ульку  и  коралловое
кольцо, которое подарила мне моя крестная, леди Саклинг, и если  у  вас  нет
денег, кузен Джордж, возьмите мой золотой моидор - это очень дорогая монета,
а мне он совсем не нужен, потому что мне, понимаете, все равно не велят  его
тратить!
     Мы отвели мальчика в спальню к Тео (он очень торжественно поднимался по
лестнице в своих сапогах для верховой езды, которыми  страшно  гордился),  и
Тео поблагодарила его и расцеловала, а его моидор хранится в ее  кошельке  и
по сей день.
     Моя  матушка,  узнав,  что  я   назвал   сына   Майлзом,   -   каким-то
малоупотребительным, по ее мнению, именем и,  во  всяком  случае,  вовсе  не
принятым в эсмондовском роду, - выразила мне, как  обычно  через  доверенное
лицо, свое монаршье удивление и неудовольствие. В  то  время  я  не  пожелал
вдаваться в объяснения, но  когда  впоследствии  рассказал  однажды  госпоже
Эсмонд, каким образом мой сын получил это имя, я увидел, что по  морщинистой
ее щеке скатилась слеза, и слышал  потом,  как  она  расспрашивала  Гамбо  о
мальчике, в честь которого  был  назван  наш  Майлз  -  наш  славный  Майлз,
одинаково знаменитый как на Пэл-Мэл,  так  и  в  Валансьене,  Брайтоне  и  у
Олмэка.


        ^TГлава LXXXIII^U
     Горести и утешения

     В дни нашей юности, когда  мы  с  Гарри  доставляли  нашему  наставнику
столько неприятных минут, мог ли кто-либо из нас  предположить,  что  мистер
Эсмонд-Уорингтон из Виргинии сам превратится в гувернера? Моя матушка (когда
мы вновь соединились) никогда прямо не упоминала об этом периоде моей жизни,
прибегая всегда к намекам и иносказаниям: "В то ужасное время, мой  друг,  о
котором я не могу вспомнить без содрогания"; или: "В те ужасные годы,  когда
между нами существовали разногласия", - или еще как-нибудь в таком же  духе,
и хотя мой ученик - весьма достойный человек и в знак благодарности  прислал
мне в Джеймстаун несколько бочонков того напитка, на котором он  нажил  себе
состояние, госпожа Эсмонд, говоря о нем, называла его  не  иначе,  как  "ваш
английский друг", "ваш богатый друг из Ламбета" - и  тому  подобное,  но  ни
разу не назвала по имени и ни разу не отведала его пива. Мы тоже варим  пиво
в нашем уорингтонском поместье, но добрый мистер Фокер и до сих  пор  каждый
год отгружает в Ипсвич пару бочек доброго пива.  Его  сын,  весьма  светский
юноша, женат на дочери графа; отец - вполне достойный и добрый джентльмен, и
я должен благодарить судьбу за свое знакомство с ним, ибо от него получал  я
те несколько гиней, в которых так отчаянно нуждался тогда.
     И даже еще драгоценней, чем эти деньги, была для  меня  сама  должность
гувернера - ибо она давала мне  занятие  и  надежду.  Пивоварня  мистера  Ф.
находилась тогда в Ламбете, неподалеку от Педларс-Акр (впоследствии она была
перенесена в другое место),  и  эта  богатая  семья  пивоваров  пользовалась
услугами того же акушера, который помогал моей  жене  во  время  родов.  Сам
пивовар был по происхождению баварцем и носил прежде фамилию Фелкер.  Мистер
Лэнс, почтенный  акушер,  рассказал  ему,  по-видимому,  обо  мне.  Эскулап,
выкуривший  немало  трубок  виргинского  табаку  в  моем  садике,   проникся
искренней симпатией ко мне и к моему семейству.  Однажды  он  привел  своего
богатого клиента ко мне в гости, и когда мистер Ф. убедился, что  я  немного
знаю его родной язык и могу  даже  спеть  песню  про  "благородного  рыцаря,
принца  Евгения"  (песню  эту  помнил  мой  дедушка  еще  со  времен  похода
Мальборо), этот  немец  почувствовал  ко  мне  дружеское  расположение,  его
супруга предоставила свой экипаж и портшез в распоряжение миссис  Уорингтон,
а его маленькая дочурка  прямо-таки  влюбилась  в  нашего  малыша  (и,  надо
воздать ему должное: капитан Майлз, уродливей которого вряд ли много сыщется
джентльменов в парике с косицей {* По общему утверждению -  вылитый  портрет
самого сквайра на тридцатом году его жизни. -  М.  У.  -  Заметка  на  полях
рукописи.}, был в ту пору  очень  красивым  младенцем),  и  так  как  сын  и
наследник мистера Фокера из-за профессии своего отца  подвергался  всяческим
гонениям в Вестминстерской школе,  родители  препоручили  его  мне  и  стали
выплачивать довольно значительную сумму за то, что я принял на  себя  заботу
по обучению их отпрыска.
     Мистер Ф. был человек практичный и деловой, и поскольку он и его  семья
возымели искреннее расположение ко мне и  к  моим  близким,  я  без  особого
стеснения обрисовал ему мой материальные затруднения, и  моя  откровенность,
как он сам признался, еще повысила его уважение и симпатию ко мне. Он немало
посмеялся, когда мы рассказали  ему  о  благодеяниях,  оказанных  нам  моими
благородными  родственниками,  -  о  шелковом  одеяльце,   присланном   моей
тетушкой, о прокисшем желе леди Каслвуд, о  благочестивом  презрении  к  нам
леди Уоривгтов. Но рассказ о моидоре маленького Майлза вызвал на его  глазах
слезы, а узнав о доброте Сэмпсона и Хэгана, он сказал:
     - Клянусь, у них будет штолько пива, школьно они шмогут выпить. - И  он
послал свою жену навести визит леди Марии, после чего всякий раз,  как  леди
Мария наведывалась к ним, принимал ее с величайшим почетом  и  уважением,  а
когда  Хэган  отправился  в  Дублин,  чтобы  закончить  свое  образование  в
колледже, леди Марии было предложено поселиться у Фокеров, и кошелек доброго
пивовара помог нашему другу собраться в путь.
     Когда же мистер Фокер узнал меня  ближе  и  лучше  ознакомился  с  моим
положением, он соизволил отзываться обо мне так восторженно, словно я  являл
собой пример какой-то неслыханной добродетели. Я рассказал ему  о  том,  как
моя матушка откладывала деньги для Гарри и как оба они оказались передо мной
в долгу. Но ведь Гарри, когда он тратил эти деньги, считал, что тратит  свои
собственные,  а  госпожа  Эсмонд  решительно  отказывалась   понимать,   что
поступает со мной очень сурово, - деньги были выплачены и ушли, о чем же тут
еще толковать? В конце шестьдесят второго года Гарри, помнится, прислал  мне
довольно значительную сумму, чтобы оплатить производство его в новый чин,  и
одновременно с этим просил меня не  забывать,  что  он  у  меня  в  долгу  и
обращаться к его агентам, буде у меня встретится нужда в деньгах. Он даже не
подозревал, сколь велика была  моя  в  них  нужда  и  куда  ухнул  весь  мой
маленький капитал.
     Воспользуйся я деньгами моего брата, это задержало бы производство  его
в чин, и я, само собой  разумеется,  не  мог  себе  этого  позволить,  хотя,
признаться, искушение было  велико.  Точно  так  же,  зная  весьма  скромные
средства моего дорогого генерала Ламберта, я никогда не обращался к нему  за
поддержкой,  боясь  его  обездолить.  Вот  эти-то  крайне  простые   примеры
скромности и воздержания мой достойный пивовар  склонен  был  расценить  как
проявление высочайшей добродетели.  И  что,  как  вы  думаете,  сделал  этот
джентльмен? Тайно от меня он отправил моему брату в Америку письмо,  в  коем
превозносил до небес и меня и мою жену, а затем нанес еще визит  госпоже  де
Бернштейн, в чем она ни разу мне не призналась, однако я не мог не заметить,
что с некоторых пор моя тетушка стала относиться к нам  как-то  на  редкость
ласково в уважительно, чем немало меня изумила,  ибо  я  привык  считать  ее
весьма эгоистичной светской особой. Впоследствии  я  спросил  как-то  раз  у
своего пивовара, каким  образом  удалось  ему  проникнуть  к  баронессе.  Он
рассмеялся.
     - К паронессе? Я знал парона еще в Мюнхене, когда он пыл лакеем, а я  -
учеником у пивовара.
     Нашему  семейству  не  следует,  пожалуй,  проявлять  слишком   большое
любопытство по поводу родословной дядюшки-барона.
     Вот и получилось так, что в тот период моей жизни,  которому  следовало
бы быть самым печальным, обстоятельства не раз складывались весьма для  меня
удачно, судьба не раз была ко мне благосклонна, а участие друзей  скрашивало
мое  существование.  Мой  воспитанник  оказался  кротким  агнцем,   послушно
следовал за мной по дороге познаний, и обучать его было куда  приятнее,  чем
обивать  пороги  книгопродавцев  или  зависеть   от   капризов   театральных
директоров! В пору нашего изгнания, как  я  могу  его  назвать,  мы  провели
немало приятных вечеров с нашими друзьями и благодетелями, и не надо думать,
что мы совсем отказались от развлечений: миссис  Фокер  и  миссис  Уорингтон
очень мило пели дуэтом, а я, когда приходила охота, читал вслух "Покахонтас"
своим благосклонным  слушателям,  причем  заткнул  за  пояс  самого  мистера
Хэгана, как заявил мне мистер Фокер.
     После описанной выше эскапады мистера Майлза Уорингтона-младшего я  его
больше не видел  и  почти  ничего  не  слышал  про  своих  родственников  по
отцовской линии. Сэр Майлз прилежно подвизался при дворе (думаю, что он  был
бы не менее угодлив и  при  дворе  самого  Нерона),  и  однажды  меня  очень
насмешил мистер Фокер, сообщив, что он слышал на бирже, будто моего  дядюшку
"собираются штелать паром".
     - Паром? - в изумлении переспросил я.
     - Ну да, паром, как же вы не понимает, - раздраженно  сказал  почтенный
старик. - Ну, шловом лортом, лортом!
     Ну что ж, сэр Майлз, несомненно, был весьма раболепным  слугой  каждого
министра, кого бы ни назначили на этот пост. Я бы не  удивился,  если  бы  в
период  короткого  правления  первого  фаворита  сэр   Майлз   заговорил   с
шотландским акцентом. Я встретился с ним и его супругой, когда они ехали  из
дворца, где новоиспеченная миссис Клейпул представлялась  ее  величеству.  Я
нес моего сынишку на плече. Мои дядюшка и тетушка уставили в  меня  каменные
взгляды из окна своей золоченой кареты. Лакеи в позументах смотрели  так  же
тупо, как и господа. Врат моего отца проследовал мимо меня  с  таким  видом,
словно на мне была шапка-невидимка.
     Мы не злоупотребляли своеобразным приглашением леди Каслвуд приехать  к
ним на чашку чая или на ужин, когда у них не будет гостей.  Старик  Ван  ден
Босх, при всей своей смекалке и великом  искусстве  делать  деньги,  не  был
особенно интересным собеседником, и разговор  с  ним  мог  быть  увлекателен
разве что для его внучки, которая и сама была не прочь поговорить со знанием
дела и о торговых сделках, и об игре на бирже,  и  о  ценах  на  скот,  и  о
разведении овец. Милорд же Каслвуд  редко  бывал  дома,  тяготясь  обществом
старика  и  зная,  что  супруга  не  будет  без  него  скучать.  Графиня  со
свойственной ей прямотой выложила все это моей жене.
     - Дело такое, - сказала она, - милорд и дедушка никак не могут поладить
друг с другом. Опять же у милорда вечно нехватка в деньгах, а дедушка держит
ключ от кубышки у себя, ну и, понятное дело,  правильно  поступает.  Милорду
только дай дорваться до денег, он  тут  же  их  все  спустит,  а  что  тогда
станется с нашим благородным семейством? Мы  ведь,  моя  дорогая,  аккуратно
расплачиваемся за все, кроме карточных долгов, а уж тут извините! Мы  платим
жалованье поварам и конюхам, платим виноторговцам и портным -  всем  платим,
и, думается мне, им здорово повезло, - милорд небось  и  не  подумал  бы  им
платить! И мы всегда заботимся  о  том,  чтобы  у  него,  как  и  у  всякого
порядочного дворянина, была в кармане гинея. Этот человек всем нам обязан  -
и как только он жил без нас, одному богу известно!  Мы  с  дедушкой  уж  так
старались, чтобы он вел себя, как порядочный, - но это не так-то легко,  моя
дорогая, какой там! Он бы давно сбыл все столовое серебро, да только дедушка
держит кладовую под замком. А когда мы с милордом едем из города  в  имение,
дедушка всегда сопровождает меня, и  притом  с  оружием,  да  и  слуги  тоже
вооружены.
     - Боже милостивый! - вскричала моя жена. - Не  хотите  же  вы  сказать,
миледи, что подозреваете супруга в том, что он...
     - Что он?.. Ах, нет, конечно, нет. И нашему братцу Уиллу тоже, конечно,
можно доверить любую крупную сумму денег, ну как же,  еще  бы...  как  кошке
крынку сливок! Да, моя дорогая, быть светской женщиной с высоким  положением
- это вовсе не одни сплошные удовольствия, уж вы  мне  поверьте.  И  если  я
купила себе графскую корону, так и не дешево за нее заплатила, так-то!
     Что ж, лорд Каслвуд тоже заплатил немало за то, чтобы  освободить  свое
имение от закладных, покрыть долги, меблировать дом и восстановить  конюшню.
Он стал рабом своей крошки-жены и ее дедушки. Не удивительно,  что  общество
старика было не слишком приятно его жертве, и бедняга граф охотно  ускользал
из своего великолепного поместья, чтобы  пображничать  в  клубе,  когда  ему
удавалось разжиться деньгами, а не то так просто побыть  в  любом  обществе,
лишь бы не со своими  домашними.  Натаскивать  ученика,  как  это  делал  я,
поверьте, не такое уж приятное занятие;  сидеть  в  приемной  книготорговца,
дожидаясь, пока его честь отобедает и соблаговолит дать аудиенцию, тоже дело
нелегкое для человека родовитого самолюбивого;  но  разве  согласился  бы  я
променять  свою  бедность  на  унизительную  зависимость  несчастного  лорда
Каслвуда? Сколь бы ни были скудны мои доходы, я, по крайней мере, добывая их
своим трудом, и никто не посмеет сказать, что я угодничал или раболепствовал
перед своими патронами; по правде-то говоря, я всегда держал,  себя  с  ними
столь угрюмо и надменно, что был, вероятно, просто невыносим.
     Зато некая небезызвестная вам особа, которую послала мне судьба,  чтобы
рука об руку идти со мной по жизненному пути, так очаровательно  легко,  так
спокойно и беззаботно переносила свои лишения,  что  даже  сам  суровый  Рок
смягчился и, подобно свирепому великану-людоеду  из  сказки,  дрогнул  перед
неизменной  добротой  и  безыскусной  приветливостью  этого  бесхитростного,
невинного создания. Она и в бедности  сохраняла  благородство,  и  все  наши
соседи - мелкие торговцы и совсем  простой  народ  оказывали  ей  не  меньше
уважения, чем самым богатым дамам нашего квартала.
     - Право же, моя дорогая, - сказала простодушная миссис Фокер моей жене,
когда везла ее в своем экипаже, - все, по-моему, считают, что хозяйка  этого
выезда - вы, а я ваша служанка.
     Все  домовладелицы,  у  которых  мы  квартировали,  обожали  мою  жену;
торговцы с таким усердием выполняли ее  скромные  заказы,  словно  она  была
герцогиней или богачкой, на которой можно  сколотить  капитал.  Это  нередко
наводило меня на мысль о той леди из "Комуса", что остается незапятнанной  и
безмятежно спокойной среди орущего сброда.
     Не раз и же два, а вернее, стоило вам только пожелать, и добросердечные
родители моего  юного  питомца  давали  нам  свой  экипаж,  чтобы  мы  могли
прокатиться за город или навестить кое-кого из друзей. Скажу по секрету, что
мы однажды поехали в кабачок "Протестантский Герой" и там  в  саду  устроили
себе маленький кутеж, причем хозяйка весь вечер  упорно  называла  мою  жену
миледи. Кроме того, мы однажды навестили мистера Джонсона и  выпили  у  него
чашку чая (остроумнейший мистер Гольдсмит тоже был в тот день его гостем); и
доктор Джонсон с поклоном проводил мою жену до экипажа.  Но  чаще  всего  мы
наведывались к госпоже Бернштейн, и, поверьте, я  не  испытал  ни  малейшего
укола ревности, когда моя тетушка внезапно воспылала необычайной симпатией к
Тео.
     Симпатия эта росла не по дням, а по часам, и  в  конце  концов  тетушка
стала требовать, чтобы Тео большую часть недели проводила с ней, а то так  и
вообще оставалась все время возле нее; мужа и сына Тео  она  считала  просто
какой-то докучной помехой и очень забавно проявляла свою неприязнь к нам  за
то, что мы тоже иногда претендовали на  общество  ее  любимицы.  Я  не  хочу
сказать,  что  моя  жена  может  быть  недостойна  чьего  бы  то   ни   было
расположения,  однако  именно  трудность  общения  с  ней  и  ее  частое   и
вынужденное отсутствие превратили пристрастие моей тетушки к  ней  в  своего
рода манию. Наш  дом  был  засыпав  записками  баронессы,  словно  любовными
посланиями, ее слуги то и дело появлялись у нас на кухне. Если Тео не  могла
отлучиться из дома, тетушка слала ей душераздирающие  призывы,  а  меня  при
встречах свирепо  осыпала  упреками.  Когда  же  нашему  мальчику  случилось
однажды заболеть (судьбе угодно было пощадить нашего капитана, дабы он  стал
для нас источником постоянной тревоги и тяжким испытанием для наших нервов),
госпожа Бернштейн три дня кряду ездила на своего дома в  Ламбет  и  клялась,
что у ребенка решительно ничего нет, он абсолютно здоров, а мы придумали ему
болезнь только для того, чтобы ее помучить.
     Царствующая графиня Каслвуд держалась со своей старой тетушкой  так  же
непринужденно, как со всеми прочими - и великими и малыми.
     - И чего это вы из кожи вон лезете,  чего  вы  так  цацкаетесь  с  этой
старухой, прямо в толк не возьму! - говорила ее сиятельство. - Что  уж,  она
такая благородная,  что  ли?  Чушь!  Ничуть  не  благороднее  всякой  другой
старухи, и я, если хотите знать, нисколечко не  хуже  их  всех  с  этими  их
высоченными  каблуками  и  надутым  видом!  Он  была  знаменитой  красавицей
когда-то? Стащите-ка с нее парик, выньте вставную челюсть, смойте румяна,  и
поглядим тогда, что останется  от  вашей  красотки!  Всю  ее  красоту  можно
свалить в шляпную картонку, а без нее она просто морщинистая старуха!
     И ведь ничего не  скажешь,  эта  маленькая  разоблачительница  говорила
сущую правду. Таков удел красоты - рано или поздно она истлеет - сначала  на
земле, потом под землей. Перед нами была старость, увы, не  снискавшая  себе
почета, почтенные седины, крашеные или спрятанные под парик. Соблазны  света
все еще были сильны, и старость тянулась к ним, опираясь  на  клюку.  Восемь
десятков лет она царила в свете и вкушала и от дозволенного, и от запретного
плода. Она познала власть  красоты,  приманчивость  наслаждений,  лести.  Но
сколько под всем этим затаенных обид, унижений, разочарований, какая  горечь
поражений! Сколько шипов на этих розах! Сколько жалящих пчел  роится  вокруг
сладкого плода!
     - Ты не красавица, моя дорогая, - не раз говорила она моей  жене,  -  и
благодари за это бога: значит, ты родилась под счастливой звездой.  -  (Если
при этом она противоречила самой себе, так разве это не случается  с  каждым
из нас?) - И не говори мне, что твоему мужу нравится твое личико,  а  других
вздыхателей тебе не надо! Все мы любим поклонение. Каждая женщина предпочтет
красоту всем благам на свете - и богатству, и  добродетели,  и  всем  прочим
дарам добрых фей! Взгляни на этот портрет, хотя, конечно,  я  знаю,  что  он
очень плох, - этот глупый хвастунишка Неллер не смог передать ни блеск  моих
глаз, ни мой цвет лица, ни мою осанку. Как я была сложена тогда!  А  погляди
на меня теперь, погляди на эту старую сморщенную шею! Почему так быстротечна
наша красота? Я помню мадемуазель де  Ланкло  -  как  она  была  свежа,  как
прекрасно сохранилась в куда более преклонном возрасте, нежели мой!.. Но  мы
не можем его скрыть - наш возраст. Он известен по книгам мистера Коллинза. Я
родилась в последний год царствования короля Иакова. Я еще не так стара. Мне
всего семьдесят шесть лет. Но какая же я развалина, моя дорогая! И  как  это
жестоко, что наш век так короток!
     Тут моя жена отважилась указать на тот непреложный  факт,  что  все  мы
лишь краткий срок гостим на земле.
     - Вздор! - воскликнула баронесса. - Разве Адам не шил почти тысячу  лет
и Ева не  была  все  это  время  по-прежнему  прекрасна?  Я  всегда  ставила
покойного мистера Тэшера в тупик этим вопросом. Что мы такое натворили с тех
пор, что наши жизни так укоротились, спрашиваю я?
     - Вам, верно, всегда сопутствовало счастье в вашей  жизни,  раз  у  вас
есть  желание  продлить  ее  на  такой  срок?  -  спросила  у  баронессы  ее
собеседница. - Вы так любите и умеете  ценить  остроумие,  но  разве  вы  не
читали знаменитого описания бессмертных в  "Гулливере"  декана