".
     Днем двери моего домика не запирались, и Лань свободно могла  приходить
и уходить. Накануне побега она пришла с  поля  с  мотыгой  в  руке  и  целой
корзиной зелени и овощей для супа. Присев на скамейку возле  моего  крыльца,
она поставила сбоку свою корзину и прислонила мотыгу  к  двери.  Я  стоял  и
разговаривал с ней, но был настолько несообразителен, что мне и в голову  не
пришло воспользоваться этой мотыгой, пока Лань  попросту  не  зашвырнула  ее
через открытую дверь ко мне в комнату.
     "Спрячь! - сказала она. - Скоро тебе нужна будет". И в этот же  день  к
вечеру она указала мне на деревья. А на другой день она пришла ко  мне  и  с
чрезвычайно рассерженным видом принялась громко кричать:
     "Милорд,  милорд,  почему  не  идешь  комендант  обедать?  Он   плохой,
сердитый, Entendez-vous?" {Понимаете? - (франц.).} И,  выкрикивая  это,  она
просунула голову ко мне в комнату и бросила мне толстую веревку.
     "Иду, Лань", - сказал я и заковылял следом за  ней  на  своем  костыле.
Возле двери коменданта она шепнула  мне:  "Pour  ce  soir  {Сегодня  вечером
(франц.).}", - и я понял, что час пробил. А Мюзо вроде как ничего и знать не
знал. Откуда ему знать! Он хмуро взглянул на меня и сказал, что  суп  совсем
простыл. Пристально на меня поглядывая, он болтал о разных пустяках, - и  не
только в присутствии слуги, но и потом, когда мы, оставшись  одни,  закурили
трубки и принялись играть в пикет. А Лань, по своему обыкновению, забилась в
угол.
     Опорожнив бутылку виски, он сказал,  -  как  мне  показалось,  довольно
многозначительно, - что должен выпить еще  стаканчик:  оба  мы,  сказал  он,
должны выпить сегодня еще по стаканчику. И, встав из-за стола, он направился
в соседнюю комнату, где держал свою огненную воду под замком -  подальше  от
бедной Лани, ибо она никогда не могла устоять против искушения.
     Как только он отвернулся, Лань  приподнялась,  а  едва  он  скрылся  за
дверью, кинулась к моим ногам, покрыла поцелуями  мою  руку,  прижала  ее  к
своему сердцу и, обняв мои колени, оросила их слезами. Признаться, я был так
потрясен этим немым проявлением нежной  привязанности  ко  мне  несчастного,
одинокого создания, привязанности, о  глубине  и  силе  которой  я  даже  не
подозревал, что, когда возвратился Мюзо, я еще не сразу пришел в себя,  хотя
бедняжка Лань снова сидела в своем углу, завернувшись в одеяло.
     Мюзо же, по-видимому, не заметил ничего странного ни в моем,  ни  в  ее
поведении. Мы снова сели за карты, но мысли мои были так далеко, что я  едва
отличал одну масть от другой.
     "Я сегодня обыгрываю вас в пух и прах, милорд, - угрюмо сказал Мюзо.  -
Мы играем на честное слово".
     "И на мое слово вы можете положиться", - отвечал я.
     "Еще бы! Это единственное, что у вас есть!" - отвечал он.
     "Мосье, - сказал я, - мое  слово  стоит  десять  тысяч  ливров".  И  мы
продолжали играть.
     Наконец он заявил, что у него разболелась  голова  и  он  намерен  лечь
спать, и я понял это как приказ отправляться восвояси.
     "Желаю вам хорошенько выспаться, mon petit milor {Мой маленький  милорд
(франц.).}, - сказал он... -  Постойте,  вы  же  упадете  без  костыля!"  Он
язвительно улыбнулся, и во  взгляде  его,  устремленном  на  меня,  блеснула
насмешка. От волнения я совсем позабыл про свою хромоту и направился к двери
таким упругим шагом, что ему мог бы позавидовать любой гренадер.
     "Какая мерзкая ночь! - сказал он, выглянув наружу. И верно,  собиралась
гроза: выл ветер и гремел гром. - Принести фонарь, Лань, проводи  милорда  и
запри его покрепче на замок!" Он постоял еще немного на пороге двери,  глядя
на меня, а из-за его плеча выглядывала бедняжка Лань.
     В эту ночь лил такой дождь, что часовые попрятались по будкам, и  никто
не мешал мне заниматься своим делом. Моя  хижина  была  сложена  из  глубоко
врытых в землю столбов, соединенных между  собой  горизонтально  положенными
бревнами. Я должен был вырыть под бревнами подкоп, достаточно широкий, чтобы
протиснуться в него. Я начал рыть, как только стемнело, и  пробили  вечернюю
зорю, и было уже за полночь, когда моя работа стала  подходить  к  концу:  я
просунул руку под бревна и почувствовал на ней капли дождя.  После  этого  я
работал еще часа два с  особой  осторожностью  и  наконец  выбрался  наружу,
подполз к парапету и бесшумно накинул  веревку  на  пушку.  Сердце  у  меня,
признаться, замирало, каждую секунду я ждал, что часовой заприметит  меня  и
всадит добрую порцию свинца мне в спину.
     Стена была всего двенадцати футов в  высоту,  и  спуститься  в  ров  не
представляло особого труда. Некоторое время я еще выжидал,  лежа  во  рву  и
вглядываясь во мрак: я старался различить  реку  и  остров.  Я  слышал,  как
наверху прошел часовой,  что-то  мурлыча  себе  под  нос.  Скоро  глаза  мои
привыкли к темноте, а затем взошла луна, передо мной засверкала  река,  и  я
увидел темные скалы и деревья возвышающегося над водой острова.
     Со всей быстротой, на какую я  только  был  способен,  устремился  я  к
указанной мне цели,  стараясь  поскорей  достичь  купы  деревьев.  О,  какое
облегчение испытал я, когда донесся до меня тихий  голос,  напевавший:  "Кто
даст мне свободу взамен".
     В этом месте повествование мистера Джорджа  было  прервано.  Мисс  Тео,
сидевшая за клавесином, повернулась к инструменту, и звуки старинной песенки
огласили комнату, а все собравшиеся в этом тесном  кругу  весело  подхватили
припев.
     - Наш путь, - продолжал  рассказчик,  -  пролегал  по  ровной  лесистой
местности на правом берегу Мононгахилы и был хорошо знаком моему проводнику.
Когда рассвело, мы выбрались из леса, и  охотник,  -  он  был  известен  под
прозвищем "Серебряные Каблуки", - спросил меня, узнаю ли я это место.  Перед
нами расстилалось поле роковой битвы, где пал Брэддок и где  летом  прошлого
года  я  чудом  спасся  от  смерти.  Телерь  листва  деревьев  уже  начинала
окрашиваться роскошным багрянцем нашей прекрасной осени.
     - Ах, братец! - вскричал Гарри, сжимая руку Джорджа. - Я играл в  карты
и глупо прожигал жизнь на Танбриджских водах и в Лондоне, в то время как мой
Джордж пробирался сквозь нехоженые леса, спасая свою жизнь! Ну, какое  же  я
ничтожество!
     - Тем не менее я вовсе не считаю вас недостойным сыном вашей матушки, -
мягко произнесла миссис Ламберт, и глаза ее увлажнились слезой.
     Да и в самом деле, ведь если Гарри заблуждался, то его  раскаяние,  его
любовь к брату, его бескорыстная радость и  великодушие  заставляли  думать,
что для бесхитростного и добросердечного молодого грешника еще  не  утрачена
надежда на спасение.
     - Здесь мы переправились  на  другой  берег,  -  возвратился  к  своему
повествованию Джордж, - и продолжали продвигаться  дальше,  вдоль  западного
склона Аллеганских гор. Это край величественных лесов, где  растут  дубы,  и
клены, и высокие тополя с кронами, начинающимися в сотне футов от земли. Нам
приходилось прятаться не только от французских дозоров, но и от индейцев. Их
преданность нам и прежде была  сомнительной,  а  теперь  они  и  вовсе  были
восстановлены против нас - отчасти из-за нашего с ними жестокого  обращения,
отчасти же потому, что французы разбили нас здесь наголову два года назад.
     Я все еще был очень слаб, и мы пробирались сквозь эти девственные  леса
свыше двух недель, и день ото дня листва  пламенела  все  больше.  По  ночам
остро пощипывал мороз. Мы разводили костер, ложились к нему ногами и  спали,
закутавшись покрепче в одеяла. В это время года охотники, живущие  в  горах,
начинают добывать  сахар  из  кленов.  Мы  наблюдали  не  одну  такую  семью
охотников, расположившуюся  в  кленовом  лесу  возле  какого-нибудь  горного
потока. Они гостеприимно подзывали нас к своему костру и потчевали олениной.
Так мы перевалили через два хребта - через Лорел-Хиллс и  через  Аллеганские
горы.  Последний  день  нашего  путешествия  привел  меня  и  моего  верного
проводника  в  величественное  и  дикое  ущелье  Уиллс-Крик,  зажатое  между
высоких, совершенно лишенных растительности отвесных скал, зубчатых,  словно
крепостные стены, с острыми, как шпили, вершинами,  вокруг  которых  кружили
орлы, охраняя свои гнезда в расщелинах.
     И наконец мы спустились к Камберленду, откуда больше года назад начался
наш поход и где теперь мы держали довольно большой  гарнизон.  О,  поверьте,
это был радостный день, когда я снова увидел английские знамена  на  берегах
нашего родного Потомака!

        ^TГлава LIII,^U
     в которой мы продолжаем пребывать в придворных кварталам города

     Накануне вечером Джордж Уорингтон поведал госпоже де  Бернштейн  только
что услышанную нами историю своих злоключений, вернее - некоторую ее  часть,
ибо старая дама на протяжении всего повествования не  раз  начинала  клевать
носом; но стоило только Джорджу  умолкнуть,  как  она  тотчас  пробуждалась,
заявляла, что все это необычайно интересно, и требовала, чтобы он продолжал.
Молодой человек покашливал и запинался, что-то невнятно бормотал, краснел  и
без всякой охоты принимался рассказывать дальше, и, конечно, рассказ  его  и
наполовину не был так хорош, как тот, что он преподнес  в  тесном  дружеском
кругу на Хилл-стрит, где  изумленный  взгляд  Этти,  исполненный  сочувствия
взгляд Тео, излучающее доброту лицо маменьки и растроганное  выражение  лица
папеньки могли послужить достаточным признанием для любого скромного  юноши,
чье красноречие  нуждается  в  некотором  поощрении.  При  этом,  по  словам
генерала, маменька вела себя совершенно  как  пресловутый  сапожник  мистера
Аддисона, и любая трагедия могла бы сделать на театре полный сбор,  если  бы
маменьке предоставили место в передней ложе, где  бы  она  просто  сидела  и
плакала. Вот почему мы избрали дом лорда Ротема в качестве  тех  подмостков,
где читателю предстояло впервые  ознакомиться  с  историей  Джорджа,  -  нам
казалось, что Джордж должен поведать ее в  благоприятной  обстановке,  а  не
перед сонной, циничной старой дамой.
     - Право же, мой дорогой,  все  это  прекрасно  и  крайне  интересно,  -
молвила госпожа де Бернштейн, поднося к лицу три очаровательных  пальчика  в
кружевной митенке, дабы прикрыть конвульсивные движения рта. - Ваша  матушка
была, должно быть, в восторге, когда вы перед ней предстали.
     Джордж едва заметно пожал  плечами  и  отвесил  низкий  поклон;  острый
взгляд тетушки несколько секунд оставался прикованным к его лицу.
     - Разумеется, она была вне себя от восторга, - сухо  продолжала  старая
дама, - и небось приказала зарезать  откормленного  тельца  и...  Ну  и  все
прочее, что полагается. Впрочем, почему я сказала "тельца".  Сама  не  знаю,
ведь вы, племянник Джордж, никогда не были блудным сыном. Скорее  это  могло
бы относиться к тебе, мой бедный Гарри. Тебе так часто приходилось бывать  в
обществе свиней. Бессовестные твои приятели попросту очистили твои карманы.
     - Он прибыл в Англию к своим родственникам, сударыня, -  с  горячностью
произнес Джордж, - и его приятели были друзьями и вашей милости.
     - Он не мог бы найти себе худших советчиков, племянник, и  я  бы  давно
сообщила об этом сестре, если  бы  она  соблаговолила  прислать  мне  с  ним
письмо, как прислала с  вами,  -  заявила  старая  дама,  надменно  вздернув
голову.
     - Ну и ну! - сказала она в тот же  вечер  своей  камеристке,  одеваясь,
чтобы отправиться на раут. - По лицу этого молодого человека я  поняла,  что
маменька  была  скорее  огорчена,  нежели  обрадована  его  воскресением  из
мертвых. Подумать только - огорчена!  Меня  это  просто  взбесило!  Ему  бы,
видно, лежать себе и лежать тихонько, где свалился, возле дерева, и надо  же
было этому Флораку потащить его в  форт!  Я  знавала  этих  Флораков,  когда
бывала в Париже во времена Регентства. Они из иврийских Флораков. До Генриха
Четвертого это был совсем незнатный  дом.  Один  из  предков  был  фаворитом
короля. Фавориткой, хотела я  сказать,  ха,  ха!  Брет,  entendez-vous?  {Вы
понимаете? (франц.).} Подайте мне мою сумочку с  картами.  Мне  не  нравится
надутый вид этого мосье Джорджа, однако он  похож,  очень  похож  на  своего
деда: тот же взгляд, а порой и в  голосе  что-то...  Вы,  верно,  слышали  о
полковнике Эсмонде в те годы, когда я еще была молода? У этого мальчика  его
глаза. Вероятно, мне так нравились глаза полковника,  потому  что  он  любил
меня.
     Собираясь на карточный вечер, - излюбленное  развлечение,  которое  она
никогда не пропускала, будь то в будни, будь то в праздники,  и  предавалась
ему до тех пор, пока у нее хватало сил сидеть на стуле  и  держать  карты  в
руках, -  баронесса  тут  же,  как  только  Джордж  закончил  свой  рассказ,
отпустила обоих племянников: старшему - подала два пальца  и  наградила  его
величественным реверансом, Гарри же протянула обе руки и  ласково  потрепала
его по щеке.
     - Бедное мое дитя! Теперь, лишившись наследства, ты сразу почувствуешь,
как общество изменит свое отношение к тебе! - сказала она. - Во всем Лондоне
только одна злая, бессердечная старая женщина будет любить тебя по-прежнему.
Возьми этот кошелек, дитя мое! И постарайся не спустить всего сегодня же  за
один вечер в Раниле. Твой костюм совсем не так ловко сидит на  твоем  брате,
как он сидел на тебе! Тебе придется представлять  всем  твоего  брата,  дитя
мое, и часа два, никак не меньше, прогуливаться с ним по зале. После чего  я
бы на твоем месте отправилась в шоколадную и, как ни в чем не  бывало,  села
бы за карты. А пока ты будешь там, Джордж  может  вернуться  сюда  и  съесть
вместе со мной цыпленка. Ужины у леди Скунс из рук вон плохи, и мне хотелось
бы поговорить с твоим братом о письме вашей матушки. Au revoir {До  свидания
(франц.).}, господа! - И  баронесса  удалилась  совершать  свой  туалет.  Ее
портшез и лакеи с горящими факелами уже ждали у подъезда.
     Молодые люди поехали в Раниле, но встретили там мало кого  из  знакомых
Гарри. Они немножко прошлись по залам, увидели мистера Тома Клейпула  с  его
друзьями; потом послушали музыку и выпили чаю в ложе. Для Гарри все это было
уже  не  в  диковинку,  и  он  с  удовольствием  знакомил  брата  со   всеми
особенностями этого дворца развлечений, и на Джорджа он произвел даже  более
сильное впечатление, чем когда-то на самого Гарри. Джордж куда больше  любил
музыку, чем Гарри, и ему впервые привелось слушать такой большой  оркестр  и
пьесы мистера Генделя в довольно хорошем исполнении, а  Гарри  дал  приятный
пример скромности и почитания старшего брата, проявив уважительное отношение
к увлечению Джорджа музыкой,  невзирая  на  то,  что  в  те  дни  "пиликанье
смычком" было объявлено в Англии низменным занятием, недостойным мужчины,  и
патриотическая печать ежедневно призывала сынов Альбиона презреть фривольные
утехи разных там Скваллини, мосье и им подобных. Теперь уже ни один британец
не станет похваляться своим невежеством. Теперь мы больше не страдаем глупым
самомнением. Мы излечились от тупости. Высокомерие нам  совершенно  чуждо...
Ну,  словом,  так  или  иначе,  искусство  получило  у  нас  наконец   права
гражданства и стало почти полноправным членом общества.  Если  нынче  миссис
Трейл задумает выйти замуж за учителя музыки, я  не  думаю,  что  ее  друзья
будут падать в обморок при одном упоминании ее имени. А если к тому же у нее
имеется недурное состояние и недурной повар,  к  ней  даже  будут  приезжать
пообедать, невзирая на совершенный ею мезальянс, и почтят  господина  Пиоцци
своим любезным вниманием.
     Следуя совету госпожи Бернштейн, Джордж возвратился из Раниле в дом  ее
милости, а Гарри отправился в клуб, куда обычно съезжались, чтобы поужинать,
а затем засесть за карты. Никто,  разумеется,  и  словом  не  обмолвился  по
поводу кратковременного исчезновения мистера Уорингтона, и мистер Рафф,  его
бывший домохозяин, прислуживал ему столь почтительно и любезно, словно между
ними никогда не происходило  никаких  недоразумений.  Мистер  Уорингтон  еще
утром приказал перевезти свои сундуки и все свое имущество с  Бонд-стрит  на
другую квартиру, куда он и водворился вместе с братом.
     Однако после того как с ужином было покончено и  господа,  как  обычно,
собрались подняться наверх и сесть за макао, Гарри заявил, что он больше  не
намерен играть. Он уже крепко  обжегся  и  не  может  позволить  себе  новых
безрассудств.
     - Почему же, - сказал мистер Моррис довольно дерзким тоном,  -  ведь  в
конечном счете, вы, должно быть,  выиграли  больше,  чем  проиграли,  мистер
Уорингтон.
     - А вы, должно быть, лучше разбираетесь в моих делах, чем я сам, мистер
Моррис, - резко сказал Гарри, ибо он не забыл, как вел себя  мистер  Моррис,
узнав об его аресте. - Но я руководствуюсь другими соображениями.  Несколько
месяцев и даже несколько дней назад я был наследником  большого  поместья  и
мог позволить себе проиграть немного денег. Но теперь, благодарение небу,  я
больше не наследник. - И, сильно покраснев, он обвел глазами  кучку  господ,
его партнеров по картам, - кое-кто  из  них  уже  успел  усесться  за  стол,
кое-кто расположился у камина.
     - Что вы хотите этим сказать, мистер  Уорингтон?  -  воскликнул  милорд
Марч. - Вы просадили и свое виргинское поместье тоже? Кто же его выиграл?  А
я сам мечтал сразиться с вами, если вы поставите его на карту.
     - И вывести там улучшенное племя колониальных рабов, - заметил кто-то.
     - Поместье выиграл его настоящий владелец. Вы слышали от  меня  о  моем
старшем брате-близнеце?
     - О том, который участвовал в походе Брэддока и был убит в сражении два
года назад? Как же. С нами  крестная  сила,  надеюсь,  дорогой  мой,  он  не
воскрес из мертвых?
     - Он прибыл в Лондон два дня назад. Полтора года он находился в плену у
французов, но ему удалось бежать, и  вскоре  после  своего  освобождения  он
покинул наш родной дом в Виргинии, чтобы отправиться сюда.
     - Вы, вероятно, даже не успели заказать себе траур, мистер Уорингтон? -
с добродушной улыбкой спросил мистер Селвин, и простосердечный Гарри даже не
понял его шутки, пока брат не растолковал ему скрытый в ней смысл.
     - Пусть меня повесят, но этот малый прямо-таки в восторге от того,  что
его чертов братец воскрес из мертвых! - воскликнул лорд Марч, когда  молодой
виргинец покинул общество, продолжавшее обсуждать новость.
     - У этих дикарей все еще в ходу примитивные добродетели,  вроде  нежной
привязанности  друг  к  другу,  они  там,  в  Америке,  почти   не   тронуты
цивилизацией, - промолвил Селвин, зевая.
     - Они любят свою родню и снимают скальпы со  своих  врагов,  -  жеманно
улыбнулся мистер Уолпол. - Это не по-христиански, но это естественно.  А  ты
не хотел бы побывать на состязании по снятию скальпа, Джордж,  и  поглядеть,
как с человека заживо сдирают кожу?
     - Старший брат человека - его исконный враг, -  невозмутимо  проговорил
мистер Селвин, раскладывая перед собой на столе монеты и фишки.
     - Пытки - это как крепкий бульон с  перцем.  После  этого  обыкновенное
повешение покажется тебе недостаточно лакомым, Джордж, - продолжает Уолпол.
     - Пусть меня повесят, если есть в Англии  хоть  один  человек,  который
желает долгой жизни своему старшему брату, - сказал милорд.
     - Или отцу, не так ли, милорд? - воскликнул Джек Моррис.
     - Впервые слышу, что у вас тоже был отец, Джек. Дайте мне фишек на пять
сотен.
     - Внезапное воскресение  из  мертвых  убитого  брата  -  это,  конечно,
прекрасно, - продолжал Джек, - но только я вот что скажу: кто мне поручится,
что все это не было уговорено между ними наперед?  Сначала  появляется  один
молодчик и объявляет себя Юным Счастливчиком, виргинским  принцем  и  дьявол
его знает еще чем, втирается в наше общество...
     Слова "наше общество" вызывают дружный хохот.
     - Да откуда мы можем знать, что все это  не  подстроено?  -  продолжает
Джек. -