евшей, как все женщины, найти  для
этого какой-то  предлог).  Мистера  Майлза  в  это  самое  время  угораздило
заболеть оспой, от которой он чудесным образом исцелился без всякого  ущерба
для своей наружности, и после его выздоровления маменька пишет бабушке этого
удачливого   ребенка   небольшое   очаровательно-льстивое   письмецо.    Она
задабривает ее изъявлениями своего глубочайшего к ней уважения и  смиренными
пожеланиями ей всяческих благ. Она рассказывает забавные истории об этом  не
по летам умном мальчике (хотелось  бы  мне  знать,  что  случилось  позднее,
отчего мозги этого бравого  молодого  офицера  перестали  расти?).  И,  надо
полагать, посылает бабушке прядь волос с головы ее драгоценного внука, ибо в
своем ответном послании госпожа Эсмонд подтверждает получение чего-то в этом
роде. Я только дивлюсь тому, как эта прядь, будучи послана из Англии,  могла
проскользнуть  через  нашу  таможню  в  Уильямсберге?   В   ответ   на   эти
контрабандные преподношения, символизирующие миролюбие и  смирение,  госпожа
Эсмонд  соизволила  прислать  довольно  милостивое   письмо.   Она   яростно
обрушивалась  на  опасный  дух  непокорства,  получивший  распространение  в
колониях, жаловалась, что ее несчастный сын якшается с людьми, которых, к ее
глубокому сожалению, иначе как предателями и бунтовщиками не  назовешь;  но,
зная, кто его друзья и советчики, она понимает, что удивляться нечему. Можно
ли ждать, чтобы жена, находившаяся ранее на положении  почти  что  служанки,
стала на сторону людей высокопоставленных и знатных,  близко  принимающих  к
сердцу интересы и честь Короны? Если для монархии наступают черные дни  (ибо
народ в Америке, по-видимому, не склонен платить налоги и требует, чтобы все
делалось для него бесплатно), она должна  помнить,  что  все  Эсмонды,  -  а
маркиз, ее отец, особенно, - были верны своему монарху в тяжелую годину.  Ей
неизвестно,  какие  мнения  преобладают  сейчас  в  Англии  (хотя  по  речам
новоявленного лорда Чатема можно кое о чем догадаться), но она  молит  бога,
чтобы хоть один из ее сыновей не оказался на стороне мятежников.
     Много лет спустя,  просматривая  в  Виргинии  наш  семейный  архив,  мы
наткнулись на аккуратно  перевязанную  ленточкой  пачку  писем  с  надписью:
"Письма моей дочери леди Уорингтон". Леди Тео потребовала, чтобы я к ним  не
прикасался, - потому, думается  мне,  что  содержащиеся  в  них  неумеренные
похвалы по моему адресу могли вредно воздействовать на мое тщеславие.
     Начав поддерживать с нами переписку, госпожа Эсмонд в нескольких словах
обрисовала нам жизнь Гарри после его женитьбы. "Эти две  женщины,  -  писала
ока, - по-прежнему командуют моим бедным мальчиком у него в Фаннистауне (так
он почел нужным назвать  свою  усадьбу).  Они  порядочные  скопидомки,  если
судить по тому, сколь убогие, по слухам, устраивают приемы.
     Известный вам господин из Маунт-Вернона по-прежнему остается закадычным
другом Гарри, и в ассамблее Гарри  действует  по  указке  своего  советчика.
Почему он должен так скаредничать, мне  совершенно  невдомек:  рассказывают,
что из пяти негров, сопровождавших его экипаж, когда  он  был  с  визитом  у
милорда  Боттетура,  только  двое  были  обуты.   Имея   двух   сыновей,   о
благосостоянии коих мне надлежит печься, я,  естественно,  должна  соблюдать
экономию, у него  же  детей  нет,  что  спасает  его  от  многих  печалей  и
огорчений, хотя, без сомнения, господь в неизреченной мудрости своей  желает
нам только добра, ниспосылая нам тяжкие испытания через наших  детей".  "Его
теща, - писала она в другом письме, - занемогла. Мой бедный Гарри с  первого
дня своей женитьбы был пешкой в руках этих хитрых женщин, и они  вертят  им,
как хотят. А что, спрашиваю я  вас,  моя  дорогая  дочь,  может  быть  более
противно здравому смыслу и Священному писанию? Разве  не  сказано:  жена  да
покорствует мужу своему? Будь мистер Уорингтон жив, я бы положила  все  силы
на то, чтобы следовать священному наставлению, зная, что ничто так не красит
женщину, как смирение и послушание".
     А затем мы получили запечатанное черным сургучом письмо, извещавшее нас
о смерти доброй Маунтин, к  которой  я  был  (Искренне  привязан,  и  утрату
которой оплакивал от всего сердца, памятуя, как нежно любила она нас,  когда
мы были детьми. Гарри тоже сильно горевал на свой  бурный  лад,  письмо  его
было прямо-таки закапано слезами. А госпожа Эсмонд, касаясь  этого  события,
писала так: "Моя бывшая экономка  миссис  Маунтин,  узнав,  что  ее  болезнь
неизлечима, прислала за мной, прося навестить ее на ложе смерти и желая, без
сомнения, вымолить у меня прощение за свое вероломство. Я отвечала  ей,  что
как  христианка  готова  ее  простить  и  от  всего  сердца  надеюсь  (хотя,
признаться, испытывала большое сомнение), что она должным образом прониклась
сознанием преступности своего поведения по отношению  ко  мне,  но  свидание
наше, на мой взгляд, не может принести никакой  пользы,  а  лишь  будет  нам
обеим тягостно. Раскаяться никогда не поздно, хотя бы даже в  свой  смертный
час, и я искренне надеюсь, что так оно и будет. И поверите ли, сколь  ужасно
зачерствело ее сердце, если она  сообщила  мне  через  Дину,  мою  служанку,
которую я послала к ней с лекарствами для исцеления ее души и тела, что  она
не совершила по отношению ко мне ничего, в  чем  могла  бы  раскаиваться,  и
просит, чтобы ее оставили в покое! Добрая Дина раздала мои лекарства неграм,
и все они пользовались ими  с  большой  охотой,  а  миссис  Маунтин,  будучи
предоставлена самой себе, скончалась от лихорадки.  Вот  она,  извращенность
человеческой натуры!  Эта  несчастная  женщина  была  слишком  горда,  чтобы
принимать мои лекарства, а теперь никакие лекарства и никакие врачи  ей  уже
не нужны. Вы пишете, что ваш  маленький  Майлз  подвержен  приступам  колик.
Посылаю вам рецепт моего  лекарства  и  очень  прошу,  непременно  сообщите,
помогло ли оно..." и так далее. К  письму  был  приложен  рецепт  лекарства,
которого ты, о мой сын, мой наследник, моя гордость! - никогда не  принимал,
ибо обожающая тебя маменька предпочитала давать тебе любимые  порошки  своей
маменьки и послушно пичкала ими нашего первенца при любых  его  младенческих
недугах.  Не  вкрались  ли  в  переписку  наших   дам   слова,   не   вполне
соответствующие истине? Боюсь, что леди Тео была не совсем  правдива  -  чем
иначе объяснить такую фразу в одном из писем госпожи Эсмонд: "Я очень  рада,
что мои порошки помогли дорогому малютке. Если не с первого, то со  второго,
с третьего раза они помогают почти безотказно, и это замечательное  средство
облегчило страдания очень  многим  из  моих  ближних  -  как  детям,  так  и
взрослым, как белым, так и цветным. Посылаю моему  внуку  индейский  лук  со
стрелами. Неужто моим старым глазам так и не суждено увидеть его в  Каслвуде
и неужто сэр Джордж так погружен в свои  книги  и  политику,  что  не  может
выкроить два-три месяца для своей  матери  в  Виргинии?  Я  теперь  осталась
совсем одна. А в комнате моего сына ничто не изменилось с того дня,  как  он
ее покинул: все его книги стоят на своих полках, его охотничье ружье  и  нож
висят над изголовьем кровати и портрет его деда - над камином.  Я  приказала
ничего не трогать как в его комнате, так и в комнате его  брата.  Порой  мне
грезится, что здесь вокруг меня играют мои дети, я вижу перед  собой  своего
дорогого папеньку - вижу, как он дремлет, сидя в кресле.  Мои  волосы  стали
уже почти такими же белыми, как у  него.  Неужто  мне  так  и  не  доведется
свидеться с моими детьми, прежде чем я отойду в мир иной? Да исполнится воля
божья".


        ^TГлава LXXXVI^U
     На родине

     Подобного рода материнский призыв  мог  бы  смягчить  даже  куда  более
твердокаменные сердца, нежели наши, и  мы  тут  же  заговорили  о  скорейшем
отъезде в Виргинию и о том, что надобно  зафрахтовать  все  каюты  на  "Юной
Рэйчел". Но тут случилось заболеть нашему малышу, брать его в плаванье  было
бы опасно, а разлучиться с ним  маменька,  разумеется,  не  могла,  и  "Юная
Рэйчел" совершила в этом году свое плавание без нас. Однако на следующий год
возникли  новые  препятствия  в  виде  первого  приступа  подагры  у  вашего
покорного слуги (что причинило мне весьма много хлопот, а когда они остались
позади, я, естественно, воспрял духом и повеселел), после чего возникла  еще
более печальная причина для отсрочки нашего путешествия, - мы получили очень
грустные вести из Ямайки. Два года спустя после того, как мы обосновались  в
поместье, наш добрый генерал возвратился в Англию более  богатым  человеком,
чем был при своем отъезде, но понеся утрату,  возместить  которую  не  могло
никакое богатство и после которой он не  пожелал  оставаться  в  Вест-Индии.
Маменька моей бедной Тео - самый нежный, самый  добрый  мой  друг  (если  не
считать еще одной особы) - скончалась на чужбине от лихорадки. Перед смертью
она, сожалела только о том, что ей не довелось увидеть нас и наших  детей  в
полном благополучии и довольстве.
     - Она смотрит  на  нас  оттуда,  хотя  нам  и  не  дано  ее  видеть,  и
благословляет тебя, Джордж, за то, что ты всегда был  добр  к  ее  детям,  -
сказал генерал Ламберт.
     Мы чувствовали, что и он вскоре последует за своей супругой. В  ней  он
видел смысл своей жизни  и  свое  счастье.  Разлука  с  ней  была  для  него
равносильна смерти. Невозможно было без  слез  смотреть  на  этого  беднягу,
когда он сидел с нами. Моя  Тео,  голосом,  манерами,  всей  своей  повадкой
беспрестанно  напоминала  ему  покойницу-жену,  и   это   разрывало   сердце
безутешного вдовца. Мы старались, чем могли, утешить беднягу в его горе,  но
главной опорой и утешением оказалась для него малютка Этти. Генерал  сообщил
нам, что на Ямайке много достойных людей искали ее  руки,  по  она  отвечала
всем отказом, а уже здесь, в Англии, ей сделал предложение  наследник  лорда
Ротема. Но Этти сказала, что она хочет остаться с отцом.  Пока  она  ему  не
надоест, сказала Этти, никакие мужья ей не нужны.
     - Нет, - сказали мы, узнав о возможности столь высокого союза, -  пусть
генерал полгода живет здесь у нас, а полгода с тобой в Окхерсте.
     Но Этти заявила, что теперь, после смерти  маменьки,  папенька  никогда
больше не сможет жить в Окхерсте, а она никогда не выйдет замуж ради  титула
и денег, никогда! Генерал же, когда мы заговорили с ним об этом, задумался и
сказал, что наша маленькая Этти,  кажется,  вовсе  не  расположена  выходить
замуж, - возможно, в силу какого-то глубокого разочарования, постигшего ее в
ранней юности. Сама Этти не обмолвилась об этом ни словом, и мы из  уважения
к ее чувствам тоже не касались этой деликатной темы. Мой братец Джек Ламберт
получил к тому времени приход неподалеку от Винчестера  и  обзавелся  женой,
призванной послужить к украшению его  пасторского  дома.  Мы  не  испытывали
особенной симпатии к этой даме, хотя и  принимали  ее  с  должным  радушием,
когда она к нам приезжала. Насчет безбрачия, на которое  обрекла  себя  наша
бедная Этти, миссис Джек придерживалась мнения, полностью  расходившегося  с
моим.  Дама  эта  была  порядочная  сплетница,  весьма  решительно  и  смело
высказывала свои взгляды и чрезвычайно гордилась умением бередить раны своим
ближним.
     - Мой дорогой сэр Джордж, - почла она нужным заметить мне, - сколько уж
раз говорила я нашей дорогой Тео - будь  я  на  ее  месте,  так  нипочем  не
потерпела бы, чтобы в моем собственном доме моя миловидная  сестричка  поила
Джека чаем, в то время как я нахожусь наверху, в детской;  чтобы  она  вечно
вертелась у него перед глазами в новом нарядном платьице, в то время как я в
фартуке стряпаю на кухне пудинг или вожусь с детишками. Конечно, я полностью
доверяю моему мужу. Посмел бы он у меня заглядываться на женщин! И  Джемайме
я, конечно, тоже доверяю, но чтобы они  оставались  наедине  -  этого  я  не
допущу, можете мне поверить! Я так все это и сказала моей сестре Уорингтон.
     - Правильно ли я вас понял?  -  говорит  генерал.  -  Вы  соблаговолили
предостеречь леди Уорингтон против мисс Эстер - ее сестры и моей дочери?
     - Да, папенька, разумеется. Каждый должен выполнять свой  долг,  а  мне
слишком хорошо известно, что женщина всегда остается женщиной, а  мужчина  -
мужчиной, и не  рассказывайте  мне  сказок!  "Джордж  тоже  мужчина.  Каждый
мужчина - мужчина, каким бы он ни прикидывался святым!
     - Насколько мне известно, у вас самой  есть  замужняя  сестра,  в  доме
которой вы жили, когда мой сын Джек имел счастье с  вами  познакомиться,  не
так ли? - спрашивает генерал.
     - Конечно, у меня есть замужняя сестра, кто же этого не знает, и я была
второй матерью ее детям!
     - И должен ли я заключить из ваших слов,  что  ваши  прелести  являлись
могучим соблазном в глазах мужа вашей сестры?
     - Помилуйте, генерал! Как вы можете утверждать, будто я говорила  нечто
подобное! - гневно восклицает миссис Джек, и щеки ее пылают.
     - Разве вы не замечаете, сударыня, что  именно  так  можно  истолковать
ваши слова, и не только о вас самой, но и о моих дочерях?
     - Неправда, неправда, неправда, бог мне судья! И как  это  у  вас  язык
поворачивается говорить такое, сэр! Да, конечно,  я  сказала,  что  сестрицу
лучше убрать из дома, это верно! И поскольку Тео сейчас в  положении,  я  ее
предупредила, вот и все.
     - Так вы, может быть, заприметили, сударыня,  что  наша  бедняжка  Этти
украла серебряные ложечки? Когда я нынче утром  спустился  в  столовую,  моя
дочка была там одна, а на столе ведь лежало немало серебра.
     - Помилуйте, сэр, кто здесь говорит о ложечках? Разве я позволила  себе
хоть единым словом обвинить в чем-то эту бедняжку? Да не сойти мне  живой  с
места, если я хоть что-нибудь такое сказала! И позвольте вам заметить, что я
не привыкла, чтобы со мной разговаривали подобным тоном. И мы с мужем  давно
кое-что примечали, и я просто исполнила мой долг, вот и все!  -  И  с  этими
словами миссис Джек в слезах выбежала из комнаты,
     - Неужели эта женщина имела наглость говорить  тебе  такие  вещи,  дитя
мое? - спросил генерал, когда Тео, которой немного нездоровилось, спустилась
к столу.
     - Она изо дня в день твердила мне об этом  с  тех  пор,  как  появилась
здесь. Она приходила ко мне в  гардеробную,  чтобы  предостеречь  меня.  Она
приходила в детскую и говорила: "Ах, я бы нипочем не  допустила,  чтобы  моя
сестра все время совала нос в нашу детскую, нипочем".  -  "Ах,  как  приятно
иметь благожелательных и благовоспитанных родственников", - отвечала я.
     - Счастье, что бог избавил твою бедную мать от этой особы, - с  тяжелым
вздохом произнес генерал.
     - Наша маменька сумела бы ее исправить,  папа,  -  сказала  Тео,  целуя
отца.
     - Ты права, моя дорогая. - И я не сомневаюсь, что тут они оба устремили
свои помыслы к богу.
     Приходится все же признаться, что любить родственников - дело иной  раз
не такое уж легкое, и жить с ними под одной кровлей  тоже  порой  бывает  не
очень-то весело. Поведение Джека Ламберта на  следующий  день  не  оставляло
сомнений в том, что супруга пересказала ему вышеизложенный разговор на  свой
лад. Джек был угрюм, но у него как-то  поубавилось  спеси.  Он  был  сердит,
однако это не повредило  его  аппетиту.  Он  прочел  нам  проповедь,  глупее
которой невозможно ничего вообразить. А наш маленький Майлз, снова в трауре,
сидел рядом с дедушкой, и добрый старик держал его ручонку в своей руке.
     Мы просили мистера Ламберта остаться у нас и присмотреть  за  домом  во
время нашей поездки в Виргинию. Экономке будет наказано слушаться Этти,  как
хозяйку. Дворецкий же передаст ему ключи, ибо Гамбо - о  чем  мне  следовало
предварить читателя - уже связал себя брачными узами с миссис Молли, населил
коттедж в парке целым выводком маленьких темнокожих Гамбо и должен  был  без
мне кажется, охоты отбыть вместе с нами в Виргинию.  Итак,  оставив  дом  на
попечение доброго генерала и Этти, мы отправились в  Лондон  и  оттуда  -  в
Бристоль, где наш медоточивый агент пообещал нам неустанно молиться о  нашем
благоденствии и клятвенно заверил нас, что таких красивых  детей  (у  нас  к
этому времени уже появился еще один ребенок, для  компании  мистеру  Майлзу)
еще не видели на палубе ни одного судна на свете. Плавание наше  прошло  без
приключений. Какое странное испытал я чувство, когда мы высадились на  берег
в Ричмонду! Там нас уже ожидал экипаж в сопровождении толпы чернокожих слуг,
а чуть в стороне - всадник, тоже окруженный  слугами  в  таких  же  ливреях.
Соскочив с седла, он бросился нас обнимать. И как же  были  мы  с  Тео  рады
увидеть снова нашего дорогого Хела! Он сопровождал нас до самого дома  нашей
матушки. Она ждала нас, стоя на  крыльце,  и  Тео,  опустившись  на  колени,
просила ее благословения.
     Гарри же, проводив нас, в дом войти отказался, чтобы, как он сказал, не
испортить всей музыки.
     - Мы с матушкой видимся и неплохо ладим друг с другом, но  Фанни  лучше
держаться от нее  подальше,  -  признался  он.  -  Они,  прямо  сказать,  не
слишком-то жалуют друг друга. Как будешь свободен, приходи на постоялый двор
повидаться со мной, Джордж. А завтра я буду иметь честь  представить  миссис
Тео ее новую сестру! Я случайно задержался  вчера  в  городе  и  узнал,  что
корабль входит в гавань. Ну, тогда я решил дождаться  и  встретить  тебя.  А
домой   послал   негра   с   запиской,   и   жена   прибудет   сюда,   чтобы
засвидетельствовать свое  почтение  леди  Уорингтон.  -  Тут  Гарри  наскоро
попрощался и выпрыгнул из экипажа, чтобы оставить нас наедине с матушкой.
     За  время  нашей  с  ней  разлуки  мне  доводилось   бывать   в   самом
высокопоставленном обществе и вместе с Тео представляться королю и  королеве
в  Сент-Джеймском  дворце,  но  даже  им   не   уступала   в   величии   эта
приветствовавшая нас женщина, которая, подняв мою жену с колен, обняла ее  и
пригласила в дом. Это был простой бревенчатый дом, обнесенный галереей,  как
все наши виргинские постройки, но, будь  он  даже  дворцом,  а  его  хозяйка
императрицей, оказанный нам прием не мог  бы  быть  более  торжественным.  Я
увидел старого  Натана,  по-прежнему  исполнявшего  должность  мажордома,  и
десятка два расплывшихся в улыбке черных  лиц.  Некоторые  из  них,  кого  я
помнил еще детьми, превратились в рослых, крепких девушек и  парней,  и  мне
нелегко было теперь их узнавать; у других курчавые черные волосы припорошило
снегом, а немало было и таких, что появились на свет в мое отсутствие,  и  я
видел в дверях несколько пар маленьких  босых  ног  и  больших,  исполненных
любопытства глаз.
     - А я - маленький Зиб, мистер Джордж!
     - А я - Дина, сэр Джордж.
     - А я слуга мистера Майлза! -  сообщил  мне  паренек  в  новой  ливрее,
из-под которой торчали ноги, ничуть не менее черные и блестящие,  чем  самые
начищенные сапоги. Еще до наступления вечера все  домочадцы  так  или  иначе
нашли предлог, чтобы появиться перед нами и приветствовать нас,  кланяясь  и
расплываясь в улыбке. Не берусь сказать, сколько блюд  было  приготовлено  в
нашу честь. А вечером леди Уорингтон принимала всех  видных  жителей  нашего
городка и делала это приветливо и с большим достоинством.  Мне  же  пришлось
пожать руку кое-кому из моих старых знакомых - моих  старых  недругов,  чуть
было не сказал я! Впрочем, теперь, получив наследство, я уже не был пропащим
человеком и блудным сыном в их  глазах.  Куда  там!  В  мою  честь  зарезали
почитай что целый гурт  откормленных  телят!  Бедняга  Хел  тоже  явился  на
празднество, но был мрачен и угрюм. Наша матушка  снизошла  до  разговора  с
ним, но так, как говорит королева с  мятежным  принцем,  ее  сыном,  еще  не
получившим прощения. Мы с ним выскользнули украдкой из гостиной и  поднялись
наверх, в отведенные для меня покои. Но не успела у нас завязаться бесед