Свифта?  Мой
папенька, да и мой супруг тоже говорят, что это одна из самых  прекрасных  и
самых страшных притч, когда-либо написанных. Лучше не жить совсем, чем  жить
без любви, и я знаю, что случись что-нибудь с моим ненаглядным  Джорджем,  -
тут моя супруга смахнула платочком слезу, - я буду  просить  у  бога  только
одного - чтобы он поскорее призвал к себе и меня.
     - А кто будет любить меня на том свете? Я совершенно одинока, дитя мое,
вот почему я предпочитаю оставаться здесь, - жалобно сказала баронесса, и  в
голосе ее прозвучал испуг. - Ты добра ко мне, да благословит  тебя  господь!
Хоть я и бранчлива и характер у  меня  скверный,  а  все-таки  мои  слуги  в
лепешку разобьются ради моего удобства, поднимутся среди ночи в любой час  и
никогда не станут мне грубить. И я все еще  люблю  играть  в  карты.  Правду
сказать, без карт жизнь была бы совсем пуста. Почти все  уже  ушло  из  нее,
только и осталось, что карты. После того как я потеряла последние два  зуба,
я уже даже не могу съесть свой обед. В старости  мы  мало-помалу  утрачиваем
все. Но у меня еще остаются мои  карты  -  благодарение  небу,  у  меня  еще
остаются мои карты!  -  И  тут  она  начинала  дремать,  мгновенно,  однако,
пробуждаясь, стоило моей жене пошевелиться  или  приподняться  со  стула,  -
несчастная боялась, что Тео ее покинет. - Не уходи,  я  не  могу  оставаться
одна. Тебе не обязательно разговаривать. Я просто  люблю  смотреть  на  твое
лицо, моя дорогая! Это куда  приятнее,  чем  видеть  перед  собой  противную
насупленную физиономию моей старой Бретт, которая уже столько  лет  хмурится
на меня из разных углов моей спальни.
     - Вот как! Баронесса опять  за  своим  криббиджем?  -  (Примерно  таким
восклицанием прерывает высокородная графиня карточную игру тетушки Бернштейн
в Тео.) -  А  мы  с  милордом  Эсмондом  приехали  вас  проведать!  Подойди,
поздоровайся с бабушкой, Эсмонд, и скажи ее милости, что твоя милость  ведет
себя примерно.
     - Моя милость ведет себя примерно, - повторяет ребенок. - (Госпожа  Тео
весьма забавно изображала мне эту сцену в лицах.)
     - Так что он, скажу вам, пошел  не  в  своего  папашу!  -  оглушительно
кричит леди Каслвуд. Ей почему-то угодно было вообразить, что тетушка глуха,
и она всегда ужасно кричала, разговаривая со старухой.
     - Вы, миледи, сами избрали в мужья моего племянника, на  радость  и  на
горе, - возражает тетушка Бернштейн, которая теперь всегда  теряет  душевное
равновесие при появлении молодой графини.
     - Но он оказался в сто тысяч раз хуже, чем я думала.  Это  я  говорю  о
твоем папеньке, Эззи. Если бы не твоя мать, одному богу известно, что бы  из
тебя  получилось,  сынок!  Мы  с  ним  сейчас  отправляемся  проведать   его
королевское высочество малютку-принца. Как печально, что ваша милость что-то
неважно выглядит сегодня. Ну, да что там, никто не остается  вечно  молодым.
Ух ты, до чего же мы все-таки меняемся к старости!  Подойди  и  поцелуй  эту
даму, Эззи, у нее тоже есть маленький  мальчик.  Ба-ба-ба!  Да,  никак,  это
вашего малыша видела я там, внизу? - А наш Майлз и в самом деле был в нижних
комнатах: Тео из каких-то своих соображений брала  его  иногда  G  собой,  а
тетушка  так  дорожила  ее  обществом,  что  готова   была   примиряться   с
присутствием в доме  ребенка.  -  Так  ваш  малыш  здесь?  Ах,  плутовка!  -
восклицает графиня. - Небось подбираетесь к денежкам вашей старой тетки? Что
ж, бог в помощь! Да чего вы так испугались? Она же глуха как  пень.  Пойдем,
Эззи. До свиданья, тетушка! - И  графиня,  шелестя  юбками,  выпархивает  из
комнаты.
     Слышала ли тетушка Бернштейн слова миледи? И где же  тот  блеск  ума  и
острый язык, которыми так славилась эта старая дама? Или и этот огонь  потух
вместе с пламенем ее глаз? Но кое  с  кем  она  и  сейчас  еще  готова  была
скрестить оружие. Когда вдовствующая леди Каслвуд и ее дочь  Фанни  приехали
проведать баронессу (мою жену эти благовоспитанные аристократки попросту  не
замечали), она держалась с ними величественно и даже  до  некоторой  степени
надменно. Назло им, она в их присутствии была подчеркнуто ласкова  с  миссис
Уорингтон, а когда моя жена удалилась, стала на  все  лады  расхваливать  ее
отличные манеры и заявила, что хотя племянник, возможно, и заключил довольно
опрометчивый брак, но, несомненно, взял себе в жены очаровательную женщину.
     - Словом, моя дорогая, я так тебя превозносила, - сказала баронесса,  -
что, боюсь, они готовы были выцарапать тебе глаза.
     Но, вот перед маленькой американкой баронесса явно терялась  и  робела.
Она так боялась графини, что попросту не решалась отказать ей от дома и даже
за ее спиной не осмеливалась говорить о ней дурно. А  каслвудские  дамы  при
всей своей неприязни к Тео  все  же  не  выцарапали  ей  глаз.  Однажды  они
подъехали к нашему домику  в  Ламбете.  Моя  жена  сидела  в  эту  минуту  у
раскрытого окна, у всех на виду, держа на коленях ребенка.  Огромного  роста
лакей величественно прошагал через  наш  маленький  садик  и  передал  слуге
визитные карточки этих дам. Их визит столь же мало обрадовал нас,  как  мало
задевала нас их неприязнь. Когда наш друг пивовар предложил нам  снова  свою
карету,  миссис  Уорингтон   поехала   в   Кенсингтон,   и   Гамбо   передал
великану-лакею наши визитные карточки в обмен  на  те,  кои  удостоились  мы
получить от его высокородных хозяев.
     Имея собственный выезд, баронесса  редко  догадывалась  предложить  нам
карету и, отговариваясь тем, что она-де боится своего кучера и  не  решается
лишний: раз приказать ему  запрячь  лошадей,  отпускала  Тео  с  ребенком  и
служанкой  домой  пешком  даже  под  дождем.   Но   после   того,   как   на
Вестминстерском мосту какие-то грубияны дважды напугали мою жену, я напрямик
заявил тетушке, что не позволю миссис Уорингтон  навещать  ее,  если  ей  не
будет обеспечено безопасное возвращение домой. После этого  ворчливый  кучер
вынужден был, как смеркнется, запрягать своих лошадей. Он угрюмо прижимал от
меня мои шиллинги, не подозревая о том,  как  мало  их  у  меня  было.  Наша
бедность внешне выглядела вполне благопристойно. Мои родственники ни разу не
подумали о том, чтобы облегчить мое положение, а я ни разу не подумал о том,
чтобы обратиться к ним за помощью. Не знаю, откуда могли свалиться на голову
Сэмпсона деньги, но помню, что он принес мне однажды шесть  гиней,  и,  надо
сказать, они пришлись как нельзя более кстати. Сэмпсон  постоял  у  колыбели
мистера Майлза, поглядел на спящего малютку и ушел,  а  после  его  ухода  я
обнаружил монетки, зажатые в розовом кулачке  ребенка.  Да,  ничего  нет  на
свете Любви. И сердце мое хранит память о многих подобных этому добрых дарах
- о драгоценных родниках, внезапно забивших среди иссушенной зноем  пустыни,
теплых приветливых огоньках, весело замерцавших среди уныния мрака.
     Этот достойный священнослужитель  всегда  с  большой  охотой  составлял
компанию госпоже де Бернштейн, как для духовной  беседы,  так  и  для  карт,
стоило лишь ей позвать его. Зная баронессу уже много  лет,  Сэмпсон  заметил
что она стала быстро сдавать,  и,  говоря  о  ее  недугах  и  о  вероятности
близкого конца,  с  большим  чувством  и  жаром  постарался  убедить  нас  в
необходимости подготовить ее переходу в лучший  мир;  он  толковал  о  тщете
всего земного и о том, что каждый  раскаявшийся  грешник  может  уповать  на
прощение и вечное блаженство за гробом.
     - Я сам был большим грешником, бог тому свидетель, - говорил  капеллан,
склонив голову, - и молю господа простить мне мои  грехи.  Боюсь,  сэр,  что
душа вашей тетушки не подготовлена должным образом к неизбежному переселению
в другой мир. Сам я  слабая,  ничтожная  тварь,  и  ни  один  заключенный  в
Ньюгетской тюрьме не признается в этом более смиренно  и  чистосердечно.  За
последнее время я  раза  два  пытался  затронуть  эту  тему  в  разговоре  с
баронессой, но встретил очень резкий отпор. - "Капеллан, -  сказала  она,  -
если вы пришли поиграть со мной в карты, я вам рада,  но  сделайте  милость,
избавьте меня от ваших проповедей". Что мне оставалось делать,  сэр?  Я  еще
несколько раз наведывался к ней, но мистер Кейз  говорил  мне,  что  она  не
может меня принять.
     А тетушка действительно сказала  моей  жене,  которой  она  никогда  не
отказывает в приеме, что,  дескать,  ton  {Манера  себя  держать  (франц.).}
нашего  бедного   капеллана   совершенно   нестерпим,   а   касательно   его
благочестивых рассуждений выразилась так: "Я сама была женой  епископа!  Что
нового может мне сказать этот жалкий болтун?"
     Старая дама терпеть не могла как священников, так,  в  равной  мере,  и
докторов. Тео прикинулась больной, и мы пригласили доброго доктора Хэбердена
посетить ее в доме моей тетушки, под тем предлогом, что ему удобнее приехать
на Кларджес-стрит, чем тащиться к нам в Ламбет, а заодно попросили его, если
это окажется осуществимым, не оставить без медицинского совета и  баронессу.
По нашей просьбе миссис Бретт,  камеристка  баронессы,  описала  доктору  ее
недомогания, и тот подтвердил, что они крайне  серьезны  и  могут  оказаться
смертельными. Временами баронесса как будто оправлялась и  даже  собирала  у
себя по вечерам небольшое общество, но сама совсем  перестала  выезжать.  Мы
замечали, что ее часто клонит ко сну; отчасти это объяснилось тем,  что  она
стала злоупотреблять успокаивающими средствами, принимая их, чтобы заглушить
постоянные боли. Как-то вечером, когда мы с Тео сидели у нее  (мистер  Майлз
был к этому времени уже отлучен от груди, и маменька могла оставить  его  на
попечение верной Молли), тетушка заснула за картами. Мы  зашикали  на  слуг,
пришедших накрыть стол к ужину (как всегда, он должен был быть  роскошным  и
обильным, ибо ни предписания доктора,  ни  наши  уговоры  не  могли  научить
тетушку воздержанию), и сидели, как случалось уже не раз, в полном молчании,
дожидаясь, пока старая дама очнется от дремоты.
     Пробудившись, она пристально поглядела на меня с  минуту,  перебирая  в
руках карты, затем уронила их на колени и произнесла:
     - Я долго спала, Генри?
     Я подумал, что она приняла меня за  моего  брата,  но  она  продолжала,
устремив взгляд куда-то вдаль:
     - Это  бесполезно,  дорогой  мой,  вы  заслуживаете  лучшей  участи.  Я
недостаточно хороша для вас. Я  люблю  карты,  театр,  поклонение.  И...  О,
Генри, вы не знаете всего! - Тут ее тон внезапно изменился, и она  горделиво
вскинула голову. - Его отец  женился  на  Анне  Хайд,  и,  уж  конечно,  род
Эсмондов ничуть не  ниже  всякого  другого,  кроме  королевского.  Маменька,
соблаговолите оказывать мне  больше  уважения.  Vos  sermons  me  fatiguent,
entendez-vous?.,  faites   place   a   mon   Altesse   Royale...   Mesdames,
meconnaissez-vous? Je'suis la... {Ваши проповеди утомляют меня, понимаете?..
Дорогу моему королевскому высочеству... Сударыни, вы меня  не  знаете?  Я...
(франц.).} - Тут она  внезапно  разразилась  ужасным  истерическим  хохотом,
перемежающимся криками; мы в испуге бросились к ней.
     - Oui, Henri {Да, Генри (франц.).}, - воскликнула она, - il a  jure  do
m'epouser, et les princes tiennent parole, n'est-ce pas? O oui, ils tiennent
parole - Si non, tu le tueras, cousin... tu le... ah!.. que je suis folle...
{Он поклялся жениться на мне, а принцы умеют держать слово, не так ли? О да,
они держат слово. А если нет, ты убьешь его, кузен... ты его... Ах, я  теряю
рассудок... (франц.).} - Тут  жалобные  восклицания  и  смех  возобновились,
сбежались  испуганные  слуги,  а  бедняжка,  хоть  и  затихла  немного,  все
оставалась во власти странного обмана чувств, - ей казалось,  что  я  -  это
Генри из ее далекого прошлого, который любил ее  и  был  ею  отвергнут,  чьи
кости покоятся далеко в чужой земле на берегу Потомака.
     Моя жена с помощью служанок уложила тетушку в постель, а я  побежал  за
доктором. Всю ночь она возбужденно бредила. Сиделки и доктор  не  отлучались
от нее. Наконец под воздействием снотворных она  уснула.  После  пробуждения
мысли ее уже не путались, но речь стала нечленораздельной,  и  одна  рука  и
нога были парализованы.
     Я не стану описывать течение ее  болезни  и  печальный  исход:  к  чему
следить, как угасает жизнь, как этот  мерцающий  огонек  то  вспыхивает,  то
затухает. Временами сознание ее прояснялось (и тогда  она  требовала,  чтобы
Тео безотлучно находилась возле ее постели), а затем ум ее снова мутился,  и
несчастная, прикованная к одру болезни женщина  воображала  себя  молодой  и
бредила, заново переживая свое прошлое. Тогда я  опять  становился  для  нее
Генри, и она  призывала  меня  отомстить  какую-то  обиду  или  оскорбление,
сохранившуюся лишь в ее больной памяти (хотя я и мог,  конечно,  кое  о  чем
догадываться).
     - О, они всегда были такими, - бормотала она. -  Они  всегда  предавали
тех, кого любили - и мужчин и женщин. Je me vengerai, о oui, je me  vengerai
{Я отомщу, о да, я отомщу! (франц.).} Я знаю их всех,  всех  до  единого,  я
пойду к милорду Стейру и покажу ему список. Незачем меня убеждать! Его  вера
не может быть истинной. Я вернусь к вере моей  матери,  хотя  она  не  любит
меня. Она никогда меня не любила. Почему вы не любите меня, матушка?  Потому
что я такая испорченная? Ah, pitie,  pitie!  O  mon  pere!  {Ах,  сжальтесь,
сжальтесь! О, мой отец! (франц.).} Я хочу  исповедаться...  -  И  несчастная
парализованная женщина сделала попытку приподняться на постели.
     Так опустим же занавес.  И  сейчас  еще  я  со  страхом  вспоминаю  эти
горячечные слова, это бормотание, доносившееся из-под полога, из  полумрака,
и бледное лицо моей жены, сидящей с молитвенником на  коленях,  и  служанок,
бесшумно двигающихся по комнате, и тиканье часов  за  стеной,  отсчитывающих
ускользающие минуты, я косой  луч  солнца  на  портрете  Беатрисы,  румяной,
улыбающейся, в расцвете красоты, с каштановыми локонами,  рассыпавшимися  по
плечам, и лучистым взглядом, словно прикованным к неясно различимой  фигуре,
распростертой на постели. Сначала я никак не мог понять, почему служанки так
настойчиво пытались выпроводить нас из комнаты. Но когда стало смеркаться, в
дверь заглянул слуга и  что-то  шепнул  на  ухо  Бретт,  а  та  с  несколько
растерянным видом попросила нас спуститься вниз, потому что...  Потому  что,
видите ли, больную пришел навестить врач. Тогда я не сказал моей  жене,  кто
такой этот "Врач", но когда он, проскользнув мимо нас, стал  подниматься  по
лестнице, я сразу распознал в нем  католического  священника.  А  когда  Тео
снова была допущена к больной, у баронессы уже отнялся язык; она  больше  не
узнавала никого из окружающих и отошла в лучший мир не приходя  в  сознание.
Во время ее болезни все родственники прилежно наведывались к ней, но она  не
желала видеть никого, кроме нас. Тем не менее, когда  она  скончалась  и  мы
спустились  вниз,  то  увидели  в  гостиной  бледное  лицо  лорда  Каслвуда,
вдовствующую графиню и мистера Уилла.  При  нашем  появлении  они  с  алчной
тревогой воззрились на нас. Они жаждали схватить свою добычу.

     Когда завещание тетушки Бернштейн было  вскрыто,  выяснилось,  что  она
составила его пять лет назад и все свое состояние завещала  своему  дорогому
племяннику Генри  Эсмонду-Уорингтону  из  Каслвуда  в  Виргинии.  "С  нежной
любовью и в память имени, которое он носит". Состояние было  невелико.  Жила
она, как оказалось, главным образом  на  пенсию,  пожалованную  ей  монаршей
милостью  (за  какие  заслуги,  сказать  не  берусь),  но  выплата   пенсии,
разумеется, прекратилась с ее смертью,  и  наследнику  досталось  после  нее
всего  несколько  сот  фунтов,  кое-какие   драгоценности,   безделушки   да
обстановка дома на  Кларджес-стрит,  на  распродажу  которой  съехался  весь
Лондон.  Портрет  кисти  Неллера  приглянулся   мистеру   Уолполу,   но   я,
воспользовавшись деньгами Гарри, отторговал портрет, и теперь он  висит  над
камином в комнате, где я сейчас пишу. И вот  после  продажи  драгоценностей,
кружев, различных  безделушек  и  тетушкиной  коллекции  старинного  фарфора
доставшееся Гарри наследство оказалось немногим больше четырех тысяч фунтов.
Мой же собственный капитал свелся  в  это  время  к  двадцати  фунтам,  и  я
позволил себе распорядиться сотней фунтов из наследства Гарри, остальную  же
сумму перевел капитану Генри Эсмонду в Виргинию. Я не постеснялся  бы  взять
себе из этого наследства и больше (ибо долг моего брата значительно превышал
указанную сумму), но Генри только что  написал  мне,  что  ему  представился
необычайно выгодный случай приобрести поместье  с  неграми  по  соседству  с
нашим, и мы с Тео, разумеется,  с  радостью  отказались  от  своих  скромных
притязаний, чтобы мой брат мог хорошо обосноваться на родине. О  том  же,  в
каком положении находятся мои дела, бедняга Гарри в то время не  знал.  Наша
матушка не нашла нужным  сообщить  ему,  что  она  перестала  оказывать  мне
поддержку. Гарри же при  покупке  им  нового  поместья  она  помогла  весьма
значительной суммой из своих сбережений, и мы с Тео были всей душой рады его
преуспеянию.
     А как удивительно складывалась тем временем наша с Тео  судьба!  Почему
так благосклонна была к нам  фортуна,  что  стоило  нашему  кошельку  совсем
опустеть, как он наполнялся снова!  Я  уже  буквально  до  последнего  пенса
истощил наши сбережения, когда бедняга Сэмпсон  пришел  мне  на  выручку  со
своими шестью гинеями, и на эти деньги я сумел протянуть до получения своего
полугодового гувернерского жалованья от мистера Фокера, а после этого  сотня
фунтов  из  наследства  Гарри,  на  которую  я  наложил  руку,  помогла  нам
просуществовать еще три месяца (мы сильно задолжали нашей домохозяйке, иначе
этих денег хватило бы и на  больший  срок),  а  когда  и  эти  деньги  стали
подходить к концу, мы получили, - как вы  думаете,  что?  -  чек  на  двести
фунтов из Ямайки вместе с десятью  тысячами  добрых  пожеланий  и  отеческой
взбучкой от генерала, укорявшего нас за то, что мы не сообщили ему  о  своих
затруднениях,  о  которых  он  узнал  только  от  мистера  Фокера,  в  столь
восторженных выражениях расхваливавшего Тео и меня, что наши добрые родители
еще больше возгордились своими детьми. Неужели никак невозможно уладить  мою
ссору с матушкой? Тогда мне надо приехать на Ямайку. Здесь у них  хватит  на
всех, и его превосходительство губернатор незамедлительно  устроит  меня  на
какую-нибудь должность.
     "Приезжайте к нам!" - писала Этти. "Приезжайте к нам! - писала  тетушка
Ламберт. - Как можно, чтобы мои дети терпели нужду, в то время  как  мы  тут
катаемся в карете его превосходительства и солдаты повсюду отдают нам честь!
И разве Чарли не приезжал к вам из  школы  на  каждые  каникулы?  А  сколько
полукрон моего дорогого Джорджа перекочевало к нему  в  карман!"  (Все  это,
конечно, была правда, ведь к кому же и поехать мальчику на каникулы, как  не
к родной сестре, и можно ли объяснить ребенку, что наш запас полукрон весьма
скуден?) "Во всех своих письмах ко мне он говорит о том,  как  вы  неизменно
добры к нему и как он любит Джорджа и маленького Майлза.  А  как  же  нам-то
хочется увидеть маленького Майлза!" - писали они обе, и Этти, и ее маменька.
"А его крестного отца, - (это уже писала Этти), - который  был  так  добр  к
моей ненаглядной сестричке и ее сыночку, я обещаю поцеловать при встрече!"
     Увы, нашему юному благодетелю не привелось узнать, с  какой  любовью  и
благодарностью говорилось о нем в нашем семействе. Я вспоминаю  его  сияющее
личико над забором перед нашим домиком в Ламбете, куда он прискакал на своей
лошадке, - ведь больше нам не суждено было  его  увидеть.  На  Рождество  мы
получили корзинку с большой индюшкой и тремя парами  куропаток;  в  корзинку
была вложена карточка, а к одной из куропаток приколота записка: "Подстрелил
М. У." Мы на