ите,  чтобы  я
прыгнул вон в то окно, и я прыгну. Скажите, чтобы я убил кого-нибудь, - и  я
убью.
     - О! Но, право, незачем так крепко сжимать мою  руку,  глупое  дитя!  -
попеняла ему Мария.
     - Я не могу совладать с собой - таковы  уж  мы,  южане.  Там,  где  мое
сердце, я должен излить и душу, кузина, - а где мое сердце, вам известно.  С
того вечера... когда... О, боже! С тех пор я почти не смыкал глаз...  Я  все
хочу совершить что-нибудь... подвиг...  Стать  великим.  Ах,  Мария,  почему
больше нет великанов, о которых я читал в... в книгах, и  я  не  могу  пойти
сразиться с ними! О, если бы с вами случилось несчастье, а я помог  бы  вам!
Если бы вам понадобилась моя кровь, чтобы я мог всю ее  до  последней  капли
пролить за вас! И когда вы велели мне не ездить с госпожой Бернштейн...
     - Я велела тебе, дитя? Нет-нет.
     - Так мне показалось. Вы сказали, что знаете, насколько моя тетушка мне
дороже моей кузины, и я сказал тогда то, что повторю и теперь: "Несравненная
Мария! Ты мне дороже всех женщин мира  и  всех  ангелов  рая!  Повели-  и  я
отправлюсь куда угодно, хоть в темницу!" И неужели вы думали, что я способен
уехать, раз вы пожелали, чтобы я был подле вас? - добавил он, помолчав.
     - Мужчины всегда говорят так... то есть... то есть я слыхала об этом, -
поспешно поправилась девица. - Что может знать о  ваших  хитростях  девушка,
выросшая в деревне? Говорят, вы, мужчины,  готовы  расточать  нам  восторги,
пламенные обещания и уж не знаю, что  еще,  но  стоит  вам  уехать  -  и  вы
забываете о самом нашем существовании.
     - Но ведь я не хочу никуда уезжать, покуда я жив, -  простонал  молодой
человек. - Мне все прискучило: не книги и  тому  подобные  занятия  -  их  я
никогда не любил, - а охота и прочие развлечения, которые  мне  нравились  в
юности. До того как я увидел вас, я больше всего  хотел  стать  солдатом;  я
волосы на себе рвал от досады, когда мой бедный брат отправился вместо  меня
в поход, в котором он погиб.  Но  теперь  у  меня  только  одно-единственное
желание, и вам известно какое.
     - Глупенькое дитя! Разве вы не знаете, что я почти гожусь вам...
     - Я знаю, я знаю! Но что мне до этого? Ведь ваш бр...  ну,  все  равно,
кто... ведь кто-то из них пытался нарассказать мне о вас всякой  всячины,  и
они показывали мне семейную библию,  где  записаны  все  ваши  имена  и  дни
рождений.
     - Ничтожества! Кто это сделал? - воскликнула леди Мария. - Милый Гарри,
скажите  мне,  кто  это  сделал?  Наверное,  моя  мачеха,  жадная,  гнусная,
бессовестная, наглая гарпия? А о ней вам все  известно?  Известно,  как  она
женила на себе моего отца, когда он был пьян - мерзкая тварь! - и...
     - Нет-нет, это была не леди Каслвуд, - перебил Гарри в изумлении.
     -  Так,  значит,  тетушка!   -   продолжала   разъяренная   девица.   -
Блюстительница нравов, нечего сказать! Вдова епископа!  А  чьей  вдовой  она
была до и после, хотела бы я знать?  Ведь  у  нее,  Гарри,  была  интрига  с
Претендентом и всякие интриги при ганноверском дворе - и она вела  бы  их  и
при папском дворе, и при  турецком,  представься  ей  только  случай.  А  вы
знаете, кем был ее второй муж? Ничтожество, которое...
     - Но тетушка ни разу не сказала о вас ни одного дурного слова, -  вновь
перебил ее Гарри, все больше и больше поражаясь бешеной вспышке своей нимфы.
     Марая подавила свою ярость. Ей показалось, что на  удивленном  лице  ее
собеседника читается и некоторый испуг перед злобностью,  которой  она  дала
волю.
     - Ах, какая я дурочка, - сказала она. - Но я хочу, чтобы ты  думал  обо
мне хорошо, Гарри!
     И пылкий юноша схватил и, без сомнения, осыпал поцелуями ручку, которую
ему вдруг протянули.
     - Ангел! - восклицает он и устремляет на нее взгляд, в котором  говорит
вся его честная и бесхитростная душа.
     Два рыбных садка, озаренные двумя звездами, излучали бы не больше жара,
чем эта пара очей не первой молодости,  в  которые,  не  отрываясь,  смотрел
Гарри. Тем не менее он погрузился в их голубые глубины  и  воображал,  будто
зрит небо в их спокойном блеске. Так глупая собака (о которой в детстве  нам
поведал не то Эзоп, не  то  букварь)  увидела  в  пруду  кость,  попробовала
схватить ее и лишилась той кости, которую несла.  Ах,  смешная  собака!  Она
увидела лишь отражение своей же кости в коварном пруду,  который,  наверное,
покрылся рябью самых ласковых улыбок, невозмутимо поглотил лакомый  кусок  и
вновь обрел обычную безмятежность. О,  сколько  обломков  кроются  под  иной
такой спокойной поверхностью! Какие сокровища роняли мы туда! Какие чеканные
золотые блюда, какие бесценные алмазы любви, какие кости, одну за другой,  и
самую плоть нашего сердца! И разве некоторые очень верные псы-неудачники  не
прыгают туда сами, чтобы Омут засосал их с ушами и  хвостом?  Если  бы  души
некоторых женщин можно было обшарить багром, чего только не отыскалось бы  в
их глубинах! Cavete, canes {Собаки, будьте осторожны!  (лат.).}!  Осторожнее
лакайте воду. Что они ищут сделать с нами,  эти  злокозненные,  бессердечные
сирены? Зеленоглазая наяда не успокоится до тех пор, пока не увлечет беднягу
под воду; она поет, чтобы завладеть им, она танцует, она  обвивается  вокруг
него, сверкающая и гибкая, она щебечет и нашептывает у его  щеки  сладостные
тайны, она лобзает его ноги, она шлет ему улыбки из чащи  камышей  -  и  все
речное лоно манит его! "Иди же, пленительный отрок! Сюда, сюда,  розовощекий
Гилас!" И Гилас - бултых! - уже под водой. (Не правда ли, этот миф все время
обновляется?) А довольна ли поймавшая его? Дорожит ли она им? Да не  больше,
чем брайтонский рыбак - одной из сотни тысяч селедок, попавших в его сеть...
Когда Одиссей в последний раз проплывал мимо острова  Сирен,  и  он,  и  его
гребцы сохраняли полнейшее равнодушие, хотя целый косяк сирен распевал  свои
песни и расчесывал  самые  длинные  свои  кудри.  Юный  Телемак  хотел  было
прыгнуть за борт, но грубые старики мореходы крепко держали дурачка, как  он
ни вырывался и ни вопил. Они были глухи и не слышали ни его воплей, ни пения
морских нимф. Их подслеповатые глаза  не  видели,  как  прекрасны  колдуньи.
Перезрелые, старые кокетки-колдуньи! Прочь! Полагаю, вы давно  уже  румяните
щеки, ваши скучные старые песни вышли из моды, как Моцарт, а расчесываете вы
накладные волосы!
     В  этой  последней  фразе  Lector  Benevolius  {Благосклонный  читатель
(лат.).} и Sriptor Doc tissimus {Ученейший писатель  (лат.).}  фигурируют  в
качестве грубого старика Одиссей и его грубого старика  боцмана,  который  и
щепотки табака не дал бы за любую сирену  с  Сиреневого  мыса}  но  в  Гарри
Уорингтоне мы находим зеленого  Телемака,  правда,  ничуть  не  похожего  на
изнеженного юнца из напыщенной истории доброго епископа  Камбрейского.  Нет,
ой не догадывается, что сирена красит ресницы,  иp-под  которых  бросает  на
него смертоубийственны чарующие взгляды, что, опутав его кудрями, затем,  по
миновании надобности, она аккуратно уберет эти кудри в  шкатулку,  а  удайся
ей, как она намеревается, съесть  его,  то  будет  дробить  его  косточки  с
помощью новеньких-челюстей; только что полученных  от  дантиста  и,  по  его
словам, незаменимых для  жевания.  Песня  не  кажется  Гарри  Уорингтону  на
старой, ни скучной, а голос певицы - надтреснутым и фальшивым.  Но...  но...
Ах, боже мой, братец Боцман! Вспомни, как нравилась нам эта опера, когда  мы
слушали ее в первый раз! "Cosi  fan  tutte"  {"Так  поступают  все  женщины"
(итал.) - название оперы Моцарта.} - так она называлась...  музыка  Моцарта.
Теперь, наверное, слова уже другие и музыка другая, другие певцы и скрипачи,
другая публика в партере. Ну так что же: "Cosi fan tutte" все еще значится в
афишах, и ее будут петь снова, снова и снова.
     Любой человек, имеющий ума на фартинг или собственного опыта на  ту  же
внушительную сумму, или прочитавший прежде хотя бы один роман,  должен  был,
когда Гарри минуту назад вытащил увядший цветочек, отвлечься и задуматься  о
чем-то своем, как и  автор,  готовый  смиренно  признаться,  что  он  далеко
отступил от темы, пока  писал  последние  абзацы.  Стоит  ему  увидеть,  как
влюбленная парочка шепчется в садовой аллее или в амбразуре окна, стоит  ему
перехватить взгляд, который Дженни  посылает  через  комнату  бесхитростному
Джессеми, и он начинает вспоминать былые дни, когда... и прочее,  и  прочее.
Эти вещи следуют друг за другом, подчиняясь общему закону, который, конечно,
не так стар, как земля, но не менее стар, чем люди, по ней  ходящие.  Когда,
повторяю, юноша достает со своей груди  пучок  ампутированной,  а  теперь  и
увядшей зелени и начинает его  целовать,  то  надо  ли  прибавлять  к  этому
что-нибудь еще? Например назвать имя садовника, у которого был  куплен  этот
розовый  куст,  сообщить,   как   его   поливали,   обрезали,   подстригали,
унавоживали, или описать, каким образом роза  оказалась  на  груди  у  Гарри
Уорингтона? Rose, elle a vecu la vie des roses {Подобная розе, она  прожила,
сколько живут розы  (франц.).},  -  ее  подстригали,  поливали,  высаживали,
подвязывали, а потом срезали, прикололи к платью, подарили, и она  очутилась
в бумажнике и на груди вышеупомянутого юноши, согласно  законам  и  судьбам,
управляющим розами.
     А почему Мария подарила ее Гарри? А почему ему вдруг стал так  нужен  и
так безмерно дорог  этот  пустячок?  Разве  все  эти  истории  не  одинаково
банальны? Разве все они не похожи одна на другую? Так что толку, повторяю я,
пересказывать их вновь и вновь? Гарри дорожит этой розой, потому  что  Мария
строила ему глазки  на  старый  испытанный  лад,  потому  что  она  случайно
встретилась с ним в саду - на старый испытанный лад, потому что он  взял  ее
за руку - на старый испытанный лад,  потому  что  они  шептались  за  старой
портьерой (дырявая старая тряпка, сквозь которую все видно), потому что утро
было прекрасным, и оба они, встав очень рано, вышли  прогуляться  по  парку,
потому что у доброй бабушки Дженкинс разыгрался ревматизм и леди Мария пошла
в деревню, чтобы почитать старушке и отнести ей студень из телячьих ножек, а
кто-то ведь должен был нести корзинку. Можно было бы написать десяток  глав,
излагая все эти обстоятельства, но a quoi bon? {К чему? (франц.).} Житейские
события, а особенно любовные увлечения, мне  кажется,  настолько  напоминают
все другие, им подобные, что я дивлюсь, уважаемые дамы и господа, почему  вы
еще продолжаете читать романы. Вздор! Разумеется,  роза  в  бумажнике  Гарри
когда-то прежде росла, дала бутон, распустилась, а теперь увядала  и  сохла,
подобно всем остальным розам. Наверное; вам хочется, чтобы я  упомянул,  что
юный дурачок ее целовал? Конечно, он  ее  целовал.  А  скажите,  пожалуйста,
разве губы не были созданы именно для того, чтобы улыбаться, и  сюсюкать,  и
(может быть) лгать, и целовать, и открываться,  принимая  баранью  отбивную,
сигару и тому подобное? Я не могу подробно рассказывать об  этом  эпизоде  в
истории наших виргинцев, потому что сам Гарри не осмелился рассказать о  нем
кому-нибудь из своих виргинских корреспондентов, а если он и писал Марии  (а
писал он непременно, раз они жили под одной кровлей и могли  видеться  когда
угодно  без  всяких  помех),  эти  письма  были   уничтожены;   потому   что
впоследствии  он  предпочитал  хранить  полное  молчание  относительно  этой
истории, а узнать ее от благородной девицы мы тоже не  можем,  так  как  она
никогда и ни о чем правды  не  говорила.  Но  cui  bono  {К  чему?  (лат.).}
повторяю  я  снова.  Что  толку  пересказывать  эту  историю?  Благосклонный
читатель, возьми для примера собственную свою историю или мою. А завтра  она
уже будет принадлежать мисс Фанни, которая только что удалилась  в  классную
комнату в сопровождении куклы и гувернантки (у бедняжки  в  бюваре  хранится
свой вариант все той же избитой повести!),  а  послезавтра  ее  можно  будет
рассказывать уже про младенца, который  сейчас  вопит  на  лестнице,  требуя
соску.
     Возможно, Марии было приятно чувствовать свою власть над юным виргинцем
и этой властью пользоваться, однако ей вовсе не хотелось,  чтобы  из-за  нее
Гарри поссорился с тетушкой, и тем более ей не хотелось навлечь на себя гнев
госпожи де Бернштейн. Гарри пока еще не стал виргинским владыкой  -  он  был
всего лишь принцем. Королева может  вступить  в  новый  брак  и  обзавестись
новыми принцами, а неизвестно, обязательно ли в Виргинии поместье  наследует
старший сын - qu'en savait elle? {Что она об этом знает?  (франц.).}  Они  с
милордом  ее  братом  не  обменялись  ни  единым  словом  касательно   этого
деликатного дела. Но они хорошо понимали друг друга, а кроме того, граф умел
о многом догадываться без  расспросов.  Он  прекрасно  знал  свою  сестрицу:
значительную часть жизни Мария провела в обществе брата и  под  его  кровом,
так что глава рода до тонкости изучил все ее склонности, привычки,  хитрости
и  недостатки  -  не  раз  его   сиятельство   по   своему   благоусмотрению
препятствовал или споспешествовал планам сестры, причем оба  они  обходились
без каких-либо объяснений. Таким образом, за три дня до описываемых событий,
когда леди Мария  отправилась  навестить  в  деревне  бедную  милую  бабушку
Дженкинс,  у  которой  разыгрался  ревматизм  (а  Гарри  Уорингтон  случайно
прогуливался  по  лужайке  под  вязами),   граф,   окруженный   собаками   и
сопровождаемый садовником, вышел во двор замка и окликнул  сестру,  как  раз
порхнувшую к воротам:
     - Молли, ты идешь навестить бабушку Дженкинс?  У  тебя  доброе  сердце,
дорогая моя. Передай бабушке Дженкинс от меня эти полкроны - если только наш
кузен Уорингтон уже не дал ей денег.  Желаю  приятной  прогулки.  Присмотри,
чтобы она ни в чем не нуждалась.
     А за ужином милорд расспрашивал мистера Уорингтона о положении бедняков
в Виргинии и о помощи, которая им оказывается, и наш юный джентльмен отвечал
ему, как мог. Его сиятельство  посожалел,  что  в  Англии  бедняков  гораздо
больше, чем в Новом Свете, и посоветовал Гарри почаще посещать бедняков,  да
и людей всех сословий, низких и высших, в  деревне  знакомиться  с  ведением
сельского  хозяйства,  в  городе  -   с   мануфактурами   и   муниципальными
учреждениями.  Гарри  выслушал  эти  дружеские  наставления   с   надлежащей
скромностью  и  в  молчании,  а  госпожа  Бернштейн,  игравшая  в  пикет   с
капелланом,  одобрительно  кивнула.  На  следующий  день  Гарри  оказался  в
судебном зале милорда, а на следующий провел очень много времени с  милордом
на ферме,  причем  на  обратном  пути  милорд,  как  попечительный  помещик,
разумеется, навестил в деревне занемогшую старушку. Вероятно,  в  этот  день
леди Мария также отсутствовала - она читала душеспасительную  книжку  бедной
милой бабушке Дженкинс, - но  я  полагаю,  что  госпожа  Бернштейн  вряд  ли
осведомлялась о местопребывании своей племянницы.

                                                  "Каслвуд, Хэмпшир, Англия,
                                                           5 августа 1757 г.

                              Дорогая Маунтин!

     Сначала, как я  писал,  Каслвуд  и  мои  здешние  родственники  мне  не
понравились, то есть не слишком. Теперь я привык к их обычаям, и мы понимаем
друг друга много лучше. Передай матушке вместе с моим нижайшим поклоном, что
я надеюсь, что госпожа Эсмонд, узнав о большой доброте, с какой  ее  милость
меня обласкала, помирится со своей сводной сестрой, баронессой де Бернштейн.
Баронесса, как ты знаешь, была дочерью моей  бабушки  от  ее  первого  мужа,
лорда Каслвуда (только настоящим лордом по-настоящему был  дедушка),  однако
это была не его вина, то есть того лорда  Каслвуда,  и  он  вел  себя  очень
благородно с дедушкой, который всегда говорил нам о нем только хорошее,  как
ты знаешь.
     Баронесса Бернштейн сначала была замужем  за  священником,  преподобным
мистером Тэшером, который был  таким  ученым  и  добродетельным  и  в  такой
милости у его величества, как и моя  тетушка,  что  его  сделали  епископом.
Когда он умер, наш всемилостивейший государь по-прежнему не оставлял дружбой
тетушку, которая вышла за ганноверского вельможу, который состоял при  дворе
- и, кажется, оставил баронессе большое богатство. Мой кузен милорд  Каслвуд
очень много мне о ней рассказывал,  и  мне  она,  без  сомнения,  выказывает
большую доброту и ласку.
     Графиня (вдовствующая) Каслвуд, а  также  кузен  Уилл  и  кузина  Фанни
описывались в моем предыдущем письме, отправленном с  фалмутским  пакетботом
20 июля с. г. Графиня и кузина с тех пор не переменились. С  кузеном  Уиллом
мы добрые друзья. Часто катаемся верхом. Побывали на славных петушиных  боях
в Хемптоне и Уинтоне. Мой  кузен  -  хитрая  штучка,  но,  по-моему,  я  ему
показал, что  мы  в  Виргинии  тоже  кое-что  понимаем.  Преподобный  мистер
Сэмпсон, семейный капилан - превосходнейший проповедник и совсем не ханджа.
     Мой кузен граф становится любезнее с каждым днем, и я  надеюсь,  что  в
будущем году матушка пошлет его сиятельству с нашим кораблем лучшего  нашего
трубочного табаку (для арендаторов) и вичины. Он очень заботится  о  бедных.
Его сестра леди Мария  тоже.  Она  часами  читает  больным  душеспасительные
книги, и ее очень любят в деревне".
     - Ах, вздор, - сказала некая девица, которой Гарри  дал  прочесть  свой
драгоценный манускрипт. - Зачем вы мне льстите, кузен?
     - Да, вас любят в  деревне...  и  не  только  там,  -  сказал  Гарри  с
многозначительной паузой, - а дальше я вам и еще больше польстил, как вы это
называете.
     "Тут есть больная старушка,  которая  понравилась  бы  госпоже  Эсмонд,
такая это добрая и благочистивая женщина.
     Леди Мария часто ходит читать ей, потому что для нее, говорит она,  это
большое утешение. Впрочем, хотя у ее милости голос удивительно прекрасный, и
когда она разговаривает, и когда поет (она играет в церкви на органе и дивно
поет там), я не думаю, чтобы бабушке Дженкинс он приносил большое  утешение,
потому что она совсем оглохла от старости. Однако память у  нее  сохранилась
полностью, и она не забыла времени, когда  моя  досточтимая  бабушка  Рэйчел
леди Каслвуд жила здесь. Она говорит, что лучше моей бабушки в мире не  было
женщины; она подарила ей корову, когда она выходила  замуж,  и  вылечила  ее
мужа дедушку Дженкинса от коллек, от которых он очень мучился. Наверное, она
вылечила его теми  пилюлями  и  каплями,  которые  моя  досточтимая  матушка
положила мне в чемодан, когда я уезжал из милой Виргинии. Только я с тех пор
не болел и в пилюлях не нуждался. Но дал их Гамбо, так как  он  опивается  и
объедается в людской. А второй ангел после бабушки  (нота  бене.  В  прошлом
письме я, кажется, написал "ангел" с ошибкой), говорит матушка Дженкинс, это
леди Мария, которая шлет почтительный поклон своей  тетеньке  в  Виргинии  и
хорошо помнит ее и дедушку с бабушкой, которых  видела  маленькой  девочкой,
когда они приезжали в Европу. А знаешь, у них здесь висит портрет дедушки, и
я живу в его прежних комнатах, и милорд Каслвуд говорит, что их теперь будут
называть моими.
     Больше мне пока писать нечего, и я  кончаю,  посылаю  самый  любящий  и
почтительный привет матушке,  поклон  мистеру  Демпстеру,  поцелуй  Фанни  и
добрые пожелания старому Гамбо, Натану, старой и молодой Динам,  пойнтеру  и
Нахалке и всем друзьям от помнящего их

                                                   Гарри Эсмонда-Уорингтона.

     Написал и отослал письмо дяде Уорингтону  в  Норфолк.  Атвета  пока  не
получил".

     - Написано, мне кажется, грамотно, кузина? - осведомился автор письма у
критика, которому показал его.
     - О, достаточно грамотно для светского человека, - ответила леди Мария,
которая предпочитала не слишком углубляться в вопросы орфографии.
     - Я знаю, что в письме к матушке одно слово - "ангел"  -  я  написал