в его присутствии. Жизнь манит, и свобода сладостна. Некоторое  время  я
пытался противиться ему, но меня все еще трепала лихорадка, я  был  ослаблен
болезнью и в конце концов согласился  написать  такое  письмо,  какого  этот
негодяй от меня требовал, и охотник отбыл с моим посланием, пообещав за  три
недели доставить его моей матери в Виргинию.
     Прошло три, шесть, двенадцать недель.  Посланец  не  возвращался.  Зима
пришла и ушла, и все наши маленькие садики  вокруг  форта,  где  французские
солдаты, перекопав маисовые  поля,  посадили  яблони,  персиковые  и  другие
фруктовые деревья, стояли в полном цвету. Одному небу известно, как тягостно
влачились мои дни!
     Когда здоровье мое пошло на поправку,  я  принялся  рисовать  портреты:
наших гарнизонных солдат, метиски и ее ребенка (прижитого с Мюзо)  и  самого
Мюзо, которому -  со  стыдом  должен  вам  признаться  -  я  польстил  самым
непозволительным образом. В форте нашлась старая гитара; подыгрывая себе  на
ней, я пел кое-какие запомнившиеся мне французские песенки и всеми способами
старался снискать  расположение  моих  тюремщиков.  В  этих  занятиях  месяц
проходил за месяцем, а охотник все не возвращался.
     Наконец до пас  долетела  весть,  что  он  был  застрелен  в  Мэриленде
какими-то  индейцами,  союзниками  англичан.  Все  мои  надежды   на   выкуп
приходилось отложить еще на много месяцев. Мюзо помрачнел и стал  обращаться
со мной очень грубо, особенно после того, как сержант подлил масла в  огонь,
сказав ему, что его метиска слишком ко мне  расположена...  Боюсь,  что  эта
бедняжка  и  в  самом  деле  была  ко  мне  неравнодушна.  Испытывая  к  ней
признательность, я неизменно обращался с ней очень ласково, и  мои  скромные
достоинства казались чем-то необычайным в ее глазах; к тому же я был болен и
несчастен, а это всегда пробуждает в сердцах женщин сочувствие.
     Пленник, прикованный  к  постели  болезнью,  его  свирепый  тюремщик  и
молодая женщина, тронутая несчастной участью пленника, - не правда  ли,  при
наличии трех таких  персонажей  вы  вправе  ждать  развития  душераздирающей
трагедии. Вы, мисс Этти, по-моему, уже готовы  высказать  догадку,  что  эта
женщина спасла мне жизнь.
     - Ну, разумеется, это она вас спасла! - восклицает мать семейства.
     - А какой иначе мог быть от нее толк! - говорит Этти.
     - А вы, мисс Тео, уже, конечно, нарисовали себе мысленно портрет этакой
темноволосой красавицы, не так ли? Этакой быстроногой охотницы...
     - Дианы с младенцем, - замечает полковник.
     - ...которая рыщет по лесам и лугам с целой свитой своих нимф, - этакой
королевы лесов, чья меткая стрела без  промаха  разит  свою  жертву!  И  вы,
конечно, уже решили, - вижу по вашим глазам, - что я без  памяти  влюблен  в
нее.
     - Что ж, вероятно, это была очень интересная особа,  мистер  Джордж,  -
отвечает Тео, заливаясь краской.
     - Ну, а что вы скажете о темноволосой красавице с кожей цвета  красного
дерева, с длинными  прямыми  волосами,  чаще  всего  напомаженными  каким-то
пахучим жиром, чрезвычайно неприятным на близком  расстоянии,  с  маленькими
глазками, широкими скулами, плоским носом,  нередко  украшенным  продетым  в
него кольцом, с многочисленными нитками  стеклянных  бус  вокруг  коричневой
шеи, с изящной татуировкой на щеках и на лбу, с великой любовью к нарядам  и
неумеренным пристрастием к... уж не знаю, признаваться ли вам в этом?
     - К кокетству? Я так и знала, что вы это скажете! - заявила мисс Этти.
     - К виски, моя дорогая мисс Эстер! И это ее пристрастие разделял и  мой
тюремщик. Когда я был в фаворе у мосье  Мюзо,  не  одну  ночь  довелось  мне
провести с этой парой, и частенько видел я, как они напивались вместе  -  да
так, что роняли кружки, из которых пили. Во время  этих  ночных  развлечений
они принимались то петь, то танцевать, то миловаться, то ссориться  и  тогда
все переворачивали вверх дном, и снова кружки летели на пол. Когда  Мюзо  ко
мне благоволил, он приглашал меня разделить  с  ним  компанию,  потому  что,
радея о своем достоинстве и не желая,  чтобы  кто-нибудь  из  солдат  явился
свидетелем этих сцен, он всех их держал от себя на расстоянии.
     До тех пор, пока еще ничего не было известно о судьбе охотника и  моего
послания на родину и мы с Мюзо  оба  ждали  выкупа,  он  обращался  со  мной
довольно сносно, - позволял мне разгуливать по форту и даже выходить за  его
стены в поле или в садик, впрочем, всякий раз беря с меня слово возвратиться
до отбоя. А я позволил себе прибегнуть к  маленькой  хитрости,  за  которую,
надеюсь, вы не будете судить меня слишком строго: зимой  после  болезненного
воспаления пуля у меня вышла и рана тут же затянулась,  однако  я  продолжал
ходить, прихрамывая, как  калека.  Я  ковылял,  опираясь  на  две  палки,  и
беспрестанно ахал и охал, в ожидании того дня, когда смогу  порадовать  свои
ноги хорошей пробежкой.
     Но Мюзо, мало-помалу теряя надежду, что  наш  гонец  возвратится,  стал
обращаться со мной крайне свирепо. Он воображал,  что  охотник  сам  получил
выкуп и сбежал с ним. Разумеется, он приготовился решительно  отрицать  свою
причастность к этой сделке, в случае если мое  послание  будет  перехвачено.
Его обращение со мной менялось в зависимости от того, что брало в нем верх -
надежда или страх, а иной раз просто от  дурного  или  хорошего  настроения.
Временами он держал меня взаперти по нескольку дней кряду,  затем  приглашал
выпить с ним за ужином, а там начинал поносить мою нацию и вызывать меня  на
ссору или же впадал в плаксивую сентиментальность  и  принимался  вспоминать
свою родную Нормандию, где мечтал приобрести клочок земли и провести остаток
дней в счастье и благоденствии.
     "Эх, мосье Мюзо! - сказал я ему. - За десять тысяч  ливров  вы,  верно,
могли бы купить себе недурной участок у себя на родине? И вы их  получите  в
виде выкупа, если дадите мне уйти.  А  ведь  через  месяц-другой  вас  могут
перевести отсюда, и  тогда  прости-прощай  денежки  и  ваш  клочок  земли  в
Нормандии! Вам бы  следовало  положиться  на  честное  слово  джентльмена  и
порядочного человека. Дайте мне возможность вернуться на родину, и я  обещаю
вам,  что  десять  тысяч  ливров  будут  вручены  любому   указанному   вами
доверенному лицу в Квебеке или во Франции".
     "Ах ты, мошенник! - зарычал он. - Ты хочешь испытать мою честность?  Ты
думаешь, что французский офицер позволит подкупить себя? Вот  запру  тебя  в
каземат, а утром велю расстрелять!"
     "Но за мой бедный труп вам никак не  выручить  десяти  тысяч  ливров  и
доброго клочка земли с маленьким домиком в Нормандии..."
     "И с вишневым садиком, - sacrebleu! {Приблизительно: "Будь я  проклят!"
(франц.).} - и даже хорошей  порции  рубцов  a  la  mode  du  pays!  {Здесь:
по-нормандски (франц.).} - воскликнул Мюзо и всхлипнул.
     Такие диалоги повторялись у нас снова и снова, и Мюзо то сажал меня под
домашний арест, то приглашал на следующую ночь к себе ужинать и  возвращался
к разговору о Нормандии, сидру и рубцам a la mode de Caen {Как их готовят  в
Кане (франц.).}. Теперь, когда мой друг уже мертв...
     - Его повесили, я надеюсь? - не выдержал полковник Ламберт.
     - У меня нет надобности держать это дело в секрете. Я был  бы  счастлив
предложить дамам трагическую повесть об  исполненном  опасностей  побеге,  о
том, как я перерезал всех часовых в  форте,  перепилил  тюремную  решетку  в
окне, уничтожил десятка полтора бдительных стражей, избежал  тысячи  опасных
ловушек и наконец обрел свободу. Но на этот раз за мной не числится  никаких
подвигов, и должен  признаться,  что  только  благодаря  подкупу,  и  ничему
другому, я нахожусь сейчас здесь, с вами.
     - Но ведь ты же стал  бы  сражаться,  Джорджи,  если  бы  привелось!  -
воскликнул Гарри. - И  в  конце-то  концов,  не  мог  же  ты  одолеть  целый
гарнизон! - Но, говоря так, мистер Гарри залился жарким румянцем.
     - Нет, вы только поглядите на  дам,  как  они  разочарованы!  -  сказал
полковник Ламберт. - Миссис Ламберт, кровожадная  вы  женщина,  признайтесь,
что вы разочарованы, - вам не преподнесли  рассказа  о  хорошей  схватке,  А
посмотрите на Этти - она, по-моему, крайне рассержена тем, что мистер Джордж
не пристрелил коменданта.
     - Но вы же сами хотели, чтобы его повесили, папенька! - вскричала  мисс
Этти. - А я, разумеется, всегда хочу того же, чего и вы.
     - Позвольте,  милостивые  государыни!  -  сказал  Джордж,  тоже  слегка
покраснев. - Посмотреть сквозь пальцы на побег пленного - это  не  такое  уж
страшное преступление. Ну,  а  деньги...  не  одни  только  французы,  но  и
представители других наций позволяли себя подкупать. Что касается меня, то я
склонен простить мосье Мюзо за то, что он дал мне  свободу.  Угодно  ли  вам
узнать, как все это произошло? Вы видите, мисс Этти, не останься я  тогда  в
живых, как бы я мог поведать теперь обо всем этом вам?
     - О, Джордж!.. Прошу прощенья,  я  хотела  сказать,  мистер  Уорингтон!
Право же... я совсем не то имела в виду! - воскликнула Эстер.
     - Не надо просить у меня прощения, дорогая мисс Этти. Меня  никогда  не
удивляло и не огорчало, если кому-нибудь Гарри был больше по сердцу,  нежели
я. Он заслуживает самой нежной привязанности со  стороны  любого  мужчины  и
любой женщины. Смотрите, теперь пришла  его  очередь  покраснеть,  -  сказал
Джордж.
     - Продолжай, Джорджи, расскажи им о том, как ты  спасся  из  Дюкена!  -
воскликнул Гарри.
     Позже, оставшись с миссис Ламберт наедине, он признался ей по секрету:
     - Вы понимаете, он теперь все  время  твердит,  что  ему  не  следовало
воскресать из мертвых, и утверждает,  что  я  лучше  его.  Подумать  только,
миссис Ламберт, я - пустой, жалкий повеса - лучше его! Какой вздор!


        ^TГлава LII,^U
     intentique ora tenebant {В которой внимают, затаив дыхание (лат.).}

     - Месяц за месяцем тянулась наша тоскливая жизнь  в  форте;  у  меня  с
комендантом по-прежнему происходили  стычки  и  примирения,  по-прежнему  мы
коротали вечера с помощью засаленной колоды карт и разыгрывали унылые  дуэты
- он на своей астматической лютне, я на своей надтреснутой гитаре.  Бедняжка
краснокожая  по  прозвищу  Лань  получала  свои  колотушки  и  свои   порции
спиртного, в зависимости от того, чем благоволил  наградить  ее  господин  и
повелитель, нянчила своего младенца, пестовала  супруга  с  его  подагрой  и
пленника с его малярией, и так оно шло день за днем до начала прошлой осени,
когда к нам наведался еще один охотник и  сообщил  коменданту  столь  важную
новость, что она привела в волнение весь наш небольшой гарнизон:  маркиз  де
Монкальм выслал довольно крупный отряд  для  несения  гарнизонной  службы  в
фортах, уже находящихся в руках французов, и  для  захвата  тех,  коими  еще
владел неприятель - то бишь англичане. Войска покинули Квебек и Монреаль и с
артиллерией и большими запасами провианта и амуниции двигались на  судах  по
реке Святого Лаврентия и по озерам.
     Мюзо предстояло передать  комендантский  пост  офицеру  более  высокого
ранга, и я мог ожидать, что тот либо обменяет меня на какого-нибудь пленного
француза,  либо  выдаст  индейцам  в  отместку  за  многочисленные   примеры
жестокого обращения наших  войск  с  офицерами  и  солдатами  неприятеля.  В
гарнизоне с нетерпением ждали прибытия этого  подкрепления:  вот  когда  они
двинутся на Пенсильванию и на Нью-Йорк,  захватят  Олбани  и  Филадельфию  и
загонят английских ублюдков в море, после чего вся Америка, от Миссисипи  до
Ньюфаундленда, будет принадлежать им!
     Все  это  звучало   крайне   победоносно,   однако   грядущие   триумфы
французского оружия почему-то мало вдохновляли мосье Мюзо.
     "Эх, комендант, - сказал я, - все это fort bien {Прекрасно  (франц.).},
что же в таком случае станется с вашей фермой  в  Нормандии,  вашей  кружкой
доброго сидра и рубцами a mode de Caen?"
     "Да, так-то оно так, мой garcon {Мальчик (франц.).}, - отвечал он. - Ну
что станется с тобой, когда на смену бедному старому Мюзо придет другой?  Не
все офицеры такие добрые товарищи, как я. Таких  добросердечных  людей,  как
Мюзо, не так-то много на свете. Когда здесь разместят большой  гарнизон,  ты
думаешь, тебе будут давать такие же поблажки, какие ты  получал  от  честною
Мюзо? Да тебя запрут в хлеву, как свинью, оставленную на убой. Ручаюсь,  что
ты поплатишься своей шкурой за то, что ваши разбойники-колонисты  сделают  с
каким-нибудь из наших офицеров, когда он попадет к ним в руки. Тебя  выдадут
нашим краснокожим союзникам - братьям вот этой краснокожей Лани. Разве ты не
видел, что сделали с твоими соотечественниками, которых взяли в плен в битве
с Брэддоком? Из всех кар, какие выпали им на долю, костер был самой  легкой,
ma foi {Честное слово (франц.).}, верно я говорю, Лань?"
     И он, посмеиваясь, принялся  расписывать  всевозможные  пытки,  которым
подвергали пленных: им выжигали глаза, вырывали ногти и зубы, отрубали  ноги
и руки, рассекали туловище... Вы как будто побледнели, мисс Тео?  Что  ж,  я
готов пощадить вас и воздержаться от  подробного  описания  уготованных  мне
пыток, которые столь любезно живописал честный Мюзо.
     Однако описание всех этих ужасов волновало Лань далеко не  так  сильно,
как вас, сударыни. Лань уже насмотрелась на все это в свое время.  Она  была
из племени сенеков, чьи селенья расположены вблизи большого водопада,  между
Онтарио и Эри; это племя сражалось и на стороне англичан, и  против  них,  и
одновременно воевало и с другими племенами, и едва ли можно было установить,
кто проявлял большую кровожадность - белые или краснокожие.
     "Вы правы, комендант, они, бесспорно, могут  сварить  меня  живьем  или
нарубить из меня котлет, - холодно отвечал я. - Но, повторяю,  вы  при  этом
уже никогда не получите своей фермы в Нормандии".
     "Ступай принеси бутылку виски, Лань!" - приказал Мюзо.
     "Однако сейчас ведь  еще  не  поздно.  Я  щедро  вознагражу  того,  кто
возьмется сопровождать меня до дома. И повторяю: честью своей  ручаюсь  вам,
что вручу десять тысяч ливров1 тому... ну, кому бы? Да любому, кто предъявит
мне какой-нибудь опознавательный знак... Хотя бы, скажем, мои часы и печатку
с гербом моего деда... которые я видел где-то здесь  в  форте  у  кого-то  в
сундучке".
     "Ah scelerat! {Ах ты, злодей! (франц.).} - зарычал комендант  и  хрипло
расхохотался. - А ты глазаст! Только на войне всякая добыча законна!"
     "Подумайте о доме у себя на родине в  деревне  и  о  хорошем  выпасе  с
полудюжиной коров неподалеку от дома... О хорошем фруктовом  садике,  полном
спелых плодов".
     "Жавот сидит на крылечке со своею прялкой, и тут же двое-трое пострелят
с щечками, красными, как яблоки! О, моя родная деревня! О,  моя  матушка!  -
захныкал комендант. - Лань, живей, давай сюда виски!"
     Весь вечер комендант пребывал в глубоком раздумье,  и  Лань  тоже  была
грустна и  молчалива.  Она  сидела  в  стороне  с  младенцем  на  руках,  и,
поглядывая на нее, я всякий раз замечал, что  ее  взгляд  прикован  ко  мне.
Потом  несчастный  малыш  расплакался,  и  Мюзо,  как  всегда,   бранясь   и
сквернословя, прогнал Лань в ее каморку, где она  ютилась  вместе  со  своим
дитятей. Когда Лань ушла, мы с ним поговорили  откровенно,  и  я  представил
этому господину такие доводы, против которых его  алчность  никак  не  могла
устоять.
     "А почем ты знаешь, что охотник станет тебе помогать?" - спросил Мюзо.
     "Это уж моя тайна", - сказал я. Но теперь-то я больше не связан  словом
и могу, если пожелаете, открыть эту тайну вам.  Когда  охотники  приходят  в
поселение для заключения торговых сделок,  они  частенько  остаются  тут  на
два-три дня,  чтобы  отдохнуть,  выпить  и  повеселиться,  и  нашему  новому
знакомцу этот обычай тоже пришелся по нраву. Он играл в карты  с  солдатами,
обменивал у них свои меха на спиртное, пел, плясал, - словом, развлекался  в
форте как мог. Я как будто уже говорил вам, что солдатам  нравилось  слушать
мои песни, а так как делать мне все равно было нечего, то я часто пел  им  и
бренчал на гитаре; иной раз мы задавали целые концерты: солдаты  принимались
петь хором или танцевать под мою немудреную  музыку,  пока  дробь  барабана,
возвещавшая отбой, не клала конец нашему веселью.
     Наш гость-охотник присутствовал как-то на одном из таких концертов, и я
решил прощупать его - не понимает ли он,  случаем,  по-английски.  Когда  мы
истощили наш небольшой запас французских песен, я сказал:
     "А теперь, ребята, я спою вам английскую песню". И на  мотив  старинной
песенки "Там вдали за холмом", популярной в войсках  Мальборо,  которую  так
любил напевать мой добрый  дед,  я  спел  сочиненные  мною  скверные  вирши:
"Давно, давно я томлюсь в плену, и мне опостылел плен. Сто  гиней  я  отдам,
сто гиней, тому, кто даст мне свободу взамен".
     "Что это ты поешь? - спросил охотник. - Я что-то не понял".
     "Это  любовная  песенка  -  девушка   обращается   в   ней   к   своему
возлюбленному", -  отвечал  я.  Но  по  озорному  огоньку  в  его  глазах  я
догадался, что он отлично все понял.
     На следующий день, когда вокруг никого не было, охотник подтвердил мне,
что я не ошибся в своей догадке: проходя мимо меня, он начал напевать - чуть
слышно, но на вполне сносном английском языке: "Сто гиней тому, кто даст мне
свободу взамен", - припев сочиненной мной накануне песенки.
     "Если ты решился, - сказал он, - то и я готов. Я знаю, из каких ты мест
и как туда добраться. Потолкуй с Ланью, она скажет тебе, что нужно  сделать.
Как? Ты не хочешь сыграть со мной? - И, вытащив колоду карт, он  перешел  на
французский язык, - к нам приближались двое солдат. - Милорд est trop  grand
seigneur? Bonjour {Слишком важная птица? До свиданья (франц.).}.
     И, отвесив мне насмешливый поклон, он  пожал  плечами  и  пошел  дальше
подыскивать себе партнеров и собутыльников.
     Теперь  я  понял,  что  и  Лань  должна  была  служить  посредником   в
предприятии, которое я затеял, и что Мюзо принял мое  предложение.  Бедняжка
выполнила свою роль искусно и точно. С Мюзо мне даже не пришлось  больше  об
этом  говорить,  -  мы  поняли  друг  друга.  Индианка  же  давно   получила
возможность свободно сноситься со мной. Она выходила  меня,  когда  я  лежал
раненый, ухаживала за мной во время моей  болезни,  убирала  мою  каморку  и
стряпала для меня. Ей разрешалось выходить за пределы форта - и к реке, и  в
поле, и  на  огороды,  откуда  она  приносила  овощи  и  зелень  для  нашего
маленького гарнизона.
     Проиграв в карты  больше  половины  всех  денег,  вырученных  за  меха,
охотник забрал свои запасы кремней, пороха и одеял и ушел. А через  три  дня
после его ухода Лань дала мне понять, что для  меня  настало  время  cделать
попытку вырваться на свободу.
     Когда мой добрый Флорак доставил меня, раненого, в  форт,  он  поместил
меня в своей офицерской комнате  и  уступил  мне  свою  постель.  Когда  все
офицеры, за исключением старого поручика, покинули форт, мне было  разрешено
остаться в том же помещении, и  временами  я  пользовался  довольно  большой
свободой и даже получал приглашение разделить трапезу  с  своим  захмелевшим
тюремщиком, а иной раз меня держали под замком и на голодном пайке пленного.
Жил я в маленьком бревенчатом домишке, совершенно таком  же,  как  полдюжины
других домишек форта. В форте имелось всего четыре легких пушки, и  одна  из
них стояла на бастионе, как раз позади моего домишка.  С  этого  бастиона  к
западу открывался вид на маленький островок у слияния двух  рек  -  Огайо  и
Мононгахилы. На берегу, где был расположен  форт  Дюкен,  как  раз  напротив
острова росло несколько деревьев.
     "Тебе видеть там  деревья?  -  спросила  меня  Лань  на  своем  ломаном
французском языке накануне дня, назначенного для побега.  -  Он  ждать  тебя
там, за деревья