й семье, окинул взглядом
стол, поглядел на пустое место, где обычно сиживал я  в  прежние  счастливые
дни, и сказал со вздохом:
     - Как бы мне хотелось, Молли, чтобы Джордж был с нами.
     - Правда, Мартин? - вскричала тетушка Ламберт и повисла у него на шее.
     - Конечно, правда, но только не души меня, Молли, - сказал генерал. - Я
всей душой люблю Джорджа. А теперь я уезжаю и, быть  может,  никогда  больше
его не увижу, да и эту глупышку, которую он так любит, увожу  с  собой.  Вы,
верно, все-таки будете писать друг другу, дитя  мое?  Я  же  не  могу  этому
воспрепятствовать, я пока Джордж будет верен своим привязанностям, мисс Тео,
думается мне, не очень-то станет слушаться своего папеньки, и  этот  молодой
человек по-прежнему будет занимать место в ее глупом сердечке. Верно, Тео?
     - Да, мой дорогой, дорогой, бесценный папенька!
     - Стойте! Что значат все эти поцелуи и объятия? Что тут  происходит?  В
чем дело?
     - Ничего особенного - просто Джордж сидит сейчас у нас  в  гостиной,  -
говорит миссис Ламберт.
     - Джордж в гостиной? А, мой дорогой мальчик! -  восклицает  генерал.  -
Иди же сюда, иди ко мне.
     Тут я вхожу, и он прижимает меня к сердцу и целует.
     Признаюсь, я был так этим взволнован и потрясен,  что  упал  на  колени
перед этим добрым человеком и заплакал.
     - Благослови тебя бог, мой мальчик! - взволнованно бормочет генерал,  -
Я всегда любил тебя, как сына,  -  ведь  верно,  Молли?  Когда  мы  с  тобой
поссорились, это чуть не разбило мне сердце... Что за дьявольщина! Почему вы
все падаете на колени? Миссис Ламберт,  сударыня,  объясните,  что  все  это
значит?
     - Папенька! Мой дорогой, бесценный папенька! Я все равно не покину вас!
- всхлипывает одна из упавших на колени дам, - Я буду  ждать...  буду  ждать
столько, сколько мой дорогой папенька мне прикажет!
     - Да скажите вы  мне  наконец,  во  имя  создателя,  что  произошло?  -
загремел генерал.
     А произошло следующее: утром того  же  дня  Джордж  Эсмонд-Уорингтон  и
Теодозия Ламберт были обвенчаны  в  Саутуорке  после  церковного  оглашения,
своевременно совершенного в приходе одного из  друзей  преподобного  мистера
Сэмпсона.


        ^TГлава LXXIX,^U
     сочетающая комическое с трагическим

     Мы, главные виновники происшедших  утром  событий,  почувствовали  свою
вину с утроенной силой, когда увидели, какое действие возымел  наш  поступок
на того, кого мы любили и почитали  превыше  всех  других  людей  на  свете.
Бедняга был потрясен необычайно, и у нас, нанесших  ему  этот  удар,  сердце
разрывалось на него глядя. Его возлюбленное дитя обмануло его  и  преступило
его волю (о моя дорогая, я уверен, что мы бы никогда теперь  этого  себе  не
позволили!), и вся его семья оказалась в сговоре против него! О мой  дорогой
отец и друг! Мы знаем, что ты - там, на небесах, среди чистых  душ,  умевших
любить и прощать на земле, - простил нам наш грех. Любовь и всепрощение были
потребностью  твоей  души,  милосердие  и   скромное   самопожертвование   -
свойствами твоей натуры, и так жестоко, так  грубо  ранить  твою  душу  было
равносильно тому, чтобы мучить ребенка или ударить кормящую  мать.  И  когда
дело было сделано, все мы, виновники, готовы были ползать на  коленях  перед
тем, кому сами причинили зло. Я пропускаю сцены прощения, примирения,  наших
совместных молитв и последнего прощания, когда этот добрый  человек  покинул
нас, чтобы вступить на свой  губернаторский  пост,  и  его  корабль  отплыл,
оставив Тео  со  мной  на  берегу.  Мы  стояли,  рука  в  руке,  молчаливые,
виноватые, пристыженные. Моя жена до отъезда отца не переселялась в мой дом:
после нашего бракосочетания она осталась жить в  семье,  не  покинув  своего
места возле отца и своей постели рядом с сестрой. Мистер Ламберт был добр  и
ласков, как всегда, а  женщины  молчаливы;  тетушка  Ламберт  впервые  стала
сердита и раздражительна, а малютка Этти - беспокойна, странно  задумчива  и
все повторяла: "Хоть бы уж мы поскорей  уехали,  хоть  бы  уж  поскорей!"  Я
теперь был прощен и допущен в дом, но все же в эти  последние  дни  старался
держаться в тени и видел мою жену только раза  два  на  улице  или  в  кругу
семьи. Она стала моей лишь после того, как ее близкие  уехали.  Наш  медовый
месяц, если его можно так назвать,  мы  провели  в  Винчестере  и  Хемптоне.
Уныние  не  покидало  нас.  Первое  время  мы  чувствовали  себя  бесконечно
одинокими, и мысль о нашем дорогом отце была для нас так мучительна,  словно
мы похоронили его, сведя в могилу своим непослушанием.
     Сэмпсон по моей просьбе напечатал объявление о нашем  браке  в  газетах
(после чего моя жена всегда смущалась при встречах с этим добрым человеком).
Я привез миссис Уорингтон в мою старую  квартиру  в  Блумсбери,  где  вполне
хватало места для нас двоих, и наша  скромная  семейная  жизнь  началась.  Я
написал письмо матушке в Виргинию и, не  вдаваясь  в  подробности,  сообщил,
что, поскольку мистер Ламберт получил пост губернатора и должен был покинуть
Англию, я почел своим долгом сдержать слово, данное его дочери. Я прибавил к
этому, что намерен завершить мои занятия юриспруденцией,  дабы  использовать
полученные мною знания у себя на родине  -  дома  или  в  какой-либо  другой
колонии. Ответ был мною получен от нашей доброй миссис Маунтин, по  желанию,
как она писала, госпожи Эсмонд, полагавшей, что  для  обоюдного  спокойствия
такой способ переписки предпочтителен.
     Остальных моих родственников поступок мой привел в  такую  ярость,  что
это немало меня позабавило. Лицо старого дворецкого, отворившего  мне  дверь
дома моего дядюшки на Хилл-стрит и провозгласившего: "Нет  дома",  -  носило
столь трагическое выражение,  что  мистеру  Гаррику,  право,  не  мешало  бы
использовать его для себя в сцене, когда Макбету является призрак Банко. Моя
бедная женушка стояла под руку со мной, и мы повернули обратно,  смеясь  над
accueil {Приемом (франц.).}, оказанным нам дворецким, и почти тут же увидели
миледи, приближавшуюся к нам навстречу  в  своем  портшезе.  Сняв  шляпу,  я
отвесил ей низкий поклон и заботливо осведомился  о  здоровье  моих  дорогих
кузин.
     - Как вы только... Как вы еще осмеливаетесь  смотреть  мне  в  лицо!  -
возмущенно воскликнула леди Уорингтон.
     - Не лишайте меня столь драгоценной привилегии, миледи, - взмолился я.
     - Вперед, Питер! - взвизгнула она, погоняя носильщика.
     - Не допустите же вы, чтобы он сбил с ног кровного родственника  вашего
супруга! - сказал я.
     Вне себя от ярости она со стуком захлопнула окошко портшеза.  Я  послал
ей воздушный поцелуй, снял шляпу и отвесил еще один изысканнейший поклон.
     Вскоре после этого,  прогуливаясь  по  Хайд-парку  с  моей  драгоценной
спутницей,  я  встретил  моего  маленького  кузена  верхом   на   лошади   в
сопровождении грума. Увидав нас,  он  припустился  к  нам  галопом,  а  грум
поспешил за ним, крича:
     - Остановитесь, мистер Майлз, остановитесь!
     - Мне запретили разговаривать с вами,  кузен,  -  сказал  Майлз,  -  но
попросить вас, чтобы вы передали от меня привет  Гарри,  это  же  не  значит
вступать с вами в беседу, верно? А  это  моя  новая  кузина?  Мне  и  с  ней
запретили разговаривать. Я - Майлз, сын сэра Джорджа  Уорингтона,  баронета,
кузина, а вы, оказывается, очень красивая!
     -  Довольно,  мистер  Майлз,  довольно!  -  сказал  подъехавший   грум,
приподнимая шляпу, и мальчик поскакал прочь, смеясь  и  оглядываясь  на  нас
через плечо.
     - Ты видишь, как мои родственники решили со мной обращаться, - сказал я
своей спутнице.
     - Можно подумать, что я выходила за тебя ради  твоих  родственников!  -
отвечала Тео, бросая на меня сияющий, исполненный любви взгляд.  О,  как  мы
были счастливы тогда! Как приятно и быстро промелькнула зима! Как уютны были
наши чаепития у камина (к которым порой присоединялся присмиревший Сэмпсон и
готовил пунш)! Как восхитительны вечера в театре, куда наши друзья доставали
нам пропуска, а мы с  нетерпением  ждали,  когда  новая  пьеса  "Покахонтас"
затмит успех всех предшествующих трагедий.
     Моя ветреная старая тетушка,  довольно  неприветливо  встретившая  нас,
когда мы с Тео впервые нанесли визит на Кларджес-стрит, скоро  сменила  гнев
на милость, а поближе узнав мою жену (весьма  незначительную  молодую  особу
деревенского вида,  как  она  ее  сразу  аттестовала),  настолько  затем  ею
пленилась, что требовала ее к себе каждый день то к чаю, то к обеду, если  в
доме не ожидалось гостей.
     - Когда у меня собираются, я вас не приглашаю, мои дорогие, -  говорила
баронесса. - Вы уже больше не du monde {Из светского круга  (франц.).}.  Ваш
брак совершенно исключил для вас эту возможность.
     Словом, она приглашала нас  развлекать  ее,  но  мы  должны  были,  так
сказать, приходить и уходить черным ходом. Моя жена  была  достаточно  умна,
чтобы это ее только забавляло, и я должен отдать должное  челяди  баронессы:
будь мы герцогом и герцогиней, нас не могли бы принимать с большим  почетом.
Госпожу де Бернштейн очень позабавил мой рассказ о встрече с леди Уорингтон.
Я изобразил эту встречу в лицах и рассказал  несколько  забавных  историй  о
благочестивой  супруге  баронета  и  ее   дочках,   чем   доставил   немалое
удовольствие лукавой старой сплетнице.
     Вдовствующая графиня Каслвуд, обосновавшаяся отныне  в  своем  доме  на
Кенсингтон-стрит, оказала нам  именно  тот  прием,  какой  благородные  дамы
оказывают своим бедным родственникам. Мы раза  три  побывали  на  раутах  ее
милости, но, потратив на наемные экипажи и карточные проигрыши больше денег,
чем я мог себе позволить, поспешили отказаться от этих развлечений,  и,  мне
кажется, отсутствие наше не  слишком  было  замечено  и  вызвало  не  больше
сожалений, чем  исчезновение  любых  других  лиц,  кои  по  причине  смерти,
разорения  или  какого-либо  иного   несчастья   вынуждены   были   покинуть
великосветский круг. Моя  Тео  ни  в  какой  мере  не  была  огорчена  нашим
добровольным изгнанием.  На  один  из  таких  раутов  она  надела  кое-какие
скромные украшения, оставленные ей матерью и весьма высоко  ценившиеся  этой
почтенной дамой, но, на мой взгляд, ее белая шейка была куда прелестнее всех
этих безделушек, и я уверен, что многие высокопоставленные дамы, чьи  старые
кости и морщинистая кожа были скрыты под сверкающими брильянтами и рубинами,
охотно отдали  бы  все  свои  драгоценности  за  ее  скромный  parure  {Убор
(франц.).} свежести и красоты. Ни единая душа не удостоила ее разговором, за
исключением одного волокиты, приятеля мистера  Уилла,  который  после  этого
вечера подолгу околачивался возле  нашего  дома  и  даже  послал  моей  жене
записочку. Встретившись с ним  несколько  дней  спустя  в  Ковент-Гарден,  я
пригрозил ему изуродовать его мерзкую харю, если еще раз увижу ее где-нибудь
поблизости  от  нашего  дома,  после  чего  Тео  была   избавлена   от   его
домогательств.
     Из всех наших родственников только одна бедняжка  Мария  посещала  наше
жилище и нередко вместе со своим супругом разделяла  нашу  скромную  трапезу
(госпожа де Бернштейн ни разу нас не посетила и  лишь  изредка  посылала  за
нами карету или справлялась  о  нашем  здоровье  через  свою  горничную  или
мажордома). Иногда наведывался к нам наш друг Спенсер из Темпла; он искренне
восхищался нашей аркадской идиллией и сетовал на свои любовные неудачи. Раза
два заглянул к нам и знаменитый доктор Джонсон  угоститься  чашечкой  чая  у
моей супруги. Я сказал "чашечкой"? Думается мне, ведра  и  то  было  бы  ему
мало!
     - Ему бы только в бадейке чай  подавать,  хозяин!  -  негодовал  мистер
Гамбо. Да и внешность доктора нельзя было  назвать  привлекательной,  а  его
белье - достаточно свежим. За едой он  сопел,  багровел  и  брызгал  слюной,
роняя куски мяса на стол,  и  всем  без  разбора  противоречил.  Он  страшно
докучал Тео (которой,  по  его  словам,  безмерно  восхищался),  всякий  раз
повторяя при встрече с ней одно и то же:
     - Сударыня, вы меня не любите. Я вижу по вашему обхождению со мной, что
вы меня не любите. А я восхищаюсь вами и прихожу сюда только ради  вас.  Вот
мой друг мистер Рейнольдс хочет написать ваш портрет, но,  к  сожалению,  на
его палитре нет таких белил, чтобы достойно передать ваш цвет лица.
     Да, мистер Рейнольдс, истый джентльмен, весьма приятный  в  обхождении,
был не прочь написать портрет моей жены, но, зная, какую цену  назначает  он
за свои творения, я не мог позволить себе такого расхода. Теперь  я  сожалею
об этом - из-за детей: они тогда могли бы увидеть, каким было тридцать  пять
лет назад лицо той, что сидит сейчас напротив меня. Для меня  же,  сударыня,
оно осталось прежним, для меня вы, ваша  милость,  всегда  молоды  и  будете
молоды!
     Однако более всего, как  я  понимаю,  раздражали  миссис  Уорингтон  не
грязные ногти доктора Джонсона,  не  его  дух  противоречия,  не  сопенье  и
брызгание слюной, а то, что он был не слишком высокого мнения о  моей  новой
трагедии. Как-то раз после чая Хэган  предложил  прочесть  оттуда  несколько
сцен.
     - Увольте, сэр, давайте лучше побеседуем, - сказал доктор. - Я сам умею
читать, а вас могу послушать в театре. Безыскусный лепет миссис Уорингтон я,
знаете  ли,  предпочитаю  вашей   напыщенной   декламации   виршей   мистера
Уорингтона. Поговорим лучше о ваших  домашних  делах,  сударыня.  Расскажите
нам, как здоровье его превосходительства, вашего  папеньки,  и  сами  ли  вы
готовили этот пудинг и этот восхитительный сливочный соус? -  (Соус,  кстати
сказать, так понравился доктору, что он оставил порядочное количество его на
пластроне своей довольно грязной рубашки). - Вы так вкусно его  приготовили,
что я могу заподозрить вас в любви ко мне.  Да  и  потчевали  вы  меня  так,
словно меня любите, а ведь я знаю, что вы меня терпеть не можете.
     - Сэр, он, видимо, так пришелся вам по  вкусу,  что  вы  хотите  унести
остатки его на своем жилете, - сказал порядком взбешенный мистер Хэган.
     - Сэр, вы грубиян! - зарычал доктор. - Вы не знаете элементарных правил
вежливости  и  уважения  к  дамам.  Вы,  кажется,  получили  университетское
образование, и я поражен, что вам не преподали там хотя бы в  общих  чертах,
как следует вести себя в порядочном обществе.  Уважая  миссис  Уорингтон,  я
никогда не позволил бы  себе  задевать  личность  ее  гостей  в  присутствии
хозяйки!
     - В таком случае, сэр, - свирепо спросил Хэган, - почему вы  позволяете
себе говорить о моей игре?
     - Сэр, вы слишком много на себя берете! - бушевал доктор.
     - De te fabula {Это молва о тебе (лат.).}, -  сказал  актер.  -  А  мне
кажется, что ваша жилетка свидетельствует о том, что это вы слишком много на
себя берете.  Разрешите  мне,  сударыня,  приготовить  вам  пунш  по  нашему
ирландскому рецепту?
     Разгоряченный доктор, пыхтя  и  отдуваясь,  принялся  вытирать  грязную
рубашку сомнительно чистым носовым платком, после  чего  им  же  вытер  лоб.
Покончив с этим занятием, он с шумом выдохнул воздух, словно спуская пары, и
сказал:
     - Да, это de me {Обо мне (лат.).}, сэр, хотя, будучи много меня моложе,
вы, пожалуй, не должны были бы говорить мне этого.
     - Я больше не настаиваю на своих словах, сэр! Если вы были неправы,  то
я, конечно, должен просить у вас прощения за то, что указал вам  на  это!  -
говорит мистер Хэган и отвешивает изысканный поклон.
     - Правда, он красив, как бог? - говорит Мария, стискивая руку моей жены
(и надо признаться, что  мистер  Хэган  действительно  был  очень  красивый,
молодой человек).  Румянец  вспыхивает  на  его  щеках;  царственным  жестом
прикладывает он руку к груди, и, право же, ни Шамон, ни Касталио не могли бы
сделать этого более величественно.
     - Позвольте мне приготовить вам лимонад, сэр. Папенька прислал нам ящик
лимонов. Можно послать их вам в Темпл?
     - Сударыня,  лимоны,  находясь  в  вашем  доме,  утратят  свое  главное
качество - они перестанут быть кислыми, - говорит доктор. - Мистер Хэган, вы
- нахальный мальчишка, вот вы кто! Ха, ха! Я был неправ, признаюсь!
     - Мой господин, мой повелитель, мой Полидор! - восторженно стонет  леди
Мария, оставшись с моей женой вдвоем в гостиной.

                  О, если б вечно мне внимать твоим речам,
                  Свой восхищенный взор послав твоим очам!
                  Их взгляд пленительный мне душу опаляет
                  И сердце пламенным восторгом наполняет.

     Вы не знаете, моя дорогая Тео,  какое  он  сокровище,  это  же  образец
мужчины! О, мой Касталио, мой Шажон! Как жаль,  дитя  мое,  что  в  трагедии
вашего мужа он должен носить такое ужасающее имя - капитан Смит!
     От постановки этой трагедии зависела не  только  вся  моя  литературная
судьба, но в большой мере и мое материальное благосостояние. После погашения
долгов брата и оплаты покупок, сделанных по просьбе матери, а также покрытия
и моих собственных,  хотя  и  умеренных,  но  все  же  не  совсем  пустячных
расходов, почти вся моя часть отцовского наследства была:  израсходована,  и
вот этот-то благоприятный момент я избрал  для  вступления  в  брак?  Я  мог
занять денег под мое будущее наследство - это было вполне достижимо, хотя  и
обошлось бы мне недешево. Невзирая на все наши разногласия, моя  матушка  не
оставит, конечно, своего старшего сына без всякой поддержки, рассуждал я.  Я
был здоров, силен, неглуп, имел друзей, доброе имя  и,  главное,  -  являлся
автором замечательной трагедии и получил уже согласие директора театра на ее
постановку, а посему возлагал большие надежды на доходы от  сборов,  которые
она мне принесет. Но арифметика молодости опрометчива. В наши юные годы  нам
почему-то кажется, что на сто фунтов можно  существовать,  а  тысяча  -  это
целое состояние. Как отважился  я  бросить  вызов  судьбе  при  столь  малых
шансах? Помнится, мне удалось усыпить тревоги добряка генерала, и он  отплыл
за море в полной уверенности, что у его зятя  на  первое  время  имеется  на
расходы тысячи две фунтов, если не больше. У них с Молли поначалу и того  не
было,  однако  провидение  никогда  не  оставляло  их  без  куска  хлеба.  А
чувствительные женские души в разговорах о бедности находят  даже  известную
усладу, и тетушка Ламберт, например, считала противным религии сомневаться в
том, что бог позаботится  о  ее  детях.  Разве  праведный  был  когда-нибудь
покинут в несчастье? Разве нравственность и честность ходили когда-нибудь  с
протянутой рукой? Нет, никогда она такому не поверит.
     - Да, мои дорогие! Уж этого я ни капельки не боюсь.  Вот  у  вас  живой
пример перед глазами - мы с генералом!
     Тео верила каждому моему слову, всему, во что мне так  хотелось  верить
самому. Итак, ми вступили в жизнь с капиталом в Пять Актов и  около  трехсот
фунтов стерлингов наличными.
     Тем временем день постановки знаменитой  трагедии  приближался,  и  мои
друзья  рыскали  но  всему  городу,  стараясь  заручиться  благожелательными
зрителями на премьеру. Заискивать перед вышестоящими не в моем характере, то
все же когда лорд Рогем прибыл  в  Лондон,  я  под  руку  с  Тео  отправился
засвидетельствовать ему свое почтение. Он  принял  нас  очень  милостиво  из
уважения к своему старому другу генералу Ламберту, но  при  этом  добродушно
погрозил мне сальцем (тут моя жена смущенно поникла головой) за  то,  что  я
так провел добряка генерала. Тем не менее он готов был сделать  все,  что  в
его силах, для дочери своего друга, он слышал добрые отзывы  о  моей  пьесе,
уже заказал несколько билетов для себя и своих друзей и  надеется,  что  мое
творение будет иметь успех. Итак, я  заручился  его  поддержкой,  но  других
покровителей у меня не нашлось.
     - Ну, что ты, mon cher {Мой милый (франц.).},  в  моем-то  возрасте!  -
сказала баронесса. - Да я умру со скуки на любой трагедии. Однако  я  помогу