Бедняжка мисс Причард  была  приглашена  тоже,  но
просила передать, что ужинать не будет, так как чувствует себя слишком плохо
по  причине,  которая  должна  быть  мне  понятна.  Мой  друг  садовник   из
Бедфорд-Хауса прислал моей жене самые  лучшие  свои  цветы,  чтобы  украсить
стол. И вот они стояли здесь перед нами - эти пестрые, развернутые  знамена,
- а битва была проиграна! Я стойко  перенес  свое  поражение,  но  при  виде
побледневшего лица моей дорогой супруги и  этих  скромных  знаков  внимания,
которые  она  приготовила,  чтобы  приветствовать  своего  героя,  мужество,
признаюсь, покинуло меня, и такая острая боль пронзила мое сердце, какую мне
редко доводилось испытывать.
     Ужин наш, как вы легко можете себе представить, был  довольно  уныл,  и
беседа, которую мы изо всех  сил  старались  поддерживать,  не  слишком  его
оживляла. По счастью, старая миссис Хэган как раз в это время  расхворалась,
и ее болезнь и связанные с нею хлопоты были для нас просто  благодеянием.  А
потом мы ухватились за предстоящее бракосочетание его величества, о  котором
в те дни только и было  разговору.  (Как  отчетливо  запомнились  мне  самые
ничтожные подробности дня премьеры - вплоть до мелодии, которую  насвистывал
какой-то плотник в театре у меня над ухом перед самым поднятием злополучного
занавеса!) Потом мы потолковали еще о  смерти  доброго  мистера  Ричардсона,
автора  "Памелы"  и  "Клариссы",  романов,  которыми  мы   все   безгранично
восхищались. И когда мы заговорили  о  "Клариссе",  моя  жена  раза  два-три
украдкой утерла глаза и произнесли дрожащим голосом:
     - Ты знаешь, моя радость, мы с маменькой никогда не могли удержаться от
слез, читая эту прекрасную  книгу.  О,  моя  дорогая,  дорогая  маменька,  -
продолжала моя жена, - как бы мне хотелось, чтобы она была сейчас здесь,  со
мной! - И это послужило ей поводом расплакаться еще сильнее и уже не  таясь,
ибо что может быть естественнее, если молодая женщина  горюет  в  разлуке  с
матерью. А затем мы накрошили в  наши  печальные  чаши  ямайских  лимонов  и
выпили за здоровье  его  превосходительства  губернатора,  после  чего  я  с
улыбкой провозгласил новый тост: "За более счастливое будущее".
     Эта-то капля и переполнила чаши. Моя жена и кузина Мария бросились друг
другу в объятия, и каждая оросила слезами носовой платок подруги.
     - О Мария! Ну скажи, ну правда, он необыкновенно прекрасен и добр,  мой
Джордж? - всхлипывала Тео.
     - А мой Хэган - как божественно он сыграл свою новую роль! - восклицала
Мария. - Это был подлый,  грязный  сговор  против  него,  а  этому  мерзкому
созданию, этому негодяю мистеру Гаррику я бы собственными руками всадила нож
в его черное сердце! - И, схватив вышеозначенное орудие убийства  со  стола,
эта пылкая женщина швырнула его  на  пол,  после  чего  бросилась  к  своему
господину и повелителю и, повиснув у него на шее, расцеловала его на  глазах
у всей честной компании.
     Я не уверен, что кто-то еще не последовал ее примеру. Все мы находились
в чрезвычайно взволнованном и приподнятом состоянии. В  тягостнейшие  минуты
печали утешительница Любовь явилась к нам  и  одарила  нас  такими  сладкими
речами и нежными ласками, что грех было бы сожалеть о постигшей нас беде.  А
два-три дня спустя, в день моего рождения, мне было вручено в моем  кабинете
послание, содержащее следующие строки:

                               От Покахонтас

                         Вернулся ты, закончив бой.
                         Как слаб и бледен мой герой!
                         Мой дух тревогой обуян -
                         Не прячь, о мой любимый, ран!
                         Не полагай, что англичанка
                         Слабей душой, чем индианка.

                         Печали в радость превратить,
                         В беде с супругом рядом быть
                         И, заслонив его собою,
                         Погибнуть на груди героя -
                         Ах, нет отраднее мечты,
                         Чем умереть, чтоб спасся ты!
                         Благословила бы я руку,
                         Мне причиняющую муку!

     Я не стану утверждать, что стихи эти совершенны, но они нравятся мне от
этого ничуть не меньше, а лицо автора (чей нежный юный голос я слышу сейчас,
мурлыкая эти строки) показалось мне прекраснее ликов  ангельских,  когда  я,
прочтя послание, вошел в гостиную и увидел, как щеки ее заливает  краска,  а
глаза приветственно сияют мне навстречу.


        ^TГлава LXXXI^U
     Res angnsta domi {Трудности домашней жизни (лат.).}

     Мне уже приходилось говорить о том, как  теперь,  достигнув  почтенного
возраста,  расцениваю  я  свое  отчаянное  безрассудство,  побудившее   меня
уговорить мою дорогую подругу  очертя  голову  ринуться  в  мои  супружеские
объятия, хотя нам обоим едва сравнялось двадцать лет. В полной мере  понимая
насущную необходимость бараньих отбивных и своевременной  уплаты  по  счетам
булочника, я, как мужчина и  отец  оравы  отчаянных  головорезов,  любой  из
которых может,  нахально  сославшись  на  пример  папеньки  и  маменьки,  не
сегодня-завтра убежать в Шотландию, вполне отдаю себе  отчет  в  том,  какую
осторожность надлежит мне проявлять, описывая первые годы супружеской  жизни
Джорджа Уорингтона, эсквайра, и его супруги Теодозии. Стремясь к тому, чтобы
мое жизнеописание послужило предостережением пылким и безрассудным юнцам,  я
должен, удобно расположившись  в  своем  кресле  и  посыпав  голову  пеплом,
громогласно воскликнуть mea culpa! {Моя вина! (лат.).} и со смиренным  видом
заявить о своем раскаянии.
     Однако, если говорить начистоту, то моя семейная  жизнь,  вопреки  всем
мрачным предсказаниям моих дорогих родственников, жестоко разочаровала  этих
почтенных и добродетельных людей. У нас были свои испытания, но я  вспоминаю
о них безо всякой горечи; были свои страдания и печали, но  их,  милосердием
божьим, излечило время; случалось, мы терпели нужду, но перенесли и  это,  к
немалому изумлению  сострадательно  наблюдавших  за  нами  родственников,  а
награда за все была столь велика и драгоценна, что я не смею  доверить  свои
чувства перу и бумаге и с величайшим  благоговением  могу  открыть  их  лишь
Тому, к кому возносит свои молитвы и хвалы весь род людской.
     Не подлежит сомнению,  что  вступать  в  брак,  не  имея  материального
достатка, неосмотрительно, опасно и даже преступно  с  точки  зрения  нашего
общества, но разве тысячи моих собратьев не совершают  из  года  в  год  это
преступление, уповая лишь на бога, на свой труд и выносливость? Неужели юная
пара не может довериться друг другу и  не  имеет  права  начать  супружескую
жизнь, пока шалаш не будет полностью обставлен,  погреб  и  кладовая  набиты
припасами, буфет заполнен столовым серебром, а  кубышка  деньгами?  Если  бы
законы, по которым живет  благородное  сословие,  распространились  на  всех
прочих  обитателей  земного  шара,  люди  перестали   бы   плодиться.   Наши
благородные господа дрожат в своих шелковых  чулках  и  лакированных  туфлях
перед стремительным потоком жизни и годами ищут  моста  или  ждут  появления
золоченой ладьи, дабы переправиться на  тот  берег;  бедняки  же  не  боятся
замочить свои босые ноги, смело ступают в поток,  надеясь  на  свои  силы  и
вручая  себя  судьбе.  Кому  охота  обрекать  родную  дочь  на  нищету?  Кто
посоветует сыну подвергнуться бесчисленным испытаниям нищенской  супружеской
жизни, лишить свою любимую привычного достатка и комфорта  и  обречь  ее  на
жизнь в бедности, в лишениях, в  болезнях,  в  долгах,  в  одиночестве,  без
друзей, подвергнуть ее неисчислимым мрачным  последствиям  angusta  demi?  Я
смотрю на мою жену и мысленно прошу у нее прощения за то, что возложил столь
тяжкое, мучительное и опасное бремя на  столь  хрупкие  плечи.  Я  думаю  об
испытаниях, которые она перенесла, и благодарю  бога  за  ее  постоянство  и
верность, за неизменную любовь, укрепившую  ее  силы  на  трудном  жизненном
пути. Я плохой судья в вопросе о браках:  мой  собственный  брак  был  столь
безрассуден и столь счастлив, что я не смею давать советы молодым  людям.  Я
испытал бедность, но терпеть ее мне было не в тягость, а не пройди  я  через
это испытание, мне, быть может, никогда не довелось бы  узнать,  как  велика
бывает доброта друзей,  как  восхитительно  чувство  благодарности  и  какие
неожиданные радости и утешения могут порой сопровождать и скрашивать скудную
трапезу, слабый огонь очага  и  долгие  часы  труда.  Одно  могу  сказать  с
уверенностью: очень многих весьма  порядочных  людей,  живущих  в  бедности,
жалеют совершенно понапрасну. Добросердечные благородные  господа,  случайно
забредя из ослепительного света своих богатых хором в сумрак убогого  жилища
бедняка, с непривычки  как  бы  лишается  ясности  зрения  и  натыкаются  на
препятствия, которых не существует для нас, ибо наш взор  не  замутнен;  они
изумляются нашей невзыскательности, когда мы весело попиваем жидкое пиво  и,
закусывая его куском холодной баранины, от всей души благодарим создателя.
     Мой добрый тесть-генерал женился на своей Молли,  еще  будучи  пехотным
поручиком, и кошелек  его  в  те  дни  был  не  туже  набит,  чем  мой.  Эта
супружеская пара тоже испытала немало  превратностей  судьбы.  Думается  мне
(хотя моя жена никогда в этом не признается), что они  поженились  так,  как
это делают нередко в молодые годы, -  не  испросив  предварительно  согласия
родителей {* Издатель перелистал книги  регистрации  тайных  браков,  но  не
нашел в них имен Мартина Ламберта и Мэри Бенсон.}. Но  так  или  иначе,  они
были настолько довольны своей участью и своим браком, что не захотели лишить
такого же счастья своих детей, и мысль о том, что нам в нашей семейной жизни
придется, быть может, испытать кое-какие небольшие лишения, нисколько их  не
пугала. Я же, признаться, постарался ввести в заблуждение и своего  будущего
тестя, и самого себя, когда обсуждал с ним мои денежные дела. Считая, что  я
располагаю двумя тысячами фунтов и его драгоценная дочка, - первые несколько
лет, во всяком случае, - ни в чем не будет знать  нужды,  генерал  с  легкой
душой отплыл на Ямайку. Покрыв расходы по экипировке  себя  и  своей  семьи,
этот почтенный человек, уезжая,  был  не  богаче  своего  зятя,  а  моя  Тео
получила в приданое  несколько  безделушек,  немного  старинного  кружева  и
кошелек с  двадцатью  гинеями,  которые  скопили  для  нее  мать  и  сестра.
Подсчитывая свои капиталы, я прибавил к ним, как отнюдь небезнадежный,  долг
моей почтенной матушки, но она, увы,  так  и  не  согласилась  его  признать
вплоть до того часа, когда господь призвал ее уплатить свой, уже  последний,
долг на земле. Те суммы, что я посылал ей, и те, что она  черпала  из  моего
наследства, пошли, утверждала она, на поддержание и  переустройство  имения,
которое перейдет ко мне после ее смерти.  А  то  немногое,  что  ей  удается
откладывать, должно достаться моему бедному брату, у которого нет ничего  за
душой и который не спустил бы всех своих  денег,  если  бы  не  считал  себя
единственным наследником виргинского поместья, каковым он и стал бы,  -  это
обстоятельство добрая маменька не забывала подчеркнуть  в  каждом  из  своих
писем, - не родись я случайно на полчаса раньше него.  Сейчас  он  доблестно
служит своей родине и королю. Оплатить его производство в  новый  чин  -  ее
материнский и, она бы сказала, мой  братский  долг.  Когда  я  закончу  свои
занятия  юриспруденцией  и  свой  драматургические  забавы,  писала  госпожа
Эсмонд, меня с нетерпением будут  ждать  на  родине,  где  я  должен  занять
подобающее мне по  рождению  место.  Последнее  соображение  она  настойчиво
доводила до моего сведения через Маунтин, пока не получила известие  о  моей
женитьбе.
     Стоит ли пересказывать, в каких выражениях излился  на  мою  голову  ее
гнев, когда она узнала о предпринятом мной шаге? После замирения Канады  мой
дорогой Гарри попросился в  отпуск  и  как  почтительный  сын  отправился  в
Виргинию навестить мать. Он описал мне, какой был ему  там  оказан  прием  и
какие пышные празднества закатила наша матушка в его честь. Каслвуд, где она
не жила после нашего отъезда в Европу, снова широко распахнул свой двери для
всех друзей-колонистов, и нашему доблестному воину,  другу  генерала  Вулфа,
отличившемуся под Квебеком, был оказан подобающий почет. Не  обошлось,  само
собой разумеется, и без нескольких неприятных стычек  из-за  того,  что  мой
брат  упорно  желал  поддерживать  дружбу  с  полковником   Вашингтоном   из
Маунт-Вернона и не уставал превозносить его до небес. Что ж,  я  тоже  отдаю
должное этому господину и всем его добродетелям и  не  менее  искренне,  чем
самые  близкие  друзья  генерала  Вашингтона,  восхищаюсь  его  успехами   и
великолепным  упорством,  проявленным  им  в  сражениях,  столь   прискорбно
окончившихся для Англии несколько лет спустя.
     Но если стычки между Гарри и матушкой происходили довольно  часто,  как
явствовало из его писем,  почему  продолжал  он  оставаться  дома,  невольно
задавал я себе вопрос. Один ответ напрашивался сам собой, но у меня не  было
охоты делиться своей догадкой с миссис  Уорингтон,  ибо  мы  с  ней  не  раз
обсуждали романтическую привязанность нашей малютки Этти  к  моему  брату  и
дивились тому, как мог он ее не замечать. В душу мою, как вы, вероятно,  уже
догадались, закралось подозрение, что братец нашел  себе  дома  какую-нибудь
молодую особу, которая пришлась ему больше по вкусу, чем наша милая Эстер, и
это было причиной его затянувшегося визита в Виргинию.
     А вскоре от него пришло письмо, содержавшее если не полную исповедь, то
признание одного небезынтересного факта. Не называя  имени,  Гарри  описывал
некое  юное  существо,  являвшее  собой,   как   и   положено   в   подобных
обстоятельствах, Образец Совершенства и Красоты. Моя жена попросила показать
ей письмо. Я не мог отказать ей в этой просьбе и протянул письмо с  довольно
скорбным выражением лица. К моему удивлению, прочтя  его,  она  не  выразила
подобающей случаю печали.
     - Я уже догадывался об этом, любовь моя, - сказал я. - Я  понимаю,  что
ты огорчена из-за нашей бедняжки Этти, и разделяю твои чувства.
     - Да, бедная Этти, - сказала Тео, потупившись.
     - Видно, не судьба, - сказал я.
     - Да... Впрочем, они все равно не  были  бы  счастливы,  -  со  вздохом
промолвила Тео.
     - Как странно, что он никогда не догадывался о ее чувствах,  -  заметил
я.
     Жена пристально, с каким-то загадочным выражением поглядела на меня.
     - Дорогая моя, как понять твой взгляд? - спросил я.
     - Никак, мой дорогой, никак! Просто меня не  так  уж  это  удивляет,  -
сказала она и покраснела.
     - Неужели у нее есть на примете кто-то еще? - спросил я.
     - Я вовсе не это хотела сказать, Джордж, - поспешно возразила она. - Но
если  Этти  поборола  свою  детскую  прихоть,  разве  мы  не  должны   этому
радоваться?  Или,  по-твоему,  только  вы,  мужчины,  можете  влюбляться   и
остывать?
     - Вон оно что! - в странном смятении  чувств  воскликнул  я.  -  Уж  не
хочешь ли ты сказать, что была к кому-то неравнодушна?
     - Ах, Джордж, - смущенно пролепетала она,  -  когда  я  еще  училась  в
пансионе, был один мальчик... он учился в школе доктора Бекхауза и  сидел  в
церкви на хорах рядом с нами, и  мне  всегда  казалось,  что  у  него  очень
красивые глаза... И вот,  представь,  я  пошла  на  днях  к  мистеру  Григу,
галантерейщику, купить пелеринку для малыша и  смотрю  -  он  стоит  там  за
прилавком! Меня это ужасно поразило, и я все хотела рассказать об этом тебе,
но как-то к слову не пришлось.
     Я попросил  жену  описать  мне,  как  этот  малый  одет,  и  отправился
поглядеть, у кого такие красивые  глаза;  я  увидел  маленькое,  кривоногое,
жалкое создание в синем камлотовом кафтане, с рыжими космами, перехваченными
грязной ленточкой, и у меня даже не хватило духу в  чем-либо  упрекнуть  мою
супругу: я проявил великодушие и ничего не сказал ей тогда,  и  лишь  прочтя
эти строки, она узнает, что я поглядел на  ее  пассию.  Если  бы  наши  жены
видели нас такими, какие мы есть, размышлял я, так же ли  сильно  любили  бы
они нас? А может быть, и мы так же заблуждаемся на их счет, как они на  наш?
Но как бы то ни было, я верю, что одно правдивое лицо, которое я сейчас вижу
перед собой, никогда меня не обманывало.
     Дабы не вводить наше молодое поколение в  соблазн  и  не  подавать  ему
дурного примера своим безрассудством, я промолчу о том, с какими  ничтожными
средствами начинали мы с миссис Тео нашу жизнь. Моя злополучная трагедия  не
принесла нам ни пенса, хотя в дальнейшем, после ее публикации, она  получила
довольно благоприятные отзывы в журналах и даже удостоилась однажды  похвалы
самого мистера Кембла. Наш добрый друг  лорд  Ротем  советовал  опубликовать
пьесу, собрав денег по подписке, и прислал мне банкноту, прося оставить  сто
экземпляров для него и для его друзей; но такой способ изыскания  денег  был
мне всегда не по душе, и я предпочел остаться при моей бедности,  sine  dote
{Без приданого (лат.).}, и запер под замок свою рукопись, приложив к  первой
странице листок со стихами моей бедной женушки. Я не знаю, почему моя  пьеса
вызвала такое недовольство при дворе, если не считать  того  обстоятельства,
что актер, исполнявший главную роль,  тайком  обвенчался  с  дочерью  графа.
Впрочем,  мне  говорили,  что  речи,  которые  я  вложил  в  уста  некоторых
краснокожих персонажей, с большим пафосом клеймивших  честолюбие  британцев,
их   стремление   править   миром   и   тому   подобное,    были    признаны
антигосударственными и опасными, и это  лишило  меня  последней  надежды  на
монаршью милость, если я еще и мог таковую питать.
     Что же мне оставалось делать? Спустя несколько  месяцев  после  провала
моей трагедии я, подсчитав остатки своего капитала (это не составило труда и
не заняло много времени), пришел к выводу, что мне следует расстаться с моей
славной квартиркой в Блумсбери, и уведомил об этом  нашу  домохозяйку.  Ради
здоровья моей супруги, сказал  я,  нам  необходимо  переселиться  за  город.
Впрочем,  мы  не  поехали  дальше  Ламбета,  и  наш  верный  Гамбо  и  Молли
переселились  вместе  с  нами,  так  что,  невзирая  на  нашу  бедность,  мы
продолжали пользоваться услугами горничной и ливрейного  лакея,  совсем  как
если бы были состоятельными людьми, и наши добрые родственники не преминули,
конечно, поднять крик, осуждая нас за мотовство, - ведь кому же, как не  им,
выискивать в нас недостатки и оповещать а них весь белый свет?
     Однажды, возвратись из ^Лондона, где мне пришлось побывать  у  кое-кого
из книгопродавцев,  я  увидел  знакомую  ливрею  и  узнал  родовой  герб  на
роскошной золоченой карете, стоявшей перед трактиром  неподалеку  от  нашего
жилища. Вокруг этого богатого  экипажа  толпились  зеваки,  с  благоговением
взирая на ослепительных лакеев,  которые,  сверкая  на  солнце  позументами,
опоражнивали залпом огромные кружки пива. В нашей  маленькой  квартирке  (из
окон которой открывался очень приятный веселый вид на реку  с  плывущими  по
ней  баржами  и  лодками  и  на  древние  башни   архиепископского   дворца,
окруженного парком) я застал леди Каслвуд, занятую беседой с миссис  Тео,  и
моя  женушка,  обладая  даром  забавно  изображать  все  в  лицах,  подробно
рассказала мне после отъезда гостьи, какой у них состоялся разговор.
     - Пока вы сидели где-то там в кофейне с  вашими  друзьями  и  распивали
свои пунши или кофе, мы тут с кузиной Тео уже вдоволь наболтались, - сказала
мне графиня. - И до чего же ей тут небось скучно одной, и заняться-то нечем,
все шей да шей эти чепчики да распашонки. Ну, ничего, дорогая, у вас  скоро,
как я погляжу, будет с кем развлечься,  пока  кузен  Д