н  сказал  ей,  что  ее
мальчик находится в плену у индейцев.
     Горе не ошеломило госпожу Эсмонд, как оно  ошеломило  Гарри,  когда  он
впервые  услышал  страшную  весть;  наоборот,  оно  словно  разбудило  ее  и
одушевило - ее глаза сверкали, на лице были написаны  гнев  и  жажда  мести.
Юноша был даже поражен состоянием, в котором застал мать.
     Однако  когда  он  попросил  госпожу  Эсмонд  сойти  вниз   к   Джорджу
Вашингтону, который проводил его домой, ее возбуждение еще больше  возросло.
Она объявила, что не вынесет прикосновения его руки. Она сказала, что мистер
Вашингтон отнял у нее сына и она не сможет спать под одной с ним крышей.
     - Он уступил мне свою постель, матушка, когда я  заболел,  а  если  наш
Джордж жив, то как мог Джордж Вашингтон оказаться повинным в его смерти? Дай
бог, чтобы это действительно было так, как вы говорите, - восклицал Гарри  в
полной растерянности.
     - Если твой брат  вернется,  -  а  вернется  он  непременно,  -  то  не
благодаря мистеру Вашингтону, - ответила госпожа Эсмонд. -  Он  не  оберегал
Джорджа на поле боя и не захотел увести его оттуда.
     - Но он выходил меня, когда я заболел лихорадкой! - перебил Гарри. - Он
сам был еще болен, когда уступил мне свою  постель;  он  заботился  о  своем
друге, хотя любой человек на его месте думал бы только о себе.
     - Друг! Прекрасный друг, нечего сказать! - вспылила вдова.  -  Из  всех
адъютантов  его  превосходительства  только  этот  господин  остался  цел  и
невредим. Благородные и доблестные пали,  а  он,  разумеется,  не  был  даже
ранен. Я доверила ему моего сына, гордость моей жизни, которого он  поклялся
оберегать, даже если это будет стоить ему жизни, лжец! И  он  бросает  моего
Джорджа в лесу, а мне возвращает самого себя! О, конечно, я должна встретить
его с распростертыми объятиями!
     - Никогда еще ни одному джентльмену не отказывали в гостеприимстве  под
кровом моего деда! - горячо воскликнул Гарри.
     - Да, ни одному джентльмену! - вскричала миниатюрная дама.  -  Что  же,
спустимся вниз, если ты так желаешь, мой  сын,  чтобы  приветствовать  этого
джентльмена. Дай я обопрусь о твою руку. - И, опершись на руку, которая была
слишком слаба, чтобы служить  ей  надежной  поддержкой,  она  спустилась  по
широкой лестнице и прошествовала в комнату, где сидел полковник.
     Она сделала церемонный реверанс и, протянув ему маленькую ручку,  почти
тотчас ее отдернула.
     - Я хотела бы,  чтобы  наша  встреча  произошла  при  более  счастливых
обстоятельствах, полковник Вашингтон, - сказала она.
     - Вы не можете более меня печаловаться, сударыня, что это не так.
     - Я предпочла бы, чтобы этой встречи не было и я не задерживала бы  вас
вдали от общества ваших друзей, которых вы, натурально,  стремитесь  увидеть
поскорей, - чтобы недуг моего сына не отсрочил  вашего  возвращения  к  ним.
Домашняя жизнь, его заботливая сиделка миссис Маунтин, его мать и наш добрый
доктор Демпстер скоро вернут ему здоровье. И вам, полковник, человеку  столь
занятому делами и военными и семейными, право, не стоило становиться  еще  и
врачом.
     - Гарри был болен и слаб, и я думал, что мой долг -  проводить  его,  -
растерянно произнес полковник.
     - Вы сами,  сэр,  поистине  удивительно  перенесли  труды  и  опасности
похода, - сказала вдова с новым реверансом,  глядя  на  него  непроницаемыми
черными глазами.
     - Клянусь небом, сударыня, я был бы рад, если бы вместо  меня  вернулся
кто-то другой.
     -  О  нет,  сэр!  Вы  связаны  узами,  делающими  вашу  жизнь  особенно
драгоценной и желанной для вас, и вас ждут обязанности, которые, я знаю, вам
не  терпится  возложить  на  себя.  В  нашем  унынии,   когда   нас   гнетут
неуверенность и горе, Каслвуд не  может  быть  приятным  местом  для  чужого
человека, и еще менее - для вас, а потому я знаю, сэр, что вы недолго у  нас
пробудете. И вы простите меня, если мое душевное состояние не  позволит  мне
выходить из моей комнаты. Однако мои друзья составят вам компанию на все  то
время, которое вам будет угодно оставаться под нашим  кровом,  пока  я  буду
выхаживать  моего  бедного  Гарри  наверху.  Маунтин!  Приготовьте  кедровую
спальню на первом этаже для мистера Вашингтона, все, что есть в  доме,  -  к
его услугам. Прощайте, сэр. Поздравьте от меня  вашу  матушку  -  она  будет
счастлива, что ее сын вернулся с войны целым  и  невредимым;  кланяйтесь  от
меня и моему молодому другу, любезной Марте Кертис: и ей и ее детям я  желаю
всяческих благ. Идем, сын мой! - С  этими  словами  и  еще  одним  леденящим
реверансом бледная миниатюрная женщина отступила к дверям, не сводя  глаз  с
полковника; который совсем лишился дара речи.

     Как ни сильна была вера госпожи Эсмонд в то, что ее  старший  сын  жив,
Каслвуд, разумеется, погрузился в угрюмую печаль. Она могла не носить траура
и запретить его всем  домашним,  однако  какое  бы  спокойствие  решительная
маленькая дама ни выказывала перед всем светом, сердце ее облеклось в черный
цвет. Ожидать возвращения Джорджа значило надеяться вопреки надежде. Правда,
достоверных известий о его гибели получено не было и никто не видел, как  он
пал; но ведь в этот роковой день сотни людей погибли столь же  безвестно,  и
свидетелями их предсмертных мук были только  невидимые  враги  да  товарищи,
умиравшие рядом. Через две  недели  после  поражения,  когда  Гарри  еще  не
возвратился из своих  поисков,  в  Каслвуд  вернулся  слуга  Джорджа  Сейди,
раненный и искалеченный. Но о битве он не мог  сообщить  ничего  связного  и
рассказал только, как ему  самому  удалось  спастись  бегством  из  середины
колонны, где он находился  при  обозе.  В  последний  раз  он  видел  своего
господина в утро сражения и ничего о нем с тех пор  не  слышал.  Много  дней
Сейди прятался от госпожи Эсмонд в негритянских хижинах, страшась ее  гнева.
Немногочисленные соседи этой дамы утверждали, что  она  подпала  под  власть
болезненного заблуждения. Оно было  настолько  сильно,  что  порой  Гарри  и
остальные члены домашнего каслвудского кружка почти начинали его  разделять.
Ей ничуть не казалось  странным,  что  ее  отец,  явившись  из  иного  мира,
поручился за жизнь Джорджа. Она не сомневалась, что ее род равно  пользуется
почетом и в этом мире, и в загробном. Что бы ни приключилось с ее  сыновьями
в прошлом, она всегда заранее  предчувствовала  это  -  и  ушибы,  и  легкие
недомогания, и серьезные болезни. Она могла перечислить десяток случаев  (их
более или менее подтверждали и ее домашние), когда с  мальчиками,  пока  они
находились в отъезде, приключалась беда, и она знала  об  этом,  и  знала  -
какая беда, как ни велико было разделявшее их  расстояние.  Нет,  Джордж  не
убит, Джордж попал в плен к индейцам, Джордж  вернется  и  будет  править  в
Каслвуде, и сомневаться в  этом  так  же  нельзя,  как  и  в  том,  что  его
величество пришлет из отечества  новые  войска,  чтобы  возродить  померкшую
славу британского оружия и изгнать французов из Америки.
     Что же касается мистера Вашингтона, то она больше не желает его видеть.
Он обещал оберегать Джорджа ценой собственной жизни. Так почему же  ее  сына
более нет, а полковник еще жив? Как посмел он  взглянуть  ей  в  лицо  после
такого обещания, как посмел он явиться к матери без ее  сына?  Конечно,  она
помнит свой христианский долг и ни к кому не питает зла. Но она -  Эсмонд  и
знает, что такое честь, а мистер  Вашингтон  забыл  про  свою  честь,  когда
отпустил от себя ее сына. Он должен был выполнять приказ своего  начальника?
(Это говорилось в ответ на чье-либо возражение.) Какие пустяки!  Обещание  -
это обещание. Он обещал оберегать жизнь Джорджа ценой собственной  -  а  где
теперь ее  мальчик?  И  разве  полковник  (полковник,  нечего  сказать!)  не
вернулся целым и невредимым? Ах, не говорите мне, что  его  мундир  и  шляпа
пробиты пулями! (Таков был ее ответ на еще одну робкую  попытку  заступиться
за мистера Вашингтона.) Ведь и я могу хоть сию  минуту  пойти  в  кабинет  и
прострелить из пистолетов папеньки вот эту атласную юбку - и  разве  я  буду
убита? Она рассмеялась при мысли, что  следствием  подобной  операции  может
быть смерть, - и смех ее был не очень приятен. Язвительные насмешки в  устах
людей, не наделенных юмором, редко доставляют удовольствие  слушателям.  Мне
кажется facetiae {Шутки (лат.).} неумных людей чаще всего бывают жестоки.
     Вот почему Гарри, желая повидать своего друга, должен  был  делать  это
тайком и назначал ему встречи в  здании  суда,  в  трактирах  или  в  других
увеселительных заведениях - или же  в  соседних  городках,  куда  съезжались
окрестные помещики. Госпожа Эсмонд твердила, что тот, в  ком  живет  истинно
благородный дух, не станет поддерживать знакомства  с  мистером  Вашингтоном
после того, как он так низко  предал  ее  семью.  И  пришла  в  чрезвычайное
волнение,  когда  с  несомненностью  убедилась,  что  полковник  и  ее   сын
продолжают видеться. Что за сердце у Гарри, если он подает руку  тому,  кого
она считает почти убийцей Джорджа! Как не стыдно ей  так  говорить?  Это  ты
должен стыдиться, неблагодарный мальчишка, - забыть самого  лучшего,  самого
благородного, самого совершенного из братьев  ради  долговязого  полковника,
который только и знает, что гоняться за лисицами и мерзко ругаться!  Как  он
может быть убийцей Джорджа, если я говорю, что мой сын жив? Он  жив  потому,
что мои предчувствия еще никогда меня не обманывали, потому что, как  сейчас
я вижу его портрет, - только в  жизни  он  выглядел  намного  благороднее  и
красивее, - точно так же две ночи подряд мне во сне  являлся  папенька.  Но,
вероятно, ты и  в  этом  сомневаешься?  Это  потому,  что  никого  не  любил
по-настоящему, мой бедный Гарри, иначе тебе, как и некоторым, было  бы  дано
видеть их во сне.
     - Мне кажется, матушка, я любил Джорджа, - воскликнул Гарри. - Я  часто
молюсь о том, чтобы увидеть его во сне, но не вижу.
     -  Как  смеете  вы,  сударь,  говорить  о  любви  к  Джорджу,  а  потом
отправляться на скачки, чтобы встретить там своего мистера Вашингтона? Я  не
могу этого попять! А вы, Маунтин?
     - Нам многое непонятно в наших ближних.  Но  я  могу  понять,  что  наш
мальчик несчастен, и что он никак не окрепнет, и что он  без  толку  томится
здесь,  в  Каслвуде,  или  болтается  по  трактирам  и  скачкам  с   разными
бездельниками, - ворчливо ответила Маунтин своей патронессе;  и  компаньонка
была совершенно права.
     В Каслвуде воцарилось не только горе, но и раздоры.
     -  Не  понимаю,  какая  тут   причина,   -   сказал   Гарри,   завершая
повествование, которое мы изложили в последних двух выпусках, в  котором  он
излил  душу  своей  новообретенной  английской   родственнице   госпоже   де
Бернштейн, - но после этого рокового июльского дня в прошлом  году  и  моего
возвращения домой матушка очень переменилась. Она словно бы совсем разлюбила
нас всех. Она все время хвалила Джорджа, а ведь пока он был с  нами,  он  ей
как  будто  не  очень  нравился.  Теперь  она  целые   дни   читает   всякие
благочестивые книги и, по-моему, черпает в них только новое горе  и  печаль.
Наш злосчастный виргинский Каслвуд погрузился в такое уныние, что все мы там
стали больными и бледными, точно привидения. Маунтин говорила мне, сударыня,
что матушка ночами почти не смыкает глаз. А  иногда  она  подходила  к  моей
кровати, и вид у нее был такой ужасный, такой измученный, что мне  спросонок
казалось, будто передо мной призрак. Она довела себя до такого  возбуждения,
что оно начинает смахивать на горячку. А я по-прежнему болел  лихорадкой,  и
вся иезуитская кора Америки не могла меня вылечить. В новом городе  Ричмонде
у нас есть табачный склад и дом, и мы переехали туда, потому что Уильямсберг
- место такое же нездоровое, как и наше поместье, и там  мне  полегчало,  но
совсем я все-таки не поправился, и врачи предписали мне морское путешествие.
Сначала матушка думала поехать со мной, но (тут юноша  покраснел  и  опустил
голову) мы с ней плохо ладили, хотя я знаю, что мы нежно друг друга любим, -
и было решено, что я один отправлюсь посмотреть свет. И вот я в  устье  реки
Джеймс сел на один из наших кораблей и приплыл на нем в Бристоль.  И  только
девятого июля этого года, уже в море, я надел  траур  по  брату  -  так  мне
разрешила матушка.

     Как мы видим, миниатюрная  хозяйка  виргинского  Каслвуда,  которую,  я
убежден, все  мы  глубоко  почитаем,  обладала  особым  даром  делать  жизнь
окружающих совершенно невыносимой; она  постоянно  ссорилась  с  теми,  кого
искренне любила, и так  досаждала  им  ревнивыми  капризами  и  тиранической
властностью, что расставались они с ней без всякой грусти.  Деньги,  друзья,
прекрасное положение в обществе, почет, дом - полная чаша,  а  бедный  Гарри
Уорингтон был рад  покинуть  все  это.  Счастье!  Кто  счастлив?  Что  толку
получать каждый день на обед жареного быка, если нет  душевного  покоя?  Что
лучше - быть любимым и терзаемым теми, кого ты  любишь,  или  встречать  под
родным кровом нетребовательное, уютное равнодушие, следовать своим желаниям,
жить без назойливого надзора и  умереть,  никому  не  причинив  мучительного
горя, не вызвав жгучих слез?
     О, разумеется, едва ее сын уехал, госпожа  Эсмонд  сразу  позабыла  эти
мелкие стычки и неурядицы. Слушая, как она говорит о своих сыновьях,  вы  не
усомнились бы, что оба они были совершенством и ни разу в жизни не причинили
ей хотя бы минутной тревоги или неудовольствия. Лишившись  сыновей,  госпожа
Эсмонд, естественно, занялась миссис Маунтин  и  ее  дочкой,  терзала  их  и
досаждала им. Однако женщины легче мужчин переносят попреки и более  склонны
прощать обиды - а может быть, они умеют более  искусно  прятать  злобу.  Так
будем надеяться, что домашние госпожи Эсмонд находили  свою  жизнь  сносной,
что они иногда платили ее милости той же монетой, что, поссорившись  поутру,
к вечеру они вновь мирились, в довольно добром согласии усаживались за карты
и дружески беседовали за чаем.
     Однако в отсутствие ее сыновей большой каслвудский дом наводил на вдову
тяжелое уныние. Она поручила поместье  заботам  управляющего,  а  сама  лишь
изредка туда наезжала. Она перестроила и  украсила  свой  дом  в  прелестном
городке Ричмонде, который в последние годы стал быстро расти. Там она  нашла
приятное общество, карточные вечера и изобилие служителей божьих; и там  она
воздвигла  свой  миниатюрный  трон,  перед  которым   провинциальной   знати
позволялось склоняться сколько душе угодно. Ее дворовые негры, подобно  всем
своим  сородичам  любившие  общество,  были  в  восторге,  сменив  уединение
Каслвуда на развлечения веселого и приятного городка, где мы  и  оставим  на
время достойную даму, пока сами  будем  следовать  за  Гарри  Уорингтоном  в
Европе.


        ^TГлава XIV^U
     Гарри в Англии

     Когда прославленный троянский скиталец повествовал о своих несчастьях и
приключениях царице Дидоне, ее величество,  читаем  мы,  прониклась  большим
интересом к пленительному рассказчику, который  так  красноречиво  живописал
пережитые им опасности. Последовал эпизод, самый печальный во  всей  истории
благочестивого Энея, и бедная монархиня по праву могла оплакивать тот  день,
когда она заслушалась вкрадчивых речей этого искусного и  опасного  оратора.
Гарри Уорингтон не обладал красноречием  благочестивого  Энея,  и  мы  можем
предположить, что его почтенная тетушка была далеко  не  так  мягкосердечна,
как чувствительная Дидона, но все же  безыскусственный  рассказ  юноши,  его
глубокая искренность были так трогательны,  что  госпожу  Бернштейн  не  раз
охватывала нежность, поддаваться которой у нее прежде не было  в  обычае.  В
пустыне этой  жизни  было  очень  мало  освежающих  источников,  очень  мало
дарующих отдых оазисов. Она была исполнена  бесконечного  одиночества,  пока
вдруг не раздался этот голос и не зазвучал в ушах старухи,  пробуждая  в  ее
сердце непривычную любовь и сострадание. Ей стали  безмерно  дороги  и  этот
юноша, и это новое, доселе  неведомое  чувство  бескорыстной  привязанности.
Лишь однажды, в самой ранней юности, ей довелось испытать нечто похожее,  но
с тех пор ни один человек не  вызывал  в  ней  такого  чувства.  Несомненно,
подобная женщина внимательно следила за движениями своей души  и,  наверное,
не раз улыбалась, замечая, как в присутствии этого  юноши  ее  сердце  вдруг
начинает биться сильнее. Она скучала без него. Она ловила себя на  том,  что
краснеет от радости,  когда  он  входит.  Ее  глаза  встречали  его  любящим
приветом и следовали за ним с нежностью. Ах, если бы у нее  был  такой  сын,
как бы она его любила! "Погоди! - вмешивалась Совесть, мрачный,  насмешливый
наблюдатель в ее душе. - Погоди, Беатриса Эсмонд! Ты ведь знаешь, что  скоро
эта привязанность тебе надоест, как надоедали все прочие. Ты  знаешь,  стоит
этому мимолетному капризу миновать, и ты не прольешь и слезы, даже если этот
юноша погибнет, а его болтовня будет тебя только раздражать; ты знаешь, твой
жребий - вечное одиночество...  одиночество".  Ну  и  что  же?  Пусть  жизнь
действительно подобна пустыне. В ней есть зеленые уголки,  и  благодетельная
тень, и освежающая вода; так будем пользоваться ими сегодня. Мы  знаем,  что
завтра нам снова придется отправиться в путь, следуя своей судьбе.
     Слушая рассказ Гарри, она не раз улыбалась про себя, когда  узнавала  в
описании его матери знакомые семейные черты. Госпожа Эсмонд  очень  ревнива,
не правда ли? Да, признал Гарри. Она любила  полковника  Вашингтона?  Он  ей
нравился, но только как друг, уверял Гарри. Он сам сотни раз слышал, как его
мать утверждала, что не питает к нему иных чувств. Ему стыдно сознаться, что
одно время он сам испытывая к полковнику нелепую ревность.
     - Вот увидишь, - сказала госпожа Беатриса, -  что  моя  сводная  сестра
никогда его не простит. И  уж  вам,  сударь,  нечего  удивляться  тому,  что
женщины порой питают привязанность к  мужчинам,  которые  много  их  моложе:
разве я не без ума от  тебя  и  разве  все  обитатели  Каслвуда  не  crevent
{Подыхают (франц.).} от ревности?
     Однако как бы жгуче ни ревновали члены каслвудского семейства к  новому
фавориту госпожи Бернштейн, они держались  со  своим  молодым  родственником
так, что ни в их поведении, ни в их словах  нельзя  было  подметить  и  тени
недоброжелательства. Не пробыв и двух дней под кровом своих предков,  мистер
Гарри Уорингтон уже превратился в кузена Гарри и для молодых и для  пожилых.
Графиня  Каслвуд  -  особенно  в  присутствии  госпожи  Бернштейн   -   была
чрезвычайно любезна со своим юным  родственником,  и,  оставаясь  наедине  с
баронессой, по доброте душевной пользовалась каждым удобным  случаем,  чтобы
восхищаться очаровательным молодым гуроном, хвалить изящество  его  манер  и
выражать удивление по поводу того, что в провинциальной  глуши  мальчик  мог
научиться этой истинно светской учтивости.
     Все возгласы восторга и скрытые вопросы баронесса выслушивала с  равной
невозмутимостью. (Говоря в скобках и от собственного липа,  автор  настоящей
хроники не может удержаться и не выразить  своего  почтительного  восхищения
перед тем, как дамы держатся друг с  другом,  перед  тем,  что  они  говорят
вслух, о чем умалчивают и что  сообщают  за  спиной  друг  друга.  С  какими
улыбками и реверансами они наносят друг другу смертельные  удары!  С  какими
комплиментами они ненавидят друг друга! G какой  долготерпеливой  решимостью
не снисходят до обиды, с какой невинной ловкостью умеют уронить каплю яда  в
чашу разговора, а затем пустить эту чашу вкруговую, дабы испила вся семья, и
расстроить чуть ли не до слез любимый домашний круг!) Я  вырываюсь  из  моих
скобок. Я воображаю,  как  сто  лет  тому  назад  мои  баронесса  и  графиня
улыбаются друг другу, протягивают друг  другу  руку,  подставляют  щеку  для
поцелуя и