ггет, экономкой лорда,  которая,  спеша
куда-то по хозяйству, была, думается мне, немало  удивлена,  наткнувшись  на
эту супружескую идиллию.
     - Мы немножко повздорили, а теперь вот решили помириться!  Пожалуй,  не
стоит трубить об  этом  на  всех  перекрестках,  миссис  Куиггет,  -  сказал
генерал, направляясь к выходу.
     - Кто бы мог подумать! - проговорила похожая на старого  какаду  миссис
Куиггет и издала хрипловатый резкий смешок,  что  еще  больше  увеличило  ее
сходство с этой белой, горбоносой, крайне долгоживущей птицей. - Кто бы  мог
подумать! - повторила она, продолжая смеяться, и так хлопнула себя по  худым
бокам, что зазвенели все привязанные к поясу ключи и, как могло  показаться,
даже ее старые кости.
     - О, Куиггет! - всхлипнула миссис Ламберт. - - Какой это человек!
     - Вы поссорились, а потом помирились, сударыня? Значит, все в порядке.
     - Поссорилась - с ним? Никогда не слыхала, чтобы он так безбожно  врал.
Мой генерал настоящий ангел, Куиггет. Я готова упасть перед ним на колени  и
целовать его сапоги. Да, да! Никогда еще на всем белом свете не было  такого
доброго человека, как мой генерал. И за какие только  заслуги  достался  мне
такой хороший муж! И как это судьба послала мне такого прекрасного человека!
     - Сдается мне, сударыня, что вы  ему  под  пару,  -  проскрипел  старый
какаду. - А что прикажете подать вам сегодня на ужин?

     Когда генерал Ламберт с большим опозданием  вернулся  в  этот  вечер  к
ужину и поведал обо всем, что произошло, - и как был освобожден Гарри, и как
его воскресший из мертвых брат явился, чтобы прийти  к  нему  на  помощь,  -
весть эта, как вы легко можете себе представить, привела в великое  волнение
все семейство. Если супруг миссис Ламберт и прежде был сущий ангел,  то  что
же сказать про него теперь? Если утром супруга готова  была  облобызать  его
сапоги, то до какого самозабвенного восторга могла она дойти к вечеру?
     Малютка Этти подходит, молча прижимается к отцу и отпивает глоточек  из
его рюмки. Лица супруги и Тео сияют от счастья, как две луны в полнолуние...
А по окончании ужина все четверо, как по сигналу,  опускаются  на  колени  и
возносят благодарственные хвалы, исполнившись той чистой радости, какую, как
нам известно из Писания, испытывают ангелы при виде раскаявшихся  грешников.
И в этот миг раздается громкий стук в дверь. Кто бы это мог быть?  Милорд  в
деревне, за много миль от города. Уже перевалило за полночь,  так  запоздали
они сегодня с ужином, так заболтались,  сидя  за  столом!  Но  мне  кажется,
миссис Ламберт уже догадалась, кто там, за дверью.
     - Это Джордж, - говорит некий  молодой  человек,  представляя  другого,
вошедшего с ним. - Мы были у тетушки Бернштейн, а потом решили, что не можем
лечь спать, пока не выразим своей благодарности и вам тоже, тетушка Ламберт.
Дорогая, дорогая, хорошая... - Дальнейшая речь становится нечленораздельной.
Тетушка Ламберт целует Гарри. Тео поддерживает побледневшую как смерть  Этти
и трясет ее, чтобы привести в чувство. Джордж Уорингтон стоит, сняв шляпу, а
затем (после того как Гарри представил его)  подходит  к  миссис  Ламберт  и
целует ей руку. Генерал смахивает слезу. Все счастливы и растроганы, в чем я
вас торжественно заверяю. Таков счастливый удел великодушных  сердец,  когда
обида  забыта,  мир  восстановлен  и  любовь,  казалось  утраченная   навек,
торжествует вновь.
     - Мы прямо от тетушки Бернштейн, - увидели свет у вас в  окнах  и  были
просто не в силах отправиться на покой, не пожелав вам всем доброй  ночи,  -
говорит Гарри. - Верно, Джордж?
     - Вот уж поистине  замечательный  сюрприз  препод-несли  вы  нам  перед
отходом ко сну, мальчики, - говорит генерал. - А  когда  вы  придете  к  нам
пообедать? Завтра?
     Нет,  завтра  они  обедают  у  госпожи  Бернштейн.  В  таком  случае  -
послезавтра? Да, они дают обещание прийти послезавтра,  и  это  и  есть  тот
самый день, с которого мы начнем нашу главу, и тот самый обед, на который мы
уже имели честь пригласить нашего читателя вместо полковника Джеймса  Вулфа,
отлучившегося по делам сугубо личного свойства.
     С какой целью? -  спросите  вы.  О  вет,  не  для  того,  чтобы  просто
отобедать,  нет,   но   еще   и   прослушать   Сообщение   мистера   Джорджа
Эсмонда-Уорингтона, которое он, несомненно, собирается сделать. Ну вот все и
расселись и, как видите, - не в роскошной столовой милорда, но  в  маленьком
уютном кабинете (а быть может, это гостиная?) окнами на улицу. Уже убрали со
стола, генерал уже провозгласил здоровье  короля,  слуги  покинули  комнату,
гости полны внимания, и мистер  Джордж,  откашлявшись  и  зардевшись  легким
румянцем, приступает к рассказу:
     - Мне вспоминается сейчас,  как  на  совете  у  нашего  генерала  некий
маленький  филадельфиец,  чей  ум  и  проницательность  мы  не   раз   имели
возможность отмечать, возражал против проведения той самой военной операции,
плачевный исход которой полностью доказал его правоту.
     "Разумеется, - говорил он, -  когда  войска  вашего  превосходительства
достигнут форта Дюкен, эта небольшая слабая крепость никак не сможет оказать
сопротивление такому генералу, такой армии и такой артиллерии. Но берете  ли
вы в расчет, сэр, все трудности похода? Вашему  превосходительству  придется
пробираться через девственные  леса,  где  не  ступала  нога  человека,  вам
придется самим прокладывать себе дорогу, и ваше войско растянется не  меньше
чем на четыре мили. Во время продвижения через  лес  ваши  ослабленные  этим
обстоятельством солдаты будут подвергаться бесчисленным нападениям с тыла, с
фронта и с флангов - нападениям неприятеля, который будет для вас невидим  и
неуловим и чей опыт в  ведении  такого  рода  войн  сделал  его  чрезвычайно
искусным в устройстве засад".
     "Вздор! - сказал генерал. - Эти дикари  могут  навести  страх  на  вашу
необученную милицию ("Чрезвычайно вам признателен, ваше  превосходительство,
за столь лестный отзыв", - подумал,  вероятно,  сидевший  за  столом  мистер
Вашингтон), но регулярная армия его  величества  никогда  не  дрогнет  перед
индейцами".
     "От всего сердца надеюсь, что вы правы, сэр", - отвечал мистер Франклин
со вздохом, чем вызвал, конечно, кривые усмешки на лицах  всех  приближенных
генерала, ибо как мог этот почтмейстер, этот  нахальный  штатский  позволить
себе высказать суждение о вещах,  в  которых  он  ровным  счетом  ничего  не
смыслит.
     Мы все презирали примкнувших к нам индейцев, и  наш  командир  невысоко
ставил их службу. Своим возмутительным обращением с индианками наши  офицеры
восстановили против себя дружественных нам  вождей,  и  в  конце  концов  их
осталось на нашей стороне не больше  семи-восьми  человек.  Имей  мы  в  тот
роковой день, девятого июля, впереди сотни две индейцев, исход  боя  мог  бы
быть иным. Они отбили бы атаку индейцев, сражавшихся на стороне французов, и
не дали бы возникнуть  тому  паническому  бегству,  которое  вслед  за  этим
нападением последовало. Теперь уже известно, что французы  готовились  сдать
форт, никак не рассчитывая его удержать, и даже сами индейцы, сражавшиеся на
их стороне, возражали против столь отчаянного шага, как нападение на  такого
превосходящего по своим силам противника, как мы.
     Я находился там же, где наш генерал,  -  с  главными  силами,  -  когда
впереди началась пальба, и адъютанты один за другим поскакали  туда.  Первая
атака неприятеля была успешно  отбита  нашими  передовыми  частями,  и  наши
солдаты ликовали и кричали "ура". Но вскоре наш огонь ослабел, а на  нас  со
всех сторон, из-за каждого дерева, из-за каждого куста  стали  лететь  пули,
поражая одного за другим. Мы шли правильным строем -  застрельщики  впереди,
знамена и две небольшие пушки в центре, обоз с  крепким  охранением  замыкал
тыл;  сначала,  две-три  мили,  нам  приходилось  продвигаться  но  открытой
местности шириной в полмили, по обе стороны которой тянулись густые заросли.
Некоторое время нам палили прямо в лоб, но затем, довольно скоро,  противник
открыл стрельбу и с флангов - из леса. Наши ряды стали быстро редеть, причем
офицеров было уложено больше, чем солдат. На первых порах, как я уже сказал,
солдаты кричали "ура" и отстреливались, и наши пушки даже открыли  огонь  по
лесу и, казалось, заставили замолчать засевших в засаде французов. Но  потом
ружейная стрельба из-за укрытия началась снова. Наши ряды дрогнули, солдаты,
невзирая на приказы и крики  генерала  и  офицеров,  посылавших  их  вперед,
сбились в кучу и принялись беспорядочно палить  в  чащу,  что,  конечно,  не
достигало цели. Авангард повернул и побежал назад, к главным  силам.  Многие
солдаты были ранены, другие просто испуганы; они кричали, что там,  впереди,
пять тысяч французов и без числа этих дьяволов-индейцев, которые дико вопят,
бросаются на наших поверженных на землю солдат и снимают с них  скальпы.  Из
леса к нам  доносились  крики  индейцев,  а  наши  люди  продолжали  падать,
сраженные летящими оттуда пулями. Теперь уже никакая сила не могла заставить
их идти вперед.  Из  всех  адъютантов,  посланных  командиром,  ни  один  не
вернулся обратно. Наконец пришел и  мой  черед:  я  был  послан  к  капитану
Фрезеру, находившемуся в авангарде, с депешей, которую ему не  суждено  было
получить, а мне - доставить.
     Я не прошел и тридцати ярдов, как был ранен пулей  в  ногу  и  упал  на
землю. Помню, как навстречу  нам  хлынула  лавина  индейцев,  а  за  ними  -
французы;  индейцы  издавали  свой  дьявольский  военный  клич,  а  французы
казались не менее разъяренными,  чем  их  союзники-дикари.  С  изумлением  и
горечью отметил я, как мало белых мундиров  было  на  поле  битвы.  От  силы
десятка два французов пробежало мимо меня,  да  и  всего  в  этом  проклятом
сражении, где два храбрейших полка англичан были разбиты наголову, французов
участвовало не больше пятидесяти человек.
     Один из их солдат, не то  индеец,  не  то  француз,  ибо  на  нем  были
мокасины, белый французский мундир и кокарда, увидав  меня,  простертого  на
земле, остановился и, подняв ружье над головой,  бросился  ко  мне  с  явным
намерением размозжить мне череп прикладом, а потом очистить мои карманы. При
мне был пистолет, которым снабдил меня Гарри, когда я отправлялся  в  поход.
По счастью, он лежал неподалеку, и  я  смог  до  него  дотянуться.  Я  успел
схватить его, и француз упал, сраженный пулей, ярдах в  шести  от  меня.  На
этот раз я был спасен, но из раны лилась кровь, и силы мои иссякли. Когда  я
попытался снова зарядить пистолет, рука моя повисла, как плеть,  я  выпустил
оружие и едва не лишился чувств.
     Все мутилось у меня в голове, в ушах глухо отдавались выстрелы и  крики
индейцев; я лежал, истекая кровью, и вдруг увидел перед  собой  индейца:  он
обшаривал тело убитого мною француза и все посматривал на меня.  Для  начала
он занялся мародерством:  вывернул  у  француза  карманы,  разорвав  на  нем
мундир, а затем снял с него скальп  и,  держа  в  зубах  окровавленный  нож,
двинулся ко мне. Словно во сне или  как  сквозь  туман,  я  увидел,  что  он
приближается, и был не в  силах  оказать  ему  сопротивление,  не  мог  даже
пошевельнуться.
     Он уже придавил коленом мне грудь, окровавленной рукой схватил меня  за
волосы, оторвав мою голову от земли, и в  это  мгновение  я  увидел  за  его
спиной пробегавшего мимо французского офицера.
     Милосердный боже, это был молодой Флорак - один из моих секундантов  на
дуэли в Квебеке!
     "A moi {Ко мне! (франц.).}, Флорак!  -  крикнул  я.  -  C'est  Georges!
Aide-moi! {Это Джордж! Помоги мне! (франц.).}
     Он остановился, услыхав мой крик, и бросился ко мне. Схватив  за  плечо
индейца, он приказал ему отпустить меня. Но индеец не понимал  по-французски
или делал вид, что не понимает. Он еще крепче  ухватил  меня  за  волосы  и,
размахивая окровавленным ножом, показывал французу, чтобы тот не  мешал  ему
расправляться с его добычей. Я же мог только жалобно воскликнуть снова:
     "A moi!"
     "Ah, canaille, tu veux du sang? Prends!" {А, каналья, ты хочешь  крови?
Получай! (франц.).} - с проклятием крикнул Флорак, и индеец, испустив  стон,
повалился мне на грудь, пронзенный насмерть шпагой Флорака.
     Мой друг поглядел по сторонам.
     "Eh, la belle affaire {Ого, хорошенькое дельце!  (франц.).},  -  сказал
он. - Куда ты ранен, в ногу?" Он тут же  крепко  перетянул  мне  ногу  своим
шарфом. "Они убьют тебя, если ты попадешься им на  глаза.  Ah,  tiens!  {Вот
что! (франц.).} Надевай этот мундир и шляпу  с  белой  кокардой.  Позови  на
помощь по-французски,  когда  будут  проходить  наши.  Они  примут  тебя  за
француза. Назовись Брюнэ из Квебекского добровольческого  полка.  Да  хранит
тебя бог, Брюнэ. А я должен тебя оставить. Это генеральный debacle  {Разгром
(франц.).}, и ваши красные мундиры удирают от нас, мой мальчик".
     Ах, какое поражение это было! Какой позорный день для Англии!
     Грубая повязка, наложенная Флораком, приостановила  кровотечение;  этот
добрый малый помог мне сесть, прислонив меня к дереву, зарядил мой  пистолет
и положил его рядом со  мной,  чтобы  я  мог  постоять  за  себя,  если  еще
какому-нибудь мародеру вздумается на меня напасть. Потом он дал мне напиться
из  тыквенной  фляги,  взяв  ее  у   незадачливого   французского   солдата,
вознамерившегося убить меня и поплатившегося за  это  жизнью,  и  первый  же
глоток сразу освежил меня и поднял мой дух. Флорак сделал пометку на дереве,
к которому меня прислонил, огляделся по сторонам, стараясь удержать в памяти
кое-какие приметы местности, чтобы потом по ним разыскать меня,  и  бросился
догонять свою часть.
     "Ты видишь, как я люблю тебя, Джордж, - сказал он мне на прощанье, -  в
такую минуту я все же задержался здесь ради тебя". Не припомню, говорил ли я
тебе, Гарри, что Флорак был мне в какой-то мере обязан. В Квебеке я  выиграл
у него некоторую сумму в карты (согласившись играть после долгих упрашиваний
с его стороны), и он оказался в трудном положении, так как расплатиться  ему
было нечем; тогда я взял его расписку, раскурил  ею  трубку  и  простил  ему
долг. Как видите, сэр, вы не единственный азартный игрок в нашей семье.
     Вечером этого трагического дня, когда преследование нашего отступающего
войска закончилось, этот- верный своему слову малый вернулся за мной  вместе
с двумя индейцами, на поясе у  которых  болтались  еще  дымящиеся  от  крови
скальпы, и сказал им, что я - француз, его брат, был ранен днем в  сражении,
и теперь меня надо отнести в форт. Они уложили меня на одно из своих одеял и
потащили куда-то; я стонал, а верный Флорак шел рядом. Оставь он меня с ними
одного, они, разумеется, тотчас опустили бы меня на землю, обшарили  бы  мои
карманы и прибавили бы мой скальп к окровавленным трофеям, снятым с каких-то
злополучных бедняг. Флорак пообещал индейцам напоить их  в  форте  коньяком,
если они благополучно  доставят  меня  туда.  Об  этом  путешествии  у  меня
сохранилось лишь самое смутное воспоминание, - боль  от  раны  в  ноге  была
непереносима, и я  несколько  раз  терял  сознание.  Наконец  наш  путь  был
окончен. Меня доставили в форт, в бревенчатую хижину коменданта,  и  уложили
на койку Флорака.
     Мое полубесчувственное состояние было для меня спасением. Меня принесли
в форт под видом раненого французского солдата из гарнизона. Впоследствии  я
узнал, что  в  то  время,  когда  я  лежал  в  горячке,  несколько  пленных,
захваченных во время ужасного нашего поражения, были  доставлены  под  стены
Дюкена, где индейцы подвергли их  пыткам,  безжалостно  убили  и  сожгли  на
глазах у гарнизона.
     Легко себе представить, в какой страх и трепет повергал рассказ Джорджа
внимавших ему с глубоким сочувствием слушателей.  Тео,  схватив  руку  Этти,
глядела на Джорджа совершенно потрясенная. А Гарри, ударив кулаком по столу,
воскликнул:
     - Проклятые краснокожие! Негодяи, убийцы! Нам не будет покоя, покуда их
всех не переловят!
     - В Пенсильвании, когда я оттуда уезжал, была предложена награда в  сто
тридцать долларов за каждый индейский скальп, - задумчиво проговорил Джордж.
- И пятьдесят - за женский.
     - Пятьдесят за женский, душа моя? Вы слышите, миссис Ламберт? -  сказал
полковник, приподнимая пальцами локоны жены.
     - Негодяи, убийцы! - повторил Гарри. - Надо с ними покончить, сэр!  Раз
и навсегда!
     - Не знаю, как долго провалялся я в лихорадке, -  продолжал  Джордж.  -
Когда сознание возвратилось ко мне, моего дорогого Флорака уже  не  было  со
мной. Его рота была направлена против одного английского форта на территории
Пенсильвании, который французы хотели захватить. К  тому  времени,  когда  я
настолько оправился, что уже  мог  задавать  вопросы  и  понимать,  что  мне
отвечают, в Дюкене оставалось не больше тридцати европейцев. Этот форт легко
можно было бы отбить обратно, если бы у нас хватило духу  возвратиться  туда
после такого поражения.
     Там, на берегу реки, мой старинный враг - малярия - снова ополчился  на
меня. Я выжил просто чудом. Если  бы  не  доброта  одной  метиски,  которая,
сжалившись надо мной, принялась меня выхаживать, мне бы никогда не встать  с
одра болезни и бедняга Гарри в самом деле стал бы тем, кем  он  себя  считал
еще  вчера  -  единственным  оставшимся  в  живых  сыном  нашей  матушки   и
единственным наследником деда.
     Я помнил, что Флорак, укладывая меня на свою  постель,  сунул  мне  под
подушку мои часы,  деньги  и  кой-какие  бывшие  при  мне  безделицы.  Когда
сознание возвратилось ко мне, я обнаружил,  что  все  это  исчезло.  Угрюмый
старик-сержант - единственный остававшийся в хижине французский офицер  -  с
проклятием заявил мне, что я должен еще благодарить бога,  раз  мне  удалось
уцелеть. Если бы не мой белый мундир и кокарда, сказал  он,  я  бы  разделил
судьбу других каналий из страны ростбифов, вполне ими заслуженную.
     Когда  я  начал  выздоравливать,  в  форте  уже  почти  не   оставалось
гарнизона. Индейцы, обогатившись взятой у англичан добычей, покинули форт, а
большая часть французских солдат была направлена на север. Мой добрый Флорак
вынужден  был  по   долгу   службы   покинуть   меня,   препоручив   заботам
сержанта-инвалида.  Мосье  де  Контркер  тоже  ушел  на  север  с  одной  из
экспедиций, сдав командование фортом Дюкен старому поручику по имени Мюзо.
     Этот Мюзо  очень  давно  покинул  Францию  и  служил  в  колониях.  Он,
по-видимому, пользовался не слишком хорошей репутацией у себя  на  родине  и
знал, что при существующей там системе во всем отдавать  предпочтение  людям
благородного происхождения ему не приходится рассчитывать на продвижение  по
службе и повышение в чине. Думаю, что это  он  распорядился  моими  гинеями,
точно так же, как и моими часами, которые я увидел однажды у него на комоде,
зайдя к нему в комнату.
     Мы с мосье Мюзо в общем неплохо поладили. Я сказал ему,  что  моя  мать
даст за меня щедрый выкуп, если он сумеет отправить меня домой или обменять,
и эта мысль, как видно, разожгла его алчность, ибо,  когда  я  еще  лежал  в
лихорадке, он, зная, что зимой сюда приедет охотник за  мехами,  согласился,
чтобы я отправил матери письмо и сообщил, что нахожусь в плену у индейцев  и
меня можно выкупить, но никак не меньше, чем за  десять  тысяч  ливров,  при
этом он потребовал, чтобы письмо было написано по-французски,  дабы  он  мог
его прочесть.
     Тщетно  твердил  я   ему,   что   являюсь   пленным   Его   Величества,
христианнейшего  короля  Франции  и  со  мной  должны   обращаться   как   с
джентльменом и офицером. Мюзо бранился и  клялся,  что  письмо  должно  быть
написано именно так и никак иначе, или он его не отправит, а  меня,  если  я
буду раздумывать, выкинет из форта или поручит нежным заботам своих жестоких
союзников - индейцев. И разговаривать с охотником он разрешил мне не  иначе,
как