е
Бернштейн и не то лорду, не то леди Каслвуд (не припомню сейчас, кому именно
из них); я выражал им всем признательность за то, что они взяли на себя труд
помешать моему счастью и навсегда испортить мне жизнь,  и  заверял  их,  что
облагодетельствованный ими родственник не останется перед ними в долгу. Дела
заставили  нашего   обходительного   баронета   несколько   ранее   обычного
возвратиться в Лондон, а госпожа  де  Бернштейн  всегда  испытывала  тягу  к
своему карточному столу на Кларджес-стрит. Я побывал у них. Они нашли, что я
выгляжу превосходно. Оба считали, что помолвка расторгнута,  и  я  не  почел
нужным рассеивать их заблуждения. Баронесса похвалила меня за бодрость духа,
отпустила несколько лукавых шуток, сопоставив мои  романтические  взгляды  с
проявленным мною благоразумием в житейских делах. Она,  как  всегда,  горела
желанием найти для меня богатую невесту,  и  боюсь,  что,  будучи  у  нее  в
гостях, я расточал немало комплиментов молоденькой дочке  богатого  мыловара
из Майл-Энда, которую достойная баронесса задумала бросить в мои объятия.
     - Мой дорогой, ухаживая за ней, вы блистали умом и  esprit  {Остроумием
(франц.).}, - сказала очень довольная мною баронесса, - но, к сожалению, она
не поняла и половины того, что  вы  говорили,  а  вторая  половина,  скорее,
должна была ее испугать.  Ваша  ton  de  persiflage  {Насмешливо-ироническая
манера (франц.).} очень хороша в светском кругу, но не тратьте ее понапрасну
на этих roturiers {Выходцев из низов (франц.).}.
     Мисс Бейдж вышла замуж за  отпрыска  обнищавшего  королевского  рода  с
соседнего острова, и мне хочется  верить,  что,  став  миссис  Макшейн,  она
простила мне мою ветреность. Кроме вышеупомянутой мисс Бейдж, я встречал там
еще одну особу, так же мало понимавшую мое persiflage, как и она; особа  эта
видела еще правление Иакова II и теперь,  при  короле  Георге,  все  еще  не
потеряла своей живости и светских интересов. Я любил бывать в  ее  обществе.
Если бы наши дети не имели доступа к моей рукописи, я мог бы  заполнить  эти
страницы сотнями рассказов о великих и достославных мужах, которых эта  дама
знавала в то достославное старое время: о Георге I и его дамах, о Сент-Джоне
и Мальборо, о его королевском величестве и о  покойном  принце  Уэльском,  а
также о причине ссоры между ними, но моя скромная муза поет  для  отроков  и
девственниц. Мой сын Майлз не интересуется придворными анекдотами, а если бы
и интересовался, то в Карлтон-Хаусе он может услышать самые свежие и  притом
ничуть не менее соленые, чем те, что слышал я от старой баронессы. Нет, нет,
моя дорогая женушка, напрасно ты качаешь  своими  напудренными  локонами!  В
намерения  твоего  муженька  не  входит  ошеломить  нашу   детскую   старыми
великосветскими сплетнями, и наш честный кусок хлеба с маслом не застрянет в
нашем целомудренном горле.
     Но одну скандальную сплетню я все же не могу вам не рассказать. Тетушка
всегда рассказывала ее с большим смаком, ибо, надо отдать ей справедливость,
она от  всей  души  ненавидела  показную  добродетель  и  получала  огромное
удовольствие, подмечая и высмеивая проступки самозванных  праведников.  Сама
она, - во всяком случае, в последние годы своей жизни, - не была лицемеркой,
и в этом смысле я ставлю ее выше  многих  наших  остепенившихся...  Впрочем,
продолжу лучше свой рассказ. Леди Уорингтон, одна  из  самых  добродетельных
представительниц  своего  пола,  чьи  уста  не  уставали  произносить  слова
благочестия, а очи всегда были устремлены к  небу,  как  у  героини  скучной
трагедии мистера Аддисона  (удержавшейся  на  подмостках,  в  то  время  как
некоторые другие произведения, называть кои  я  не  стану,  давно  канули  в
прошлое), умела при всем том очень зорко видеть и все мирские дела и  весьма
ловко их устраивать. Что, как вы думаете, предприняла  она,  прослышав,  что
моя помолвка с некой особой расторгнута? Ни больше ни  меньше,  как  сделала
попытку поймать меня в те же сети, которые  с  таким  плачевным  результатом
расставлялись моему бедному Гарри, и, разумеется, потерпела такое же фиаско.
Впрочем, на  сей  раз  не  красавице  (мисс  Флора  предназначалась  другому
повелителю,  и  какому!  Я  снимаю  шляпу  при  одной  мысли  о  возможности
породниться с таким высоким лицом!), а Музе, сиречь мисс Доре,  вменялось  в
обязанность бросать на меня томные взгляды, выражать мне сочувствие, утешать
меня и даже читать мою нечестивую трагедию и  хвалить  ее.  А  чему  же  тем
временем   посвящала   себя   Красавица?    Трудно    поверить,    но    моя
сурово-благочестивая  тетушка  устроила  пышный  прием   для   леди   Ярмут,
представила ей  своего  сына  Майлза  и  испросила  для  этого  бедняжки  ее
августейшего покровительства. Факт сей достоверен, но возможно ли, что она к
тому же отправила свою дочь погостить у этой дамы, чей дом ежедневно посещал
наш милостивый монарх, и сделала это с той самой целью, которую  приписывала
ей госпожа де Бернштейн?
     - Если бы не апоплексический удар, мой дорогой, - говорила баронесса, -
то  ваша  тетушка  добилась  бы  своего  и  род  Уорингтонов  обогатился  бы
настоящей, наследственной графиней {* Сравните с письмами Уолпола, вышедшими
в роскошном новом издании мистера Каннингема. Ознакомьтесь с описанием ужина
в доме N, наглядно показывающим,  на  что  способны  большие  вельможи  ради
любовницы короля, а также - с весьма забавной оценкой ожидания выхода принца
Уэльского из Холланд-Хауса. - Примечание издателя.}.
     Соседка моя и родственница леди  Клейпул  уже  давно  сошла  в  могилу.
Цветите пышней, белые маргаритки, на могиле Флоры!  Я  вижу  моего  славного
Майлза в парадном мундире Норфолкского ополчения,  -  родительница  подводит
его к даме,  осчастливленной  благосклонностью  короля,  и  старая  Иезавель
кладет руку на курчавую  головку  мальчика.  Меня  обвиняют  в  недостаточно
горячей преданности короне, однако не возбраняется же мне сравнить те  давно
прошедшие времена с нашими и отметить разницу между покойным монархом и ныне
здравствующим, который как прирожденный британец может для  каждой  семьи  в
нашей стране служить примером  благопристойной  и  добродетельной  жизни  {*
Рукопись мистера Уорингтона датирована 1793 годом.}.
     Итак, дни мои протекали в приятнейших из  всех  возможных  занятий,  и,
будучи счастлив, я готов был в этом блаженном состоянии примириться с  теми,
кто, в конечном счете, не причинил мне вреда, а  лишь  сделал  мое  ощущение
счастья еще более острым, воздвигнув на моем пути временные преграды.  Мы  с
Тео не строили твердых планов, но оба знали, что придет день, когда  нам  не
нужно будет расставаться. Настанет ли этот день через год или  через  десять
лет - мы готовы были терпеливо ждать, а пока что делились своими  планами  с
нашей верной наперсницей Этти. Во время прогулок в  экипаже  мы  присмотрели
несколько хорошеньких домиков, которые, как нам казалось, могли  бы  подойти
молодой  паре,  не  располагающей   большими   средствами;   мы   изобретали
всевозможные ребяческие способы, как навести экономию.  О  да,  конечно,  мы
были как Стрефон и Хлоя. Хижина и краюшка черного хлеба - вот и все, что нам
было нужно! Гамбо и Молли будут прислуживать нам  (что  они,  между  прочим,
продолжают делать и по сей  день).  Кто  в  двадцать  лет  боится  бедности?
Испытания только укрепят  нашу  преданность  друг  другу.  "Сладкая  печаль"
ежедневных разлук делала лишь упоительнее завтрашнюю встречу, а расставшись,
мы бежали домой и принимались  писать  друг  другу  те  незабвенные  письма,
которые пишут в подобных обстоятельствах все молодые люди и девушки. И  хотя
моя жена бережно хранит их все в большой  жестяной  коробке  из-под  сахара,
которая стоит в ее спальне в шкафу, и я, признаться, как-то раз  заглянул  в
них и даже нашел, что некоторые написаны довольно мило, тем не менее  я  сим
выражаю свое желание и изъявляю свою волю наследникам моим и душеприказчикам
- сжечь все эти письма, не читая, после нашей с супругой кончины,  выполнить
же этот долг повелеваю сыну моему капитану (для  которого,  как  мне  хорошо
известно,  чтение  моей  рукописи  не  представляет  интереса).  Эти  тайные
признания, доверявшиеся  почте,  а  иной  раз  -  верной  Молли  или  Гамбо,
предназначались только для нас двоих, а отнюдь не для наших потомков.
     Из нескольких коротких писем,  прибывших  к  нам  одно  за  другим,  мы
узнали, что после смерти прославленного полководца  наш  дорогой  Гарри  был
оставлен адъютантом ври новом командующем - генерале  Амхерсте.  В  середине
октября поступило известие о капитуляции Монреаля, а затем и всей Канады,  и
в коротенькой приписке к тому же письму Гаррн сообщал, что теперь он  думает
попроситься в отпуск и поехать домой проведать матушку,  которая  -  сообщал
капитан Уорингтон, - судя по ее письмам, стала "злющая, как медведица".
     Что послужило причиной этой злобы, мне  нетрудно  догадаться,  хотя  ее
когти и не могли дотянуться до меня. Я "писал брату очень подробно все,  что
произошло со мной в Англии.
     А затем 25 октября прилетела весть о том, что его величество  скончался
в Кенсингтоне от удара и нами теперь правит Георг  III.  Боюсь,  что  мы  не
слишком огорчились. Какое дело  до  Атридов  тем,  чьи  сердца  полны  erota
mounon? {Лишь любовью (греч.).} Молодой принц был скромен, красив,  отважен,
мы  с  открытой  душой  верили  молве,  которая  приписывала  ему  все   эти
добродетели,  и  кричали  "ура"  вместе  с  толпой  других   верноподданных,
приветствовавших  его  восшествие  на  престол.  Нам,  обыкновенной  молодой
влюбленной парочке, нашептывающей друг другу нежности в укромном уголке, и в
голову не проходило, что это событие может как-то повлиять на нашу судьбу.
     Не кому дано знать, как великие события могут отразиться на его  жизни?
Наш малыш Чарли в своем Чартер-Хаусе возымел  неистовое  желание  немедленно
увидеть нового короля, так как по случаю его восшествия  на  престол  доктор
Крусиус устроил своим ученикам каникулы. И вот когда я, Чарли,  Этти  и  Тео
(мисс Тео уже настолько к этому времени окрепла, что могла  пройти  довольно
много миль пешком) слушала перед Сэвил-Хаусом на Леетер-Филдс, как  герольды
возвещают начало нового царствования, какой-то карманный воришка стянул часы
с цепочкой у стоявшего рядом с нами джентльмена, был пойман  и  отправлен  в
тюрьму, и произошло все это единственно по причине восшествия его величества
на престол. Не умри  старый  король,  джентльмен  с  часами  и  цепочкой  не
оказался бы в толпе, часы не были бы похищены, и воришка не был бы поймал  и
не получил бы нарядную порку. Точно так же и  же  судьбе  многих  прямо  или
косвенно отразилось это великое событие и даже - на судьбе таких  незаметных
людей, как мы.
     А произошло это  следующим  образом.  Лорд  Ротем  был  близким  другом
августейшей семьи  из  Сэвил-Хауса,  знавшей  и  ценившей  но  заслугам  его
многочисленные достоинства. Сам же он, в свою очередь, больше всех людей  на
свете любил своего соседа и старого  соратника  Мартина  Ламберта  и  всегда
утверждал, что благороднее его  нет  джентльмена  на  земле.  И  лорд  Бьют,
пользовавшийся первое время неограниченным влиянием при дворе нового  короля
и исполненный - в начале своего недолгого и не слишком для него  счастливого
пребывания у власти -  благородного  стремления:  оказывать  покровительство
везде, где он видел подлинные заслуги,  составил  себе  чрезвычайно  высокое
мнение о мистере Ламберте на основании отзывов его старого и верного друга.
     В это время мой (и Гарри) старинный друг, священник Сэмпсон, бессчетное
количество  раз  побывавший  за  этот  год  в  тюрьме  и  хранивший  в  душе
неистребимую  ненависть  к  каслвудским  Эсмондам   и   столь   же   стойкую
привязанность ко мне и  к  моему  брату,  занимал  пустующую  кровать  моего
дорогого Гарри (в собственной квартире он не появлялся во избежание  встречи
с бейлифом). Я любил  общество  Сэмпсона,  ибо  более  забавного  шутника  в
священническом облачении свет еще не родил, и к тому же он разделял все  мои
восторги, расточаемые в адрес мисс Тео, и никогда не уставал (и клялся мне в
этом) выслушивать их; он восхищался, и, право, мне кажется, вполне искренне,
и "Кариезаном", и "Покахонтас" и мог читать наизусть целые монологи из  этих
трагедий, и с не меньшим чувством и  выразительностью,  чем  сам  Барри  или
кузен Хэган. Сэмпсон был постоянным посредником между леди Марией и теми  из
ее родственников, которые не отрекались  от  нее,  и,  будучи  сам  вечно  в
долгах, никогда не отказывал в сочувствии и другим  беднякам,  всегда  готов
был распить с  ними  кружку  пива  и  пролить  слезу  над  их  судьбой.  Его
знакомство  с  миром  ростовщиков  было  поистине   фантасмагорическим.   Он
хвастливо утверждал, что никакому другому священнику не дадут столько  денег
под залог, как ему. Разумеется, он никогда не  платил  своих  долгов,  но  и
должникам своим прощал легко. Вечно пребывая в бедности, он все же ухитрялся
постоянно помогать своей нуждающейся младшей сестре, и едва ли  когда-нибудь
более щедрый, добрый и беспечный плут скалил  зубы  из-за  решетки  долговой
тюрьмы.  Говорят,  что  я  люблю  окружать  себя  паразитами.  Признаюсь,  я
испытывал глубокую симпатию к Сэмпсону и уважал его,  пожалуй,  больше,  чем
многих людей, более достойных уважения.
     Узнав,  что  лорд  Бьют  вошел  в  состав  кабинета,  Сэмпсон  принялся
клятвенно  заверять  меня,  что  его  милость  -  большой  поклонник   моего
драматического искусства, что он был в театре,  видел  моего  "Карпезана"  и
пришел в восторг, что он - клялся Сэмпсон - и сам мог  бы  не  хуже  сыграть
роль короля, и, несомненно, найдет для меня должность, соответствующую  моей
знатности и талантам. Он требовал, чтобы я посетил приемную его  милости.  Я
не желаю? Да, все мы, Эсмонды, горды, как сам  Люцифер,  а  уж  если  на  то
пошло, наш род не ниже любого  самого  знатного  рода  в  Европе.  Да,  черт
побери! Кем были предки его милости, когда мы, Эсмонды, уже были владетелями
больших графств, воинами и крестоносцами? А те кто были? Жалкие,  оборванные
шотландцы, черт побери, промышлявшие  рыбой  на  своих  островах.  А  теперь
времена  переменились.  Теперь  шотландцы  в  фаворе.  Но  об   этом   лучше
помалкивать.
     - Я не против  его  возвышения,  -  сказал  Сэмпсон,  -  но  он  должен
позаботиться и о вас, и о нашем драгоценном, благородном, храбром  капитане,
и он это сделает, черт побери! - зарычал достойный  пастор.  А  когда  месяц
спустя после своего восшествия на престол его величество приказал  поставить
"Ричарда III" в "Друри-Лейн", мой капеллан бесился, клялся и божился, что он
еще увидит его величество в "Ковент-Гарден" на представлении "Карпезана".  И
вот однажды утром он ворвался ко мне в спальню, где я еще нежился в постели,
и, размахивая газетой, заорал во всю глотку: "Ура!"
     - Что случилось, Сэмпсон? - спрашиваю я. - Моего брата повысили в чине?
     - Нет, правду сказать, нет, но кого-то другого повысили. Ура! Ура!  Его
величество  назначил  генерала  Ламберта  губернатором  и  главнокомандующим
острова Ямайки.
     Я вскочил с постели. Вот так новость! Мистер Ламберт отправится в  свое
губернаторство и кто-то еще уедет вместе с ним? Накануне вечером я ужинал  в
"Кокосовой Пальме" в компании нескольких светских щеголей,  а  этот  негодяй
Гамбо забыл передать мне записку от моей бесценной возлюбленной, содержавшую
ту же самую новость. Тео  просила  меня  непременно  встретиться  с  ней  на
следующий  день  в  полдень  в  обычном  месте  {Во  всей  рукописи  мистера
Уорингтона не содержится ни единого указания на то, что подразумевает  автор
под "обычным местом".}.
     Сильно  встревоженные,  сошлись  мы  на  наше  маленькое  совещание   в
условленном месте. Папенька уже объявил дома о том, что он принял назначение
и в скором времени отбывает. Ему будет предоставлен фрегат, и он возьмет всю
семью с собой. Силы небесные! Значит, мы должны расстаться! Моя дорогая  Тео
снова была бледна как смерть.  Тетушка  Ламберт  боялась,  что  она  лишится
чувств; у одной из работниц миссис Гудисон был пузырек с нюхательной  солью,
и она побежала за ним в мастерскую.
     - Вы  уезжаете,  тетушка  Ламберт?  Уплываете  на  фрегате?  Вы  хотите
разлучить ее со мной? О,  боже  милостивый,  тетушка  Ламберт,  я  этого  не
переживу!
     Маменька принесла из мастерской пузырек  с  нюхательной  солью,  и  Тео
немного оправилась. Зная хрупкое здоровье Тео, разве могли ее мать и  сестра
не сочувствовать ей, и у нас, как видите, уже  вошло  в  обычай  встречаться
здесь. Но генерал  был  так  занят  приемами  при  дворе  и  у  министров  и
подготовкой к отъезду  и  устройством  домашних  дел,  что  дамы  как-то  не
удосужились сказать ему об этих встречах, и когда уже были заказаны  туалеты
для дам, миссис Гудисон, обшивавшая мисс Молли Бенсон,  еще  когда  та  была
школьницей (она отлично помнит и мисс Эсмонд из Виргинии,  сказала  мне  эта
достойная дама, и даже платье, которое она сшила ей для придворного бала  ее
величества), лукаво заметила:
     - Дорожные костюмы были заказаны для маменьки и для обеих барышень, и я
подумала, что не будет большого греха, если заказ будет выполнен полностью.
     Нужно ли говорить о том, в каком  смятении  чувств  возвратился  мистер
Уорингтон в тот вечер домой? Итак, больше не будет  совместных  прогулок,  а
если они и будут,  то  скоро  прекратятся!  Прощай,  милый  сердцу  Хемстед,
прощай, бесценный Излингтон! Гамбо и Молли не будут  больше  бегать  туда  и
обратно с записочками! Бедняга  Гамбо  так  громко  всхлипывал,  что  мистер
Уорингтон, тронутый его преданностью, дал ему крону, дабы он мог поужинать с
Молли, которая, как выяснилось, была его подружкой. Как! И ты тоже  влюблен,
бедный Гамбо, в тебя тоже разлучают с предметом твоей  любви?  Я  готов  был
смешать свои слезы с его слезами.
     Какое знаменательное совещание состоялось у меня  с  Сэмпсоном  в  этот
вечер! Ему было известно положение моих дел, мои надежды  на  будущее,  гнев
моей матери. Вздор!  Виргиния  далеко,  и  он  знает  превосходных  людей  с
широкими взглядами (из ордена Мельхиседека),  которые  не  побоятся  ссудить
меня деньгами. Генерал не даст своего согласия?  Сэмпсон  пожал  широченными
плечами и изрыгнул проклятие. Моя матушка останется непреклонной? Ну  и  что
из этого? Мужчина на то и мужчина,  чтобы  пробиться  в  жизни  собственными
силами. "Только последний скряга не пойдет ва-банк ради такой  ставки,  черт
побери!" - крикнул капеллан за бутылкой бургундского  в  "Голове  Бедфорда",
где мы с ним обедали. Я не стану пересказывать весь наш разговор.  Нас  было
двое, но мысли наши  текли  в  одном  направлении,  разговор  у  нас  шел  о
субботнем вечере...
     Я не сказал ни Тео, ни кому-либо из членов ее семьи  о  том,  что  было
много задумано. Но когда бедная девочка, трепеща от страха, говорила  мне  о
предстоящей разлуке, я очень решительно умолял ее не падать  духом,  клялся,
что все кончится хорошо, и, привыкнув читать по моему  лицу,  радоваться  ей
или печалиться (как бы я хотел, моя дорогая, чтобы оно не было  порой  таким
угрюмым!), она преисполнилась уверенности и в самых нежных  выражениях  (нет
нужды повторять их здесь) возложила на меня все свои упования, произнося  те
сладчайшие слова Руфи, кои послужили утешением не одному нежному  скорбящему
сердцу. Куда пойду я, туда пойдет за мной она, и мой народ будет ее народом.
И вот однажды, когда  приготовления  к  отъезду  были  закончены  и  сундуки
загромоздили все коридоры квартиры на Дин-стрит, - она навсегда останется  в
моем сердце драгоценнейшим из  воспоминаний,  -  однажды,  повторяю,  добрый
генерал (его превосходительство, как величали его  теперь),  придя  домой  к
обеду, ставшему довольно безрадостной трапезой в это