описуемое
количество еды и напитков. Поднимая чару за здравие новобрачной, он мысленно
желал ей провалиться в преисподнюю. Когда в церкви  дедушка  произносил  что
ему было положено, как посаженому отцу,  а  милорд  давал  обет  любить  ее,
беречь и лелеять, он потихоньку злословил у нее за спиной. Да и не  он  один
клял эту свадьбу: мистеру Уорингтону и тогда и впоследствии довелось слышать
немало поношений как по адресу миледи, так и ее дедушки. И деловые  знакомые
старика из Сити, и его  стряпчий,  и  священник-диссидент,  молитвенный  дом
которого дед с внучкой посещали после своего прибытия в  Англию,  и  молодой
служитель англиканской церкви - бедняга Джек  Ламберт,  возлагавший  немалые
надежды  на  свое  красноречие  во  время  сокровенных   бесед   с   молодой
американкой, - все были злы на эту малютку за ее предательство, и у  каждого
был готов рассказ о том, как его завлекли в сети, всячески поощряли, а затем
жестоко  отвергли.  Стряпчий,  обладатель  подробнейшей   описи   всего   ее
имущества, поместий, денег, рабов, торговых судов  и  видов  на  наследство,
клялся и божился, что, по его мнению, это все обман,  что  таких  мест,  как
Нью-Йорк или Виргиния, вообще не существует на земном шаре,  а  если  они  и
существуют, то, во всяком случае, у мистера Ван ден Босха  нет  там  никаких
земель, да  и  вся  эта  работорговля  -  тоже  сплошная  выдумка  и  черные
рабы-негры  существуют  только  в   черном   воображении   хитрого   старого
плантатора. Священник-диссидент оплакивал  свою  заблудшую  овечку...  если,
конечно,  такое  маленькое,  хитрое,  коварное  создание  позволено  назвать
овечкой. Бедняга Джек Ламберт сокрушенно признался своей  маменьке,  что  он
является обладателем черного локона, омытого слезами и воспетого  отнюдь  не
церковным языком; что же касается мистера Уильяма Эсмонда, то он с бранью  и
проклятиями, от которых он в минуты ярости не  умел  воздерживаться  даже  в
Каслвуде, даже зная,  что  они  могут  долететь  до  хорошенького  ушка  его
невестки, призывал Ахерон в свидетели, что на всем белом  свете  не  сыщется
второго такого хитрого дьяволенка,  как  мисс  Лидия.  Он  клялся,  что  она
исчадие ада, настоящий цербер в юбке, и призывал все громы земные и небесные
на голову этого лживого негодяя, своего брата, который, улестив его сладкими
речами, похитил предмет его желаний у него из-под носа.
     - Помилуйте, - сказал мистер Уорингтон, когда  Уилл  изливал  ему  свою
израненную душу, - если она такое дьявольское отродье, как вы живописуете, -
так тем лучше для вас, что вы ее потеряли. Если,  как  вы  утверждаете,  она
всенепременно наставит мужу рога,  а  потом  отравит  его,  вы  должны  быть
счастливы, что избежали такой участи. Вы должны благословлять небо, Уилл, за
то, что оно избавило вас от этой  фурии.  И  наивернейший  способ  отомстить
вашему брату - это предоставить ему возможность  безраздельно  обладать  сей
молодой особой.
     - Хорошо вам так рассуждать, - сказал Уилл Эсмонд и заметил  -  не  без
основания, пожалуй, - что все ж таки его брат  -  большой  негодяй,  ибо  он
обманным путем завладел богатством, на которое Уилл имел  виды  сам  и  ради
которого даже рисковал жизнью.
     Джордж Уорингтон  выразил  недоумение  по  поводу  того,  кто  и  каким
способом  мог  заставить  его  кузена  рисковать  своей  драгоценной  жизнью
(наиболее закономерным концом которой должна была быть виселица), в ответ на
что  Уилл  Эсмонд  с  величайшей  откровенностью  поведал  ему  о  том,  как
крошка-мегера  натравила  их  друг  на  друга  и,  в  сущности,  подготовила
поединок, не состоявшийся только  благодаря  вмешательству  констеблей  сэра
Джона Фильдинга. Ей  непонятно,  говорила  она,  как  этот  трусишка  Джордж
Уорингтон отваживается насмехаться над мистером Уиллом, а последний, видать,
трус вдвойне, если не обращает внимания на колкости своего родственника; она
рассказывала, что Джордж едва не умер со страху во время похода  Брэддока  и
удрал с поля боя, после чего, говорил Уилл, я, черт побери, глазам своим  не
поверил, когда увидел, как вы, кузен, хладнокровно стоите передо  мной  там,
на Тотнемском поле, ведь я и мой секундант готовы были побиться  об  заклад,
что вы даже не посмеете туда явиться.
     Мистер Уорингтон рассмеялся  и  поблагодарил  мистера  Уилла  за  столь
лестное о нем мнение.
     - Однако, - сказал он, - мне  здорово  повезло,  кузен,  что  констебли
прибыли вовремя, - ведь еще секунда, и вы бы проткнули меня шпагой. Разве вы
не заметили, как неуклюже я держался? А вас прямо-таки трясло от ярости и вы
были бледны как полотно!
     - Да, черт побери! Я обычно дрожу и бледнею, когда прихожу в ярость,  -
отвечал мистер Уилл (став на сей раз красным как рак), - а я  был  чертовски
зол на вас, кузен! Но теперь, если я кого и ненавижу, так это моего  братца,
да еще эту сатану в юбке,  эту  графиню...  Графиню...  подумать  только,  -
ничего себе графиня! - И выпустив еще  один  залп  проклятий,  Уилл  отвесил
иронический поклон.
     - Ну что ж, кузен, - сказал Джордж, твердо глядя  ему  в  глаза,  -  я,
значит, легко отделался и обязан вам жизнью или, по меньшей  мере,  целостью
моего жилета. Я восхищен вашей стойкостью  и  мужеством.  Как  жаль,  что  в
должности судебного глашатая вам негде проявить свою храбрость! Какая потеря
для армии его величества. Огромная потеря!
     - Никогда не поймешь, в шутку вы это или всерьез, мистер  Уорингтон,  -
проворчал Уилл.
     - Сомневаюсь, чтобы тот, кому жизнь дорога, осмелился  шутить  с  вами,
кузен! -  вскричал  мистер  Уорингтон,  любивший  с  самым  серьезным  видом
разыгрывать своего знатного родственника и забавляться, наблюдая, как у него
проклятья застывают на губах и он скрипит зубами,  подавляя  свой  трусливый
гнев. - И советую вам несколько обуздать свой язык, кузен, когда вы говорите
о прелестной графине и о милорде, вашем брате, - добавил мистер Уорингтон. -
Они всегда отзываются о вас чрезвычайно тепло. Миледи рассказала мне все.
     - Что такое все? - в ужасе спросил Уилл.
     - Все - это значит столько, сколько вообще считают нужным  рассказывать
женщины. Миледи призналась, что  вы,  по  ее  мнению,  были  немножко  epris
{Влюблены (франц.).}. Какая  женщина  не  будет  относиться  с  симпатией  к
мужчине, который к ней неравнодушен!
     - Как не так, ведь вас она ненавидит, кузен, а говорит, что вы были  от
нее без ума! - воскликнул мистер Эсмонд.
     - Spretae  injuria  formae  {К  своей  красоте  оскорбленной  презренье
(лат.).}, кузен!
     - Форме?.. Какой форме? - в растерянности спросил кузен Уилл.
     - Я никогда не  был  увлечен  ею,  и  поэтому,  возможно,  она  меня  и
недолюбливает. Вы помните рассказ о жене одного начальника телохранителей?
     - Каких телохранителей? - снова спрашивает Уилл.
     - Я имею в виду лорда Потифара, - отвечает мистер Уорингтон.
     - Кого, кого? Командир лейб-гвардейцев  -  милорд  Фалмут,  а  командир
дворцовой охраны - милорд Беркли. Раньше ими командовал лорд Хобарт.  Как  я
понимаю, вы, кузен, недавно прибыв в Англию, не очень-то разбираетесь в том,
кто - кто! - замечает мистер Уильям.
     Но  мистер  Уорингтон  поясняет,  что  он  имел   в   виду   начальника
телохранителей царя Египетского, жена которого  подвергла  гонениям  некоего
Иосифа за то, что тот не  отвечал  ей  взаимностью.  В  ответ  на  что  Уилл
заметил, что Египет, насколько ему  известно,  расположен  где-то  чертовски
далеко, а если жена лорда, как его там, распускала всякие небылицы - так  на
то она и женщина. По его мнению, они везде одинаковы.
     На самом-то деле мистер Уорингтон во  время  своего  визита  в  Каслвуд
услышал из уст малютки графини всю историю  ее  разрыва  с  мистером  Уиллом
Эсмондом. И эта история в некоторых отношениях была весьма отлична  от  той,
какую рассказал ему мистер Уилл, однако он был далек  от  мысли  считать  ее
более достоверной, нежели бесхитростный  рассказ  кузена.  Графиня  выражала
крайнюю степень огорчения по поводу того, что обманулась в своем  девере,  а
также опасение, что светская и придворная жизнь пошатнули в нем  те  твердые
принципы, которые, как известно, исповедуют  с  колыбели  все  представители
рода Эсмонд, а следовательно, словам мистера Уилла нельзя  вполне  доверять;
беспорядочная жизнь и денежные затруднения развили в нем алчность, притупили
чувство чести, возможно, даже нанесли ущерб его  отваге  -  этой  высочайшей
доблести, "...которая нам, Эсмондам, - сказала миледи,  тряхнув  головой,  -
повторяю, кузен, которая нам, Эсмондам, всегда была присуща,  -  но  крайней
мере, и вам, и мне, и милорду, и моему кузену Гарри, я в  этом  уверена!  О,
кузен Джордж! - продолжала графиня, - должна признаться, что  меня  ввели  в
заблуждение, заставив сомневаться в вашей отваге, без которой  представитель
такого благородного, древнего рода, как наш, недостоин называться  мужчиной!
Будучи христианкой и стоя во главе одного из первых семейств  королевства  и
всего земного шара, я постараюсь, Джордж, простить моего  брата  Уильяма  за
то, что он позволил себе дурно отозваться об одном из представителей  нашего
рода - хотя бы и принадлежащего к младшей его  ветви  и  притом  по  женской
линии - и заставил  меня  на  мгновение  усомниться  в  вас.  Да,  заставил.
Пожалуй, он не меньше рассказал мне дурного о вас, чем вы  рассказывали  ему
обо мне".
     - Я, миледи? - изумился мистер Уорингтон.
     - Да, вы, по его словам, дурно говорили обо мне, кузен, чего,  надеюсь,
вы не делали, и я от всего сердца молю бога, чтобы это было так, и  я  могла
бы презреть все эти домыслы. При этом он еще волочился за мной так же, как и
все остальные, к чему я уже привыкла, и, как знать, мог бы больше  преуспеть
в своем ухаживании (ибо я еще недостаточно была  знакома  с  милордом  и  не
успела оценить всех его  несравненных  достоинств  в  такой  мере,  в  какой
оценила их от всей полноты моего благодарного сердца теперь!),  но,  увы,  я
увидела, что Уильям отнюдь не храбрец, а ни один мужчина,  лишенный  отваги,
не может рассчитывать на уважение Лидии, графини  Каслвуд,  значит,  не  мог
рассчитывать на него и он! Он же сказал, что это вам не  хватает  храбрости,
кузен, и очень рассердил меня, когда  начал  утверждать,  что  вы  будто  бы
всегда дурно отзываетесь обо мне. Но я прощаю вас,  Джордж,  да,  прощаю!  И
когда я скажу вам, что это он испугался - мерзкий трусишка! -  и  послал  за
констеблями, чтобы они помешали его поединку  с  вами,  вы  поймете,  что  я
плевать хотела на такого, как он, - да, плевать я на него хотела! - И миледи
презрительно   щелкнула   пальчиками.   -   Noblesse   oblige   {Благородное
происхождение обязывает (франц.).}, говорю я, и  если  кто-нибудь  из  нашей
семьи покажет себя трусом, значит, для меня он не стоит и понюшки  табака  -
вот так-то! Взгляните на наших предков,  Джордж,  -  вон  они  развешаны  по
стенам! Разве все они, все Эсмонды, не  сражались  всегда  за  родину  и  за
короля? И разве есть среди нас такой, который, когда пробьет час,  не  будет
готов доказать, что он Эсмонд и  дворянин?  Если  старший  из  моих  сыновей
струсит на поле боя, - "Милорд Эсмонд! - скажу я ему, ибо это  второй  титул
нашего рода, - вы мне больше не сын!" И с этими словами неустрашимая  крошка
окинула взглядом портреты предков в изображении Лели и  Неллера,  украшавшие
стены ее гостиной в Каслвуде.
     Взяв в руки бразды правления, новая графиня принялась за дело с большим
размахом и живо навела порядок в доме, на усадьбе и во  всем  имении.  Можно
только удивляться тому, как быстро овладела она искусством командовать: если
какие-нибудь порядки, которым испокон века  следовали  все  хозяйки  крупных
поместий,  приходились  ей  не  по  душе,  она  тут  же  устанавливала  свои
собственные, объявляла их  законом  и  заставляла  им  подчиняться.  Мистеру
Уорингтону довелось заметить, что  во  время  богослужения  графиня,  будучи
воспитана в диссидентской вере, допускала кое-какие  промахи  (не  знала,  к
примеру, когда полагается оборачиваться лицом на восток, - обычай, насколько
я  понимаю,  не  принятый  ни   в   одной   протестантской   церкви,   кроме
англиканской); однако в промежутке между двумя визитами Джорджа Уорингтона в
Каслвуд миледи уже в совершенстве овладела всеми необходимыми  познаниями  в
этой области и под руку с своим кузеном, в сопровождении двух лакеев, несших
ее большой молитвенник, шествовала в церковь с  таким  набожным  видом,  что
напоминала ту бесподобную старую ханжу с ее лакеем,  которую  мистер  Хогарт
изобразил в своей знаменитой картине "Утро". Всякий, поглядев на леди  Лидию
в эту минуту, мог бы подумать, что у нее всю жизнь был  свой  капеллан.  Она
покровительственно относилась не только к этому своему новому капеллану, но,
как могло показаться, - даже и к богослужению, и к самой  церкви,  словно  у
себя на родине ей никогда не приходилось слушать  бродячего  проповедника  в
сарае. Она  умела,  что  называется,  поставить  на  место  самые  уважаемые
семейства в графстве - почтенных сквайров с двадцатью поколениями  баронетов
в родословной, важных, суровых баронетов и их жен,  приезжавших  в  Каслвуд,
дабы почтить своим визитом новобрачных. Она раздобыла где-то старинную книгу
по геральдике и весьма забавную незамужнюю старую леди из Уинтона,  сведущую
по части генеалогии и хорошего тона, и  с  ее  помощью  принялась  постигать
премудрости придворного этикета (в том виде, в каком старушка приобщилась  к
ним еще во времена королевы Анны), после чего названия всевозможных орденов,
крестов, геральдических эмблем и девизов так и сыпались у нее с языка,  если
не всегда к месту, то всегда с поразительной непринужденностью и апломбом. В
своей  золоченой  карете  шестеркой  она  совершала  большие  путешествия  в
соседние города либо,  возлежа  в  портшезе,  наведывалась  в  деревню,  где
требовала почти королевских почестей  от  своих  вассалов  -  арендаторов  и
прочих холопов. Она наставляла приходского священника по  части  богословия;
управляющего имением учила вести хозяйство и объясняла изумленной  экономке,
как готовить соленья и копченья; она, несомненно, показала бы выписанному из
Лондона верзиле-лакею, как нужно вскакивать на запятки,  будь  сама  чуточку
повыше ростом; она обучала арендаторских жен уходу за новорожденным  задолго
до того, как сама стала матерью; что же касается больных,  то  даже  госпожа
Эсмонд из Виргинии не могла бы с большей решительностью прописывать пилюли и
микстуры, чем молодая супруга графа мисс Лидия. Вы помните сказку о рыбаке и
джинне из "Тысячи и одной  ночи"?  Так  же  вот  и  тут  можно  было  только
удивляться, как столь могучий дух мог столь долго оставаться в  закупоренном
состоянии в таком миниатюрном сосуде, как тело миледи Каслвуд.
     Когда мистер Уорингтон возвращался в Лондон после своего первого визита
к новобрачным, миледи просила его передать от нее небольшие подарки ее юным,
как она назвала их, друзьям с Дин-стрит (Тео была старше ее,  а  Этти  почти
одного с ней возраста). Одной из сестер была отправлена какая-то безделушка,
а другой - книжка, и Джордж Уорингтон  клялся  потом,  что  Тео  получила  в
подарок куклу, а Этти - букварь с фразами, состоящими только из  односложных
слов. К своему  же  деверю  мистеру  Уиллу  миледи  неизменно  относилась  с
материнской строгостью и заботливостью, всегда соблюдая  покровительственный
тон в разговоре с ним или о нем, что от души забавляло  Джорджа  Уорингтона,
но  прискорбно  удесятеряло  привычное  количество  божбы   и   ругательств,
изрыгаемых кузеном Уиллом.
     Что касается старости, то леди Лидия не питала особого почтения к этому
преходящему обстоятельству в жизни господ и дам, и как только акт о введении
ее во владение имуществом был подписан, стала обращаться с почтенным Ван ден
Босхом и его огромным напудренным париком с не меньшей бесцеремонностью, чем
Дина со своим черным ухажером, чья курчавая голова и  большие  уши  получали
безжалостные подзатыльники и щипки за каждый проступок, -  так,  по  крайней
мере, описывала Дина поведение миледи мистеру Гамбо, а тот - своему хозяину.
Весь дом пребывал в трепете перед миледи графиней - даже  экономка,  которой
побаивался и сам милорд,  и  вдовствующая  графиня;  избалованные  ливрейные
лакеи, выписанные из Лондона и  привыкшие  выражать  недовольство,  если  их
отрывали  от  карт  или  мешали  без  конца  тянуть  пиво,  теперь  проворно
принимались за дело по первому знаку  хозяйки;  даже  старый  Локвуд,  более
полувека прослуживший привратником, постарался сообразить, что к чему, когда
миледи явилась к нему в привратницкую, распахнула  окошко,  обследовала  его
чулан и выставила за дверь его старых собак. Стащив шляпу  со  своей  старой
лысой головы, он бросил молящий взгляд на свою  племянницу  и  почувствовал,
как перед лицом ее сиятельства им овладевает смутный  страх.  Гамбо,  одевая
своего хозяина к обеду, вспомнил вдруг пророка Елисея (в это утро он как раз
прослушал проповедь капеллана на эту тему): "...и всех этих  мальчишек,  что
насмехались над ним и обзывали плешивым,  -  их  за  это  медведи  съели,  и
поделом  им",  изрек  Гамбо.  Но  миледи  выказала  совсем   иные   чувства,
разговаривая со своим кузеном о старом привратнике.
     - Ах, будет вам! - сказала она, - глупый старик, выжил уже из ума,  так
же как его  старые,  грязные  собаки!  Они  такие  же  дряхлые  и  такие  же
безобразные, как эти рыбы в пруду! - И она показала на двух чудовищно старых
карпов, которые, по преданию, жили в каслвудском пруду несколько столетий  и
покрылись от старости довольно непривлекательными серыми  пятнами,  похожими
на плесень. - Локвуду пора собирать свой скарб, его место - в работном доме,
а в привратники я найму какого-нибудь рослого, красивого и проворного парня,
который сделает честь нашей ливрее.
     - Он был слугой у моего деда и сопровождал его на войну еще во  времена
королевы Анны, - заметил мистер Уорингтон, в ответ на что миледи нетерпеливо
воскликнула:
     - Ах, боже мой, королева Анна  давно  скончалась,  и  мы,  надеюсь,  не
собираемся облачаться теперь но этому поводу в траур?
     Вопрос о Локвуде подвергся обсуждению за обедом, когда миледи  объявила
о своем намерении уволить старика.
     - Я слышал, - скромно проговорил мистер Ван ден Босх,  -  что  здесь  у
вас, в Англии закон велит заботиться о старых слугах и вообще о всякого рода
неимущих стариках. Право же, я бы очень хотел, чтобы у нас, в Америке,  были
созданы такие же приюты для престарелых и нам не приходилось бы тратиться на
содержание старых рабочих.
     - Если человек не  может  работать,  его  незачем  держать!  -  заявила
миледи.
     - Правильно, а как же иначе! - подтвердил дедушка.
     - Как! Старого слугу? - воскликнул милорд.
     - Мистеру Ван  ден  Босху  в  молодости,  по-видимому,  не  приходилось
прибегать к помощи слуг, - заметил мистер Уорингтон.
     - Сам открывал у себя ставни,  сам  чистил  себе  сапоги,  сам  поливал
мой...
     - Сахарный тростник, сэр? - спросил милорд.
     - Нет - пол, пол, зятек! - сказал старик со смехом. - Впрочем,  не  при
миледи будь сказано, сбрызнуть  водой  сахар  -  такие  штуки  в  бакалейных
лавках...
     - Ах, перестаньте! Кому это интересно слушать про бакалейные  лавки!  -
воскликнула миледи.
     -  А  ты  не  помнишь,  как  стащила  кусочек  сахара  и  что  за  этим
последовало? - рассмеялся дедушка.
     - Но, так или иначе, красивый, рослый мужчина будет выглядеть  в  нашей
ливрее куда лучше, чем  этот  старый  сморчок,  ваш  привратник!  -  сказала
миледи.
     - Ни одна ливрея  же  может  внушить  такого  уважения,  как  почтенный
возраст, сударыня, и седые волосы не менее красивы, чем серебряные галуны, -
сказал мистер Уорингтон.  -  И  что  будут  говорить  в  графстве,  если  вы
прогоните старого