е сравнение с нашим Каслвудом, но земля превосходна, а негры -  на  диво
здоровые.
     Второго такого случая, может, больше никогда не представится,  говорила
мне госпожа Эемонд. Ее сбережений и денег от продажи моего офицерского  чина
могло хватить на оплату половины стоимости  имения;  остальную  сумму  можно
было получить под закладную, однако сделать это было  бы  нелегко,  так  как
деньги тут у нас  не  особенно  водятся  и  процент  был  бы  высок.  В  эту
критическую минуту, когда наш новый родственник мистер Ван ден Босх  боролся
на торгах против нас (его агент прямо-таки  взбесился  оттого,  что  у  него
перебили эту сделку), наследство моей  тетушки  пришлось  как  нельзя  более
кстати. И вот я - владелец доброго дома и негров в своей  родной  стране  и,
несомненно, буду избран в нашу ассамблею и надеюсь вскорости  увидеть  моего
дорогого брата с его семьей под моим собственным кровом. Теперь, когда война
позади и не надо больше бить французов, куда приятнее сидеть у  собственного
очага или скакать на собственной лошади с собственными  гончими,  чем  нести
воинскую службу. Кстати сказать, госпожа Эсмонд,  отдавая  мне  1750  фунтов
стерлингов из своих сбережений, поставила условием, чтобы я вышел в отставку
и жил дома. Хватит того, что она уже потеряла одного сына, который предпочел
писать пьесы и жить в Англии, пусть хоть другой останется  дома,  -  говорит
она.
     Но после того, как купчая на имение была подписана и я получил на  руки
все бумаги, моя матушка пожелала, чтобы я женился на одной особе, на которой
остановила свой выбор она, но отнюдь не я. Может быть, ты помнишь мисс Бетси
Питто из Уильямсберга? После оспы она  стала  совсем  рябой,  что  никак  не
послужило ей к украшению, и хотя госпожа Эсмонд утверждает, что  эта  девица
преисполнена всяческих добродетелей, мне ее добродетели не  нужны.  Глаза  у
нее косят, одна нога короче другой, и... Ах, братец, когда мы с  тобой  были
еще мальчишками, неужели ты не замечал, какие у мисс Фанни ножки? Стройнее я
не видел даже в Опере.
     И вот, когда было решено, что я  не  вернусь  в  армию,  милая  девушка
(верно, ты догадываешься, как ее зовут), оставшись однажды со мной  наедине,
внезапно расплакалась от счастья, и я,  разумеется,  был  бесконечно  тронут
проявлением такого участия к моей судьбе.
     "Ах, сэр! - сказала она, - как могла я не ужасаться при мысли, что  сын
моей благодетельницы, столь глубоко мною почитаемой, должен идти  на  войну?
Ах, мистер Генри, неужели вы думаете, что у меня нет  сердца?  Разве  мы  не
молились за мистера Джорджа, когда он сражался в армии Брэддока? А когда  вы
ушли в поход с мистером Вулфом... О!"
     И тут дорогая крошка прикрыла  глаза  платочком  и  постаралась  скрыть
слезы от своей маменьки, которая в  эту  минуту  вошла  в  комнату.  Но  моя
дорогая Маунтин утверждает, что никогда, ни единой секунды ничего  такого  у
нее и в мыслях не было, хотя (теперь она уже может признаться) это  было  бы
таким счастьем, о каком она могла бы только втайне мечтать да просить его  у
господа. Совершенно так же ничего не подозревала и моя  матушка,  считавшая,
что Фанни сохнет по Сэму Линтоту, молодому аптекарю из  Ричмонда,  нелепому,
неуклюжему малому, которого я едва не швырнул в реку.
     Но когда мой офицерский патент был уже продан и  имение  куплено,  что,
как ты думаешь, произошло с моей Фанни? Она загрустила. Как-то раз, зайдя  в
комнату к ее маменьке, где они обе были заняты шитьем, - нашивали кокарды на
шапочки для моих негров, - я застал ее в слезах.
     "Что случилось, почему вы плачете, мисс? - спрашиваю я. -  Моя  матушка
вас побранила?"
     "Нет, - отвечает дорогая крошка. - Сегодня госпожа Эсмонд была добра".
     А у самой слезы так и капают на кокарду на шапочке  Сейди,  которого  я
хочу сделать у нас главным конюхом.
     "Почему же в таком случае покраснели эти милые глазки?" - спрашиваю я.
     "Потому что... потому что у меня зубы  болят,  -  говорит  она,  -  или
потому что... потому что я просто дурочка!  -  И  тут  она  начинает  рыдать
навзрыд. - Ах, мистер Генри! Ах, мистер Уорингтон!  Вы  же  теперь  покинете
нас, как же иначе. Вы займете подобающее вам место и  покинете  нас,  бедных
женщин, прозябать в одиночестве и в подчинении у  вашей  матушки.  Время  от
времени вы будете  нас  навещать.  И  в  веселой  компании  своих  приятелей
счастливый, окруженный почетом, вы, может быть, вспомните иногда вашу..."
     Больше она уже не может вымолвить ни слова и прикрывает глаза рукой,  а
я, признаться, хватаю другую ее руку.
     "Дорогая, бесценная мисс Маунтин! - говорю я. - Могу ли я поверить, что
предстоящая разлука со  мной  могла  исторгнуть  слезы  из  этих  прелестных
глазок! Право, если это так, то, мне кажется, я должен быть просто счастлив!
Ну, поглядите же на вашего..."
     "О, сэр! -  восклицает  тут  моя  чаровница.  -  О,  мистер  Уорингтон!
Посудите сами, сэр, кто я и кто вы! Вспомните, какая пропасть разделяет нас!
Оставьте мою руку, сэр! Что сказала  бы  госпожа  Эсмонд,  если  бы...  если
бы..."
     Если бы - что, сказать не берусь, ибо в эту минуту наша матушка  входит
в комнату.
     "Что сказала бы госпожа Эсмонд? - восклицает она. - Она сказала бы, что
вы коварная, хитрая, неблагодарная маленькая..."
     "Сударыня!" - прерываю ее я.
     "Да, коварная, хитрая, неблагодарная, маленькая негодница! - восклицает
матушка. - Стыдитесь, мисс! Что сказал бы мистер Линтот, если бы увидел, как
вы строите глазки капитану? А вас, мистер Гарри, я бы попросила забыть  ваши
солдатские повадки. Вы находитесь в христианской семье,  сэр,  и  прошу  вас
запомнить, что в моем доме нет места для солдат и солдатских девок!"
     "Солдатских девок! - восклицаю я. - Боже милостивый!  И  вы  осмелились
назвать так мисс Маунтин? Мисс Маунтин, невиннейшую из женщин!"
     "Невиннейшую?  Не  обманывает  ли  меня  слух?"  -  страшно  побледнев,
вопрошает матушка.
     "И если бы усомниться в этом посмел  мужчина,  я  бы  выбросил  его  из
окна", - заявляю я.
     "Значит ли это, что вы - вы, мой сын,  с  самыми  честными  намерениями
оказываете внимание этой молодой особе?"
     "Да! И никогда мистер Гарри не позволил  бы  себе  поступить  иначе!  -
восклицает моя Фанни. - И ни одна женщина на свете, кроме вас, сударыня,  не
могла бы заподозрить его в чем-то другом!"
     "Ах, вот как! А я и не подозревала, - говорит  матушка,  делая  изящный
реверанс, - я и не подозревала, что вы оказываете такую честь  нашей  семье,
мисс. Вы, как я понимаю, делаете нам одолжение,  желая  породниться  с  нами
путем брака, не так ли? И следует ли мне сделать отсюда вывод,  что  капитан
Уорингтон намерен предложить мне мисс Маунтин в невестки?"
     "Вот и видно, что за меня некому заступиться, сударыня, иначе бы вы  не
позволили себе так оскорблять меня!" - говорит бедняжка.
     "Думается  мне,  что  помощник  аптекаря  вполне  подходящий  для   вас
заступник", - говорит матушка.
     "А я так не думаю, матушка! - восклицаю  я,  ибо  я  был  уже  порядком
рассержен. - И если Линтот позволит себе какую-нибудь вольность в обхождении
с нею, я раскрою ему череп его же собственной ступкой".
     "О, если Линтот уже пошел на попятный, я умолкаю, сэр! Я не знала,  что
обстоятельства изменились. Он являлся сюда и, как  я  понимаю,  ухаживал  за
мисс, и я даже поощряла это,  поскольку  мы  все  считали,  что  они  вполне
подходящая пара!"
     "Он приходил, потому что у меня болели зубы!" -  заявляет  моя  дорогая
Фанни (и в самом деле, один зуб у нее был в  ужасном  состоянии,  и  он  его
выдернул - вот и все, но чего только не выдумают женщины,  на  какую  только
клевету они не способны!).
     "И почему бы ему не жениться на дочери моей экономки, это был бы вполне
подходящий брак, - говорит  госпожа  Эсмонд,  беря  понюшку  табака.  -  Но,
признаюсь, - продолжает она,  -  я  никак  не  ожидала,  что  вы  променяете
аптекаря на моего сына!"
     "Успокойтесь, бога ради, успокойтесь, мистер Уорингтон!"  -  восклицает
мой ангел.
     "Сделайте милость, сэр, пока  вы  не  приняли  окончательного  решения,
соблаговолите поглядеть на мою остальную челядь, - говорит госпожа Эсмонд. -
Ну, хотя бы на Дину - она рослая, хорошо сложена и не слишком черная. Или на
Клеопатру. Я, правда, обещала ее Аяксу,  кузнецу,  но  в  конце  концов  эту
помолвку можно расторгнуть. Если расторгли с аптекарем, чего ж стесняться  с
кузнецом? А у Марты муж и вовсе сбежал, так что..."
     Тут уж, дорогой братец, я, прямо скажу, не  выдержал  и  пустил  в  ход
крепкие словечки. Ничего не мог с собой поделать. Но,  знаешь,  другой  раз,
когда сильно разозлишься, так  это  здорово  помогает.  Богом  клянусь,  мне
кажется, я бы просто спятил, если бы не отвел таким образом душу.
     "Богохульство,   сквернословие,   непослушание,   неблагодарность!    -
произносит наша матушка, опираясь на свою палку с черепаховым набалдашником,
и, подняв ее, потрясает ею в воздухе, прямо как королева в какой-то пьесе. -
Вот как мне отплатили за все! - говорит она. - Всемогущий боже, что я  такое
совершила, чем заслужила такую страшную кару? Или ты хочешь воздать  мне  за
грехи  отцов?  От  кого  могли  мои  дети  унаследовать  такое  непокорство?
Проявляла ли я когда-нибудь подобное  непокорство  в  молодости?  Когда  мой
папенька предложил мне выйти замуж, разве я воспротивилась? Могла ли я  хоть
помыслить о неповиновении? О нет, сэр! Моя вина лишь в том, и я признаю это,
что на вас изливалась всегда моя любовь, быть может, в какой-то мере в ущерб
вашему старшему брату. (И в самом деле, брат, была в ее словах доля правды.)
Я отвернулась  от  Исава  и  прилепилась  к  Иакову,  и  вот  теперь  пришло
возмездие, пришло возмездие! Помыслы мои были устремлены на мирские  дела  и
на земные почести. Я мечтала, что мой сын займет высокое положение в  свете.
Я трудилась не покладая рук,  я  скаредничала,  стремясь  скопить  для  него
богатство. Я несправедливо обделила своего старшего сына в пользу  младшего.
И вот, о боже, суждено мне было дожить до этого дня, чтобы  узреть,  как  он
соблазняет дочь моей экономки в моем собственном  доме  и  отвечает  на  мой
справедливый гнев бранью и богохульством!"
     "Я никого не пытался здесь соблазнять, сударыня! - вскричал я. - За то,
что я позволил себе браниться и сквернословить, прошу меня простить;  только
вы ведь и святого можете вывести из себя. Я не позволю,  чтобы  эту  молодую
особу подвергали оскорблениям, - не позволю ни единому  человеку  на  земле,
даже моей родной матери! Нет, моя дорогая мисс Маунтин! Если госпоже  Эсмонд
угодно говорить, что мои намерения по отношению к вам бесчестны,  пусть  она
теперь же убедится в обратном! - И с этими словами я опускаюсь на  колени  и
хватаю руку моей обожаемой Фанни. - Если вы согласны принять  это  сердце  и
эту руку, мисс, - говорю я, - они - ваши навсегда".
     "Я знаю, сэр, - говорит Фанни, с большим достоинством делая реверанс, -
что  вы-то,  во  всяком  случае,  ни  разу  не  позволили  себе  ни   одного
неуважительного слова, никогда и ничем не задели моей чести.  И  я  уверена,
что одна только госпожа Эсмонд на  всем  свете  может  быть  такого  низкого
мнения  обо  мне.  После  того,  что  вы,  сударыня,  изволили  сказать,  я,
разумеется, не могу больше оставаться в вашем доме!"
     "Разумеется, сударыня, это никак не входит и в  мои  намерения,  и  чем
скорее вы покинете этот дом, тем лучше", - восклицает матушка.
     "Если вам указали на дверь в доме моей матери, то мой к вашим  услугам,
мисс, - говорю я и отвешиваю ей низкий поклон. - Дом уже почти  готов.  Если
вы согласны принять его от меня и остаться в нем навсегда, - он ваш!  И  раз
слова госпожи Эсмонд задевают вашу честь, позвольте хотя  бы  мне  загладить
обиду, насколько это в моих силах!" Не  могу  с  точностью  припомнить,  что
именно я тогда еще сказал, ибо, как ты понимаешь, я был весьма разгорячен  и
взволнован. Но тут появилась Маунтин, и  моя  бесценная  Фанни  бросилась  в
материнские объятия и разрыдалась на ее плече, а госпожа Эсмонд, опустившись
на стул, взирала на эту сцену бледная и безмолвная, как  каменное  изваяние.
Пока я объяснял Маунтин, что тут между нами  произошло  (она,  бедняжка,  не
имела ни малейшего представления о том, что мы с мисс Фанни  питаем  друг  к
другу нежные чувства), матушка, я слышал, еще раза три  повторила:  "Господь
покарал меня за мой грех!"
     Какой такой грех имела в виду матушка, я сперва даже и не понял, да  и,
по правде-то говоря, не больно обращал внимание  на  ее  слова,  -  ведь  ты
знаешь ее обычай в  гневе  говорить  высоким  слогом.  Но  Маунтин  все  мне
объяснила потом, когда мы поговорили с ней по душам на постоялом дворе, куда
обе дамы тотчас перебрались со всеми своими пожитками. И ведь не только  они
не пожелали оставаться в доме моей матушки после тех ее оскорбительных слов,
но и сама госпожа Эсмонд также решила покинуть это жилище. Она созвала  слуг
и объявила им о своем намерении безотлагательно переселиться в  Каслвуд,  и,
признаться тебе, у меня пребольно защемило сердце, когда  я  вместе  с  мисс
Фанни глянул из окна постоялого двора сквозь  щелку  ставня  и  увидел,  как
проехала мимо наша карета, запряженная шестеркой, и все наши слуги верхом  -
кто на лошадях, кто на мулах.
     После слов, сказанных госпожой Эсмонд этому чистому ангелу, бедняжка  и
ее мать никак не могли больше оставаться в нашем доме,  и  Маунтин  заявила,
что  возвращается  к  своим  родственникам  в  Англию,  и  даже  отправилась
договориться о каюте с капитаном судна, стоявшею на якоре на реке  Джеймс  и
уже готового к отплытию, что, несомненно, показывает, как твердо решила  она
покинуть Америку и как мало помышляла о  том,  чтобы  поженить  нас  с  моим
ангелом. Но, по милости божьей, каюта оказалась уже зафрахтованной  каким-то
джентльменом из Северной Каролины и его семьей, а до отхода следующего судна
(которое доставит это письмо моему дорогому Джорджу) они согласились  пожить
у меня. Почти все дамы из соседних поместий нанесли  им  визит.  Я  надеюсь,
что, когда мы поженимся, госпожа Эсмонд примирится с  этим  и  простит  нас.
Отец моей Фанни был английским офицером, так что он  ничем  не  хуже  нашего
папеньки. Когда-нибудь мы, бог даст, приедем погостить в Европу и посетим те
места, где я провел самые  бурные  дни  моей  молодости  и  совершил  немало
безрассудств, от расплаты за кои был спасен моим дорогим братом.
     Маунтин и Фанни просят засвидетельствовать тебе и  моей  сестрице  свое
почтение и любовь. Мы слышали, что его  превосходительство  генерал  Ламберт
пользуется большой любовью на Ямайке, и  я  собираюсь  написать  туда  нашим
дорогим друзьям и сообщить им о счастливой перемене  в  моей  жизни.  А  мой
дорогой брат, без сомнения, разделит эту радость с любящим его и  вечно  ему
преданным
                                                                   Г. Э.-У.

     P. S. Пока Маунтин не рассказала мне всего, я и представления не  имел,
что госпожа Эсмонд прекратила посылать тебе на содержание, да к тому же  еще
заставила тебя заплатить невесть сколько - Маунтин говорит, почитай что тыщу
фунтов, - за товары и  всякое  там  прочее,  что  было  потребно  для  наших
виргинских поместий. А тут еще подоспело выкупать  меня  из-под  ареста,  за
каковые издержки я перед тобой в ниоплатном долгу, в чем и  расписываюсь  от
всего сердца. Дорогой братец, прошу тебя, бери, сколько тебе нужно, с  моего
щета, через моих уполномоченных господ Хори и Сендон в Уильямсберге,  кои  с
настоящей аказией  посылают  чек  на  двести  двадцать  пять  фунтов  своему
лондонскому агенту для уплаты по первому требованию.  Прошу  тебя  только  в
атветном письме не потверждай получение чека - никогда не следует абременять
женщин денежными ращетами. А пять фунтов  истрать  на  шляпку  или  что  она
пожелает для моей дорогой сестрицы и на игрушку для моего племянника от дяди
Хела".

     Ознакомившись с этим  посланием,  мы  пришли  к  выводу,  что  стиль  и
правописание бедного Гарри подверглись строгому контролю со стороны дам,  но
приписка была добавлена без их ведома, и тут мы, не скрою, сошлись еще и  на
том, что наш виргинский помещик находится у  женщин  под  каблуком,  подобно
Геркулесу, Самсону и fortes multi {Множеству других (лат.).} до него.


        ^TГлава LXXXV^U
     Inveni portum {У тихой пристани (лат.).}

     Едва ли матушка моя была очень обрадована, узнав о моем  поступлении  в
Англии на должность, и, возможно, она перестала высылать мне мое  содержание
с тайной надеждой взять меня  измором  и  заставить  вернуться  с  семьей  в
Виргинию и в полную от нее зависимость. Никогда до самой  ее  смерти  мы  не
вступали в объяснение по поводу наших с ней  денежных  взаимоотношений.  Она
перестала посылать мне деньги. Я ответил на это молчанием  и  сумел  прожить
без ее помощи. Если не считать письма Гарри, то я никогда не слышал  о  том,
чтобы она призналась в совершенной по отношению ко мне несправедливости  или
пожалела о ней. Быть"  может,  впоследствии,  когда  мы  снова  встретились,
госпожа Эсмонд на редкость мягким со мной обращением и необычайным уважением
и лаской, коими она удостаивала мою жену, давала мне понять, что  признается
в своей неправоте? Но, так или иначе, она пи  разу  не  принесла  мне  своих
извинений, а я их и не требовал. Гарри был  обеспечен  (чему  я  был  только
рад), а все сбережения моей матушки отходили ко мне как к ее  наследнику,  и
все ее хозяйственные усовершенствования были прибыточными для меня. Когда-то
несколько гиней могли оказаться  для  меня  большей  поддержкой,  чем  сотни
фунтов теперь, когда я уже не так в них нуждаюсь, но наша встреча с госпожой
Эсмонд произошла в то время, когда годы лишений  остались  для  меня  далеко
позади; мне уже не приходилось скаредничать, и бояться лишний раз пригласить
доктора, потому что ему придется платить; теперь я уже имел достаток, и  моя
матушка могла его лишь умножить. Не сомневаюсь,  что  она  сама  страдала  в
глубине души оттого, что не предложила куска хлеба  моим  голодным  детям  и
чужие люди пришли им на помощь в нужде, в то время как гордость побудила  ее
отвратить от них свое сердце. Гордость? Кто же из нас был более горд  -  она
или я? Беззлобное, от чистого сердца сказанное слово могло  привести  нас  к
примирению на много лет раньше, но я не произнес этого слова, не  произнесла
его и она.
     Если я поступаю неправильно и впоследствии понимаю  это,  то  всегда  с
готовностью приношу извинения, - но ведь  этим  я  лишь  тешу  свое  чувство
самоуважения и как бы прошу прощения у  самого  себя  за  то,  что  оказался
самого себя недостойным. По этой-то, как мне кажется, причине - то  есть  из
чувства уважения к собственному "я", - едва ли мог бы я когда-либо унизиться
до подлости. Как должны чувствовать себя те, чья жизнь (а ведь это случается
нередко) исполнена лжи, козней, коварства? О чем говорят они сами  с  собой,
оставаясь наедине? Изо дня в  день  я  наблюдаю  людей,  чьи  улыбки  всегда
лицемерны, и в каждом прищуре глаз, в каждом движении бровей -  притворство.
Носят ли они эту маску и перед собой, и перед своей совестью? Когда я прощаю
кому-нибудь  обиду,  боюсь,  что  мною  руководит   не   дух   христианского
всепрощения: просто  я  могу  себе  позволить  не  засчитывать  долга,  если
требовать его уплаты кажется мне унизительным. Я знавал две-три чистые  души
(и, быть может, даже сам пробовал искушать их),  которым  прощение  давалось
без всякого труда, оно было для них столь же естественным, как тяга цветка к
солнцу. Я же, повторяю, могу отпускать долги, но  не  прощать.  Я  спрашиваю
себя: мы, гордые люди, не гордимся ли мы тем, что горды?
     Итак, я ни в  малейшей  степени  не  выказал  покорности  моей  далекой
виргинской  родительнице,  и  многие  годы