более нежного чувства на молодых джентльменов - а они  все
до единого были очарованы Флоренс - не  помешало  им  шумно  распрощаться  с
Полем, махать ему  вслед  шляпой,  напирать  друг  на  друга,  спускаясь  по
лестнице, чтобы пожать ему руку, кричать: "Домби, не забывайте  меня!"  -  и
предаваться излияниям, несвойственным этим юным Честерфилдам *. Поль  шептал
Флоренс, в то время как она одевала его, прежде чем открыть дверь: слышит ли
она их? Может ли она когда-нибудь забыть об этом? Приято ли ей это знать?  И
радость светилась в его глазах.
     Один раз он оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд, и, посмотрев на
обращенные к нему лица, с удивлением увидел, какие они  сияющие  и  веселые,
как их много, словно в переполненном театре. Они проплывали перед  ним,  как
будто отражались в дрожащем зеркале, а через секунду он уже сидел  в  темной
карете, прижимаясь к Флоренс. С тех пор, когда бы ни случалось ему  подумать
о заведении доктора Блимбера, оно вспоминалось таким, каким он его  видел  в
последний раз; и  никогда  не  казалось  оно  реальным,  но,  как  бывает  в
сновидениях, он видел только множество глаз.
     Однако  это  не  было  последним  впечатлением  от  заведения   доктора
Блимбера. Было еще кое-что. Мистер Тутс, неожиданно опустив одно окно кареты
и заглянув внутрь, сказал с самым ненатуральным хихиканьем: "Домби здесь?" -
и тотчас поднял окно снова, не дожидаясь ответа. Но и это не было  последним
появлением Тутса, ибо, не успела карета отъехать, как  он  так  же  внезапно
опустил другое окно и, заглянув внутрь, точь-в-точь так же хихикнул и сказал
точь-в-точь таким же тоном: "Домби здесь?" - и скрылся точь-в-точь  так  же,
как и раньше.
     Как смеялась Флоренс!  Поль  часто  вспоминал  об  этом  и  сам  всегда
смеялся.
     Но вскоре - на следующий день и позже - произошло много такого,  о  чем
Поль помнил смутно. Так, например, почему они проводили дни и ночи у  миссис
Пипчин вместо того, чтобы ехать домой; почему он лежал в постели  и  Флоренс
сидела возле него; находился ли в комнате отец, или  то  была  лишь  длинная
тень на стене; слышал ли он, как доктор сказал о ком-то, что,  если  бы  его
увезли до праздника, который завладел  его  воображением  слишком  сильно  и
помог ему преодолеть слабость, весьма возможно, что он бы зачах.
     Он даже не мог припомнить, говорил ли он часто Флоренс: "О Флой,  увези
меня домой и никогда не оставляй меня одного!" - но, кажется,  говорил.  Ему
чудилось иногда, будто он снова и  снова  слышит  свой  голос:  "Увези  меня
домой, увези меня домой, Флой!"
     Но он мог припомнить, когда  вернулся  домой  и  его  несли  по  хорошо
знакомой ему лестнице, что в течение долгих часов  грохотала  карета,  а  он
лежал на сиденье, и около него была Флоренс, а старая миссис  Пипчин  сидела
напротив. Он помнил и свою старую кроватку, куда его  уложили;  свою  тетку,
мисс Токс и Сьюзен; но случилось еще кое-что, совсем недавно,  что  все  еще
приводило его в недоумение.
     - Будьте добры, я хочу поговорить с Флоренс, - сказал он.  -  Только  с
Флоренс, одну минутку!
     Она наклонилась к нему, а все остальные стояли поодаль.
     - Флой, милочка, не папа ли это был в  холле,  когда  меня  вынесли  из
кареты?
     - Да, дорогой.
     - Он не заплакал и не ушел в свою комнату, Флой, когда увидел, что меня
несут?
     Флоренс покачала головой и прижалась губами к его щеке.
     - Я очень рад, что он  не  плакал,  -  сказал  маленький  Поль.  -  Мне
показалось, что он заплакал. Не говори им, о чем я спрашивал.

ГЛАВА XV

     Изумительная изобретательность капитана Катля и  новые  заботы  Уолтера
Гэя

     На протяжении нескольких дней Уолтер не мог  решить,  как  ему  быть  с
барбадосским назначением; он даже лелеял слабую надежду, что  мистер  Домби,
быть может, имел в виду не то, что сказал, или передумает и сообщит  ему  об
отмене  поездки.   Но   так   как   не   случилось   ничего   сколько-нибудь
подтверждающего эту догадку (которая сама по себе была в достаточной степени
невероятна), а время шло и медлить было нельзя, он решился  действовать  без
дальнейших колебаний.
     Основная  трудность  для  Уолтера  заключалась  в  том,  каким  образом
сообщить об этой перемене в его делах дяде Солю, для которого  -  чувствовал
он - это будет жестоким  ударом.  Потрясти  дядю  Соля  столь  поразительным
известием было ему тем труднее, что за последнее время дела пошли в  гору  и
старик так повеселел, что маленькая задняя  гостиная  приняла  прежний  вид.
Дядя Соль уплатил в назначенный срок часть долга мистеру  Домби  и  надеялся
покрыть остальное; и повергать его снова в уныние, когда он так  мужественно
справился со своими невзгодами, было весьма печальной необходимостью.
     Однако не могло быть и речи о том, чтобы уехать потихоньку. Дядя должен
был узнать обо всем заблаговременно; затруднение заключалось в том, как  ему
сказать. Что касается вопроса - ехать или не ехать, Уолтер считал, что не  в
его власти выбирать. Мистер Домби был прав, говоря, что он молод, а  дела  у
его дяди идут плохо, и мистер Домби ясно  выразил  взглядом,  сопровождавшим
это напоминание, что в случае отказа ехать он может остаться дома, но  не  у
него в конторе. Оба они с дядей были многим  обязаны  мистеру  Домби;  этого
добился сам Уолтер. Самому  себе  он  мог  сознаться,  что  потерял  надежду
снискать расположение сего джентльмена, и мог  считать,  что  тот  иной  раз
относится к нему с пренебрежением, вряд ли оправданным. Но  так  или  иначе,
долг остается долгом - во всяком случае так думал Уолтер,  -  а  долг  нужно
исполнять.
     Когда мистер Домби взглянул на него и сказал, что он молод, а дела  его
дяди  идут  плохо,  лицо  его  выражало  презрение  -  пренебрежительную   и
унизительную мысль, что Уолтер-де весьма  не  прочь  жить  в  праздности  на
средства обедневшего старика, и это задело  благородную  душу  юноши.  Решив
доказать мистеру Домби, - если можно  было  дать  такое  доказательство,  не
прибегая к словам, - что тот судит о  нем  неверно,  Уолтер  старался  после
разговора о Вест-Индии быть еще веселее и расторопнее, чем раньше, насколько
был на это способен человек с таким живым и пылким нравом, как  у  него.  Он
был слишком молод и неопытен и не помышлял о том,  что  эти  самые  качества
могут быть неприятны мистеру Домби, а  не  унывать  под  сенью  его  грозной
немилости, справедливой или несправедливой, отнюдь не значит подняться в его
глазах. Могло быть и так, что великий человек усматривал вызов в этом  новом
проявлении благородного духа и решил его сломить.
     "Ну, что ж. В конце концов придется сказать дяде Солю",  -  со  вздохом
думал Уолтер. А так как Уолтер боялся, что голос  его,  пожалуй,  дрогнет  и
физиономия будет не такой веселой, как было бы ему желательно, если  он  сам
сообщит об этом старику и увидит по морщинистому его лицу, какое впечатление
произвело это известие, он  задумал  прибегнуть  к  услугам  могущественного
посредника - капитана Катля. Поэтому, когда настало  воскресенье,  он  решил
после завтрака вторгнуться в обиталище капитана Катля.
     По дороге он с удовольствием  припомнил,  что  каждое  воскресное  утро
миссис Мак-Стинджер совершает далекое путешествие, чтобы послушать проповедь
преподобного Мельхиседека  Хаулера,  который,  будучи  уволен  со  службы  в
Вест-индских доках по ложному подозрению (выдвинутому против него  неведомым
врагом) в  том,  будто  он  просверливал  бочки  и  прикладывался  губами  к
отверстию, предсказал, что светопреставление настанет ровно в  десять  часов
утра через два года, начиная с того дня, и открыл  зал  для  приема  леди  и
джентльменов, приверженцев секты  Горланов;  *  на  первом  же  их  собрании
увещания преподобного Мельхиседека произвели столь сильное впечатление,  что
при восторженном исполнении священного джига, коим закончилась  служба,  все
стадо провалилось в кухню и привело в негодное состояние  каток  для  белья,
принадлежавший одному из паствы.
     Капитан в минуту необычайного оживления поведал об этом Уолтеру  и  его
дяде в промежутках между куплетами "Красотки Пэг" в тот  вечер,  когда  было
уплачено маклеру Броли. Сам капитан аккуратно посещал церковь по  соседству,
которая поднимала великобританский флаг каждое воскресное утро, и где он  по
доброте своей - так как бидл был немощен - присматривал за мальчиками, среди
которых пользовался большим авторитетом благодаря своему загадочному крючку.
Зная нерушимые привычки капитана, Уолтер спешил по мере сил,  чтобы  застать
его дома; и он развил такую  скорость,  что,  свернув  на  Бриг-Плейс,  имел
удовольствие узреть широкий синий фрак и жилет, вывешенные из открытою  окна
капитана для проветривания на солнце.
     Казалось невероятным,  что  смертный  мог  увидеть  фрак  и  жилет  без
капитана, но последний несомненно не был в них облачен, в  противном  случае
ноги его - дома на Бриг-Плейс невысоки -  преграждали  бы  вход  в  парадную
дверь, который был совершенно свободен. Изумленный  этим  открытием,  Уолтер
постучал один раз.
     - Слинджер, - отчетливо услышал он возглас капитана, несшийся сверху из
его комнаты, как будто стук его вовсе не касался. Тогда Уолтер постучал  дна
раза.
     - Катль! - услышал он возглас капитана; и тотчас же  капитан  в  чистой
рубашке и подтяжках, в платке, свободно  повязанном  вокруг  шеи,  наподобие
свернутого в бухту каната, и в глянцевитой шляпе появился в окне, выглядывая
из-за широкого синего фрака и жилета.
     - Уольр! - воскликнул капитан, с изумлением глядя на него вниз.
     - Да, да, капитан Катль. - отвечал Уолтер, - это я.
     - Что случилось, мой мальчик? - с великой тревогой осведомился капитан.
- Уж не стряслось ли еще что-нибудь с Джилсом?
     - Нет, нет, - ответил Уолтер. - У дяди все благополучно, капитан Катль.
     Капитан выразил удовольствие и сообщил, что спустится  вниз  и  отопрет
дверь, что и сделал.
     - Однако ты раненько, Уольр, - сказал капитан, все еще  недоверчиво  на
него посматривая, пока они поднимались наверх.
     - Вот к чем дело, капитан Катль, - садясь, сказал Уолтер, -  я  боялся,
что вы уйдете, а мне нужен ваш дружеский совет.
     - Ты его получишь, - сказал капитан. - Чем тебя угостить?
     - Вашим мнением, капитан Катль, - с улыбкой отвечал  Уолтер.  -  Больше
мне ничего не нужно.
     - В таком случае продолжай, - сказал капитан. - С  удовольствием  скажу
тебе свое мнение, мой мальчик!
     Уолтер рассказал  ему  о  том,  что  произошло;  о  затруднении,  какое
возникло у него в связи с дядей, и о том облегчении, какое  он  почувствует,
если капитан Катль по доброте своей поможет  ему;  бесконечное  изумление  н
недоумение, вызванные открывшейся перед капитаном  перспективой,  постепенно
поглотили сего джентльмена, покуда его лицо не лишилось какого бы то ни было
выражения, а синий костюм, глянцевитая шляпа и  крючок,  казалось,  лишились
хозяина.
     - Видите ли, капитан Катль,