ший книги и не притязавший  на
литературный вкус), заметил: "Если хотите знать мое мнение, дорогой генерал,
то я полагаю, судя по тем немногим образчикам, с коими я  мог  ознакомиться,
что это задуманное сэром Джорджем исследование покажется оскорбительным  для
обеих враждовавших сторон". - Дж. Э.-У.}, и сделал это движимый  единственно
чувством глубочайшего уважения перед его высокими добродетелями. В дни  моей
юности я не имел чести пользоваться  особой  симпатией  у  молодого  мистера
Вашингтона, зато мой  брат  -  натура  куда  более  открытая  и  душа  более
привязчивая - был его другом всегда, и в те далекие  годы,  когда  они  были
равны по положению, и в более позднее время, когда генералу  Вашингтону,  по
моему твердому убеждению, не было уже равных на всей земле.
     Я уже упоминал о некоторой двойственности моего положения и в  какой-то
мере, пожалуй, и моего брата, которая поставила нас с ним по разные  стороны
барьера во время этого поединка, длившегося пять лет и  закончившегося  тем,
что метрополия вынуждена была признать себя побежденной. Гарри следовало  бы
быть тори, а мне - вигом. В теории я всегда  исповедовал  более  либеральные
взгляды, нежели мой брат, который, особенно после своей женитьбы,  сделался,
по выражению наших индейских набобов, настоящим "раджой", то  есть  персоной
величественной, чопорной и взыскующей почестей. Когда, к примеру, губернатор
Дэнмор предложил  освободить  негров,  дабы  привлечь  их  под  знамена  его
величества короля, Хел заявил, что губернатора следует повесить вместе с его
(так он выразился) "черной гвардией", завербованной им обманным путем.
     - Ежели вы, джентльмены, сражаетесь за свободу, то уж негры  и  подавно
могут за нее сражаться, - сказал я, в ответ на что Генри закричал,  потрясая
кулаком:
     - Чертовы мерзавцы, попадись мне хоть один, уложу  на  месте  вот  этой
рукой!
     И наша  матушка  поддержала  его,  заявив,  что  эти  разговоры  насчет
негритянского мятежа - самые  чудовищные  и  отцеубийственные  слова,  какие
когда-либо слышала наша несчастная родина. Она,  по  крайности,  была  более
последовательна, чем брат Хел. Она требовала одинакового повиновения властям
как от черных, так и от белых, в то время как Хел признавал право на свободу
только для людей с белой кожей.
     Оба они, и госпожа Эсмонд и Гарри, в подтверждение своих слов опирались
на  пример  мистера  Гамбо.  Получив  от  меня  вольную  в  награду  за  его
удивительную преданность и привязанность ко мне в трудные времена, Гамбо  по
возвращении в Виргинию не стал желанным гостем  на  своем  старом  месте,  в
людской моей матушки. Он был теперь свободный  гражданин,  в  то  время  как
другие негры оставались рабами, и это сделало его как  бы  средоточием  всех
мятежных   настроений.   Он   напускал   на   себя   важность   и   принимал
покровительственный вид, хвастался своими  друзьями,  оставшимися  в  Европе
("дома", как он это называл), и своими подвигами там и первое время, подобно
мартышке, повидавшей свет, собирал вокруг себя толпу восхищенных слушателей.
Слуга же Хела Сейди,  по  собственному  желанию  возвратившийся  в  Америку,
оставался рабом. Это породило зависть и неприязнь, а затем и баталии, в коих
оба показывали благородное искусство кулачного боя и бодания, освоенное  ими
в Мэрибон-Гарденс и в Хокли-ин-де-холл. И не  один  только  Сейди  завидовал
Гамбо: почти все наши слуги возненавидели синьора Гамбо за его зазнайство, и
с грустью должен признаться, что даже наша верная  Молли,  его  жена,  стала
проявлять недовольство и ревность. Негры  не  могли  простить  ей,  что  она
позволила себе так унизиться, что вышла замуж за одного из их среды. Потеряв
всякое к ней уважение, они перестали ее слушаться, и она начала  то  и  дело
прибегать к хозяйке с бесконечными  жалобами  на  черных  слуг,  что  они-де
ленивы, лживы и не чисты на руку, а в конечном счете воспылала  ревностью  к
некой Дине, или Диане, которая, от души надеюсь, была  так  же  непорочна  и
чиста, как ее тезка, посещавшая в лунную ночь Эндимиона. Ну,  а  в  вопросах
нравственности госпожа Эсмонд была сущий дракон в юбке. Обвиненный был в  ее
глазах уже виновен. И она обрушилась на мистера Гамбо с упреками, на что  он
отвечал с большой запальчивостью. Забыв, что она  имеет  дело  со  свободным
джентльменом,  матушка  приказала  выпороть  Гамбо,  и  тут  на  ее  милость
накинулась Молли, - вся ее ярость,  вызванная  неверностью  мужа,  мгновенно
испарилась при мысли об унижении, которому его грозят подвергнуть, и в нашем
каслвудском доме начался форменный бунт. Я тоже заступился за моего слугу, и
между мной и матушкой вспыхнула ссора. Хел и Фанни, наоборот,  стали  на  ее
сторону, и в этом отношении наша размолвка принесла даже  кое-какую  пользу,
так как привела к некоторому сближению между матушкой и ее младшими  детьми.
Это недоразумение довольно быстро уладилось, но одновременно стало ясно, что
знамя мятежа должно быть удалено из нашего дома, и было решено,  что  мистер
Гамбо с супругой возвратятся в Европу.
     Мы с Тео, видит бог, были бы рады отправиться вместе с  ними,  ибо  наш
мальчик хворал и чах, схватив лихорадку в этой болотистой стране, но  Тео  в
это время уже снова ждала ребенка (нашего сына Генри), и,  кроме  того,  она
знала, что я обещал остаться в Виргинии. В конце концов мы сошлись  на  том,
что надо отправить в Англию обоих наших детей,  но  когда  я  предложил  Тео
поехать вместе с ними, она заявила, что место жены -  возле  ее  мужа,  а  о
детях сумеют позаботиться ее отец и Этти, и ни единой слезинки не  скатилось
в моем присутствии из ее глаз, пока она готовила  наших  малюток  в  дорогу.
Помнишь ли ты эти дни, о моя дорогая, и ту тягостную тишину, что  царила  за
рабочим столом, на котором были навалены  груды  распашонок,  приготовленных
для путешествия? И как мы заглядывали украдкой в детскую,  где  спали  дети,
еще не разлученные с нами? И страшные часы расставания, когда лодка с нашими
детьми и слугами направлялась к стоявшему на рейде кораблю, а ты  глядела  с
берега ей вслед? Сам принц Уэльский, отправляясь в путешествие, едва ли  мог
быть лучше экипирован, нежели наши крошки. И где же, позвольте вас спросить,
сэр, те томпьеновские часы, которые подарила вам бабушка? И как удалось  вам
остаться  в  живых,  вопреки  необъятному  количеству  коробок  с  пирожным,
которыми она загрузила вашу каюту?
     Корабль увез от нас наших детишек, а  из  Англии  доставил  к  нам  его
преподобие мистера Хэгана и леди Марию. Эта дама почла  за  лучшее  смиренно
позабыть о своем звании и в колонии нашей (которой уже недолго суждено  было
оставаться колонией) стала зваться просто миссис  Хэган.  В  Вестморлендском
округе освободился приход, и  милорд  Дэнмор,  весьма  в  то  время  ко  мне
благоволивший, отдал этот приход нашему родственнику, вовремя  прибывшему  в
Виргинию,  чтобы  окрестить  нашего  новорожденного  и  прочесть   несколько
проповедей на тему о грозящих  нам  бедствиях.  Госпожа  Эсмонд  нашла,  что
проповеди были превосходны, а леди Мария завоевала, как мне кажется,  сердце
нашей матушки тем, что решительно отказывалась проходить в  дверь  первой  и
всегда пропускала госпожу Эсмонд вперед.
     - Я не спорю, мой отец, а ваш брат, был графом, - говорила Мария, -  но
вы, ваша милость, - дочь маркиза, и я  никогда  не  позволю  себе  настолько
забыться, чтобы пройти впереди вас!
     Госпожа Эсмонд была так очарована своей племянницей, что даже разрешила
Хэгану прочитать несколько монологов из пьес (и из моего скромного сочинения
среди  прочих)  и  вынуждена  была  признать,  что  трагедия   "Покахонтас",
прочитанная нашим священником с необычайной  выразительностью  и  жаром,  не
лишена известных достоинств.
     В те дни, когда священник с супругой  гостили  у  нас  в  Каслвуде  или
Ричмонде, Хел и его жена лишь изредка наведывались к нам. Фанни была  крайне
невежлива и даже груба с леди Марией, то и дело как-то  странно  хихикала  и
неустанно напоминала  ей  о  ее  возрасте,  чрезвычайно  удивляя  этим  нашу
матушку, которая не раз спрашивала у нас, не было ли какой  размолвки  между
ее  невесткой  и  племянницей  и  по  какой  причине?!  Я  в  этих   случаях
отмалчивался, но часто бывал сильно растроган кротостью, с какой старшая  из
дам выдерживала наскоки младшей. Фанни особенно любила терзать леди Марию  в
присутствии ее супруга (ведь  этот  бедняга,  так  же  как  госпожа  Эсмонд,
пребывал в счастливом неведении относительно  прошлого  своей  жены),  а  та
стоически сносила эти муки.  Я  пытался  иногда  урезонивать  Фанни  и  даже
спрашивал ее, уж не из  племени  ли  она  краснокожих,  если  ей  доставляет
удовольствие так мучить свою жертву.
     - А разве мало мучили меня? - в  свою  очередь,  спросила  эта  молодая
особа, всем своим видом давая понять, что она твердо намерена  отплатить  за
все нанесенные ей обиды.
     - Это неправда, - сказал я. - Вы выросли в нашем вигваме и, насколько я
помню, не видели здесь ничего, кроме добра!
     - Добра! - вскричала она. - Да ни с одним рабом не обращались хуже, чем
со мной! Непреднамеренные удары часто бывают самые болезненные. И  ненавидят
нас не те, кому мы нанесли обиды.
     Мне вспомнилась малютка Фанни моих детских лет - тихая, кроткая, всегда
с улыбкой на устах, всегда готовая броситься исполнять наши поручения,  -  и
мне стало жаль моего бедного брата, отогревшего  это  коварное  создание  на
своей груди.


        ^TГлава LXXXVIII^U
     Янки Дудл Удалец

     Во времена нашего владычества над американскими колониями мы  наряду  с
прочим использовали их еще и как  пристанище  для  наших  грешников.  Помимо
приговоренных к наказанию преступников и ссыльных, мы высаживали  на  берега
заокеанских колоний всякого рода бездельников и младших сыновей, вынужденных
покинуть Англию вследствие разгульного образа жизни, безнадежности положения
и домогательств бейлифов. И подобно тому, как  мистер  Кук  во  время  своих
путешествий  преподносил  жителям  открытых  им  островов  подарки  в   виде
привезенных из Англии животных (наряду  с  другими  образчиками  европейской
цивилизации), мы усердно отправляли в наши колонии образчики наших "паршивых
овец", предоставляя им существовать там по  своему  разумению  на  подножном
корму и плодить драгоценное потомство. Я и сам в этом деле был не без греха,
ибо постарался подыскать мистеру Хэгану, мужу моей  родственницы,  приход  в
Америке. Вина моя была в том, что, не сумев пристроить его к делу в  Англии,
мы  только  рады  были  сплавить  его  в  Виргинию  и  предоставить  в   его
распоряжение  кафедру  проповедника.  Правда,  он  зарекомендовал  себя  там
человеком мужественным и честным, он добросовестно исполнял  свой  долг,  не
посрамив себя ни перед своей паствой, ни  перед  своим  королем,  и  в  этом
смысле полностью оправдал оказанное ему мною покровительство.
     Тео напоминала мне об этом всякий раз, когда я признавался  ей,  что  в
этом вопросе совесть моя не вполне чиста, и, как обычно,  старалась  убедить
меня, что и в  этом  случае,  как  и  во  всех  прочих,  мои  поступки  были
продиктованы побуждениями  самой  высокой  нравственности  и  чести.  Однако
поселил ли бы я Хэгана у себя в поместье, вверил бы  я  ему  и  его  супруге
заботы о нашем приходе? Боюсь, что нет. Я никогда не сомневался в  том,  что
моя кузина искренне покаялась в своих заблуждениях, но втайне, кажется,  был
все же рад, когда она отправилась спасать душу в нашу колониальную глушь. И,
говоря так, я признаюсь в своей гордыне и в своей неправоте. В те дни, когда
я особенно нуждался в сочувствии, добрая Мария  дважды  протянула  мне  руку
дружбы и помощи. И она мужественно несла бремя своих невзгод и с необычайной
преданностью и самопожертвованием облегчала невзгоды других. И тем не  менее
я и кое-кто из близких мне (но не Тео) позволяли себе смотреть на нее сверху
вниз. О, стыд и позор, стыд и позор нам, гордецам!
     Бедная леди Мария была не единственным  членом  нашей  семьи,  которого
постарались убрать с глаз долой в глушь американских провинций.  Досточтимый
Уильям Эсмонд, эсквайр, мошенничал, крал и делал долги у себя на  родине  до
тех пор, пока уже не мог больше ни мошенничать, ни красть, ни делать  долги,
и тогда его  благородный  брат  вместе  со  своим  августейшим  покровителем
преисполнился самым пылким желанием никогда его больше не видеть, и для него
отыскалось местечко в Нью-Йорке. Когда же в Америке началась смута, слухи  о
его подвигах дошли и до нас. Куда бы  ни  занесла  судьба  этого  господина,
обман и всяческие жульнические проделки были его avant couriers  {Герольдами
(франц.).}. Милорд Дэнмор сообщил  мне,  что  мистер  Уилл  публично  заявил
следующее: Каслвуд находится в нашем владении лишь до тех пор,  пока  на  то
есть воля его брата; его  отец  из  уважения,  дескать,  к  госпоже  Эсмонд,
сводной  сестре  его  сиятельства,  отдал  ей  это  поместье  в  пожизненное
владение, и он, Уильям, ведет переговоры со своим  братом,  нынешним  лордом
Каслвудом, о том, чтобы откупить у  него  поместье!  Дарственная  на  имение
хранилась под замком у нас в Каслвуде, в свое время она была по  всей  форме
зарегистрирована в Уильямсберге, так что нам беспокоиться  было  не  о  чем.
Однако для нас важны были намерения этого господина, и мы с Хелом решили при
первой же встрече с мистером Уильямом потребовать у него объяснений. Едва ли
нужно описывать чувства госпожи Эсмонд при этом  известии  и  повторять  все
слова, в коих они излились.
     - Как! Мой отец, маркиз Эсмонд, был, значит, обманщик, а  я  мошенница,
так по-вашему?  -  вскричала  она.  -  И  после  моей  смерти  он  завладеет
имуществом моего сына, так он грозит? - И наша матушка  уже  собралась  было
писать не только лорду Каслвуду в Англию, но и самому его величеству  королю
в Сент-Джеймский дворец, и мне с  немалым  трудом  удалось  этому  помешать,
заверив ее, что мистер Уилл, как всем  известно,  непревзойденный  враль,  и
было бы странно ждать, что ради нас  он  вдруг  изменит  своим  привычкам  и
начнет говорить правду. А затем до нас стали долетать слухи  о  том,  что  в
Нью-Йорке мистер Уилл слывет одним из самых горластых верноподданных  короля
и из капитанов уже произведен в майоры добровольческого отряда, рассылающего
воззвания ко всем благонамеренным лицам в других колониях  и  заявляющего  о
своей готовности сложить голову за старую родину.
     Можно ли жить в доме, если в нем не осталось ни одного целого стекла  в
окнах? Госпожа Эсмонд распорядилась закрыть ставнями окна этого злополучного
жилища, арендованного нами в Уильямсберге, и наше семейство  возвратилось  в
Ричмонд - в свою очередь, покинутый всеми членами ассамблеи (к тому  времени
распущенной). Капитан Хел и его супруга еще раньше  поспешили  вернуться  на
свою плантацию, а я, порядком недовольный оборотом событий, делил свое время
между нашим домом и домом губернатора, который, по его словам, жаждал  моего
общества и моих советов. Политические разногласия становились все глубже, но
до разрыва личных отношений еще  не  доходило.  Даже  после  роспуска  нашей
ассамблеи (члены которой перенесли свои заседания в один из трактиров,  где,
как мне кажется, и состоялось то знаменитое  собрание,  на  котором  впервые
зародилась  идея  созыва  Конгресса  всех  колоний)  все,  кто  находился  в
решительной оппозиции к существующему правительству, по-прежнему  оставались
добрыми друзьями губернатора,  широко  пользовались  его  гостеприимством  и
сопровождали его в увеселительных прогулках.
     После закрытия сессии члены ассамблеи разъехались по  домам  и  провели
каждый у себя  собрания,  и  так  как  ассамблеи  почти  во  всех  остальных
провинциях также были внезапно распущены, повсеместно  было  решено  созвать
объединенный Конгресс.  Местом  Конгресса  избрали  Филадельфию,  как  самый
крупный и значительный город нашего континента, и  там  начались  знаменитые
конференции, ставшие воинственной  прелюдией  войны.  Мы  все  еще  кричали:
"Боже, храни короля!" - мы все еще посылали наши смиренные петиции  монарху,
но вот однажды я отправился навестить моего брата  Гарри  в  его  Фаннистаун
(это его новое имение было расположено неподалеку от нашего,  но  на  другом
берегу Раппаханнока, ближе к реке Маттапони) и не застал его дома. Узнав  от
одного из конюхов, что хозяин еще утром уехал  верхом  по  делам  в  сторону
трактира  Уиллиса,  я,  без  всякой  задней  мысли,  отправился  в  том   же
направлении и неподалеку от трактира,  выехав  из  леса  на  опушку,  увидел
капитана  Хела  верхом  на  лошади  и  с  ним  еще  три-четыре  десятка  его
соотечественников, вооруженных самым разнообразным оружием: пиками,  косами,
охотничьими ружьями и мушкетами.  Вместе  с  несколькими  молодыми  парнями,
исполнявшими роль его помощников-офицеров, капитан проводил с  ними  военные
учения. При виде меня Хел изменился в лице.
     - На караул! - скомандовал он, и его  воинство  в  меру  своего  уменья
выполнило приказ. - Капитан Кейд, разрешите представить вам моего брата сэра
Джорджа Уорингтона.
     -  Мы  рады  приветствовать  этого  джентльмена,   поскольку   он   ваш
родственник, полковник, -  говорит  эта  личность,  именуемая  капитаном,  и
протягивает мне руку.
     - И... истинный друг Виргинии, - говорит Хел, заливаясь краской.
     - Это верно, джентльмены, да хранит вас бог, - говорю я,  на  что  весь
полк отвечает дружным "ура" в честь полковника и его брата. Закончив муштру,
офицеры вместе с новобранцами предлагают отправиться в трактир Уиллиса, дабы
немного подкрепиться, но полковник Хел говорит,  что  сегодня  он  не  может
разделить с ними компанию, и мы вдвоем поворачиваем наших  коней  в  сторону
дома.
     - Что ж, Хел, шила в мешке не утаишь, - говорю я. Он устремляет на меня
твердый взгляд.
     - В мешке найдутся шила и пострашнее, - говорит он. - Все шло к  этому,
Джордж. Слушай, только ничего не говори матушке.
     - Боже милостивый! - говорю я. - Неужто ты и твои  друзья  воображаете,
что с этими парнями, которых я сейчас здесь видел, вы можете дать бой  самой
великой нации в мире и лучшей армии на земле?
     - Да, конечно, нас разделают под орех, - говорит он, - это уж как  пить
дать. Но ты понимаешь, Джордж, - продолжает он и  улыбается  своей  славной,
открытой улыбкой, - мы молоды, и такая взбучка пойдет нам только на  пользу.
Как ты считаешь, Долли, старуха, верно я говорю?  -  И  он  шутливо  стегнул
хлыстом старую, видавшую виды собаку, бежавшую радом с его лошадью.
     Я не стал  урезонивать  его,  доказывая,  что  права  наша,  британская
сторона, - слишком много безуспешных  попыток  было  уже  мною  сделано.  Он
неизменно отводил все мои доводы, говоря:
     "Все это прекрасно, братец, но ты ведь рассуждаешь как  англичанин,  ты
связал свою судьбу с этой страной, а я - со своей", - и на эти его  слова  у
меня не было ответа, и нам оставалось только разрешить наш спор в битве, где
сила должна была доказать правоту. Чью правоту доказали нам  битвы  прошлого
столетия? Короля или парламента? Правы были те, кто одержал верх и, победив,
проявил гуманность, какой мы не могли бы  ждать  от  роялистов,  одержи  они
победу. А что было бы, если бы мы, тори, одержали победу в Америке? О, сколь
ужасен, сколь кровав был бы наш триумф! Сколько виселиц,  сколько  эшафотов,
какие благородные головы слетели бы  с  плеч!  Не  странно  ли  исповедовать
подобные чувства? Да, это так, признаюсь: оставаясь на стороне  приверженцев
короля, я желал победы  вигов.  Но,  с  другой  стороны,  и  мой  брат  Хел,
доблестно отличившийся в сражениях  вместе  со  своим  полком,  ни  разу  не
обмолвился неуважительным словом о своем противнике.
     -  Офицеры  английской  армии,  -  говорил  он   всегда,   -   истинные
джентльмены. По крайней мере, такими я их знал, и мне