решила, но разве она была  в  этом
смысле исключением в нашей семье? А если она  раскаялась,  так  кое-кому  не
мешало бы взять с нее пример. Хорошо известно, что Хэган, покинув сцену, вел
примерный образ жизни и, как говорят, был очень представителен и красноречив
на кафедре проповедника. Его супругу  даже  обвиняли  в  фанатизме,  но  она
пользовалась большим уважением некой секты,  к  коей  примкнула.  При  нашем
последнем свидании она  много  рассказывала  мне:  об  удивительных  наитиях
свыше, которые у нее бывают. и которые,  как  мне  тогда  показалось,  могли
проистекать  от  несколько  неумеренного  потребления  спиртного,  однако  я
никогда не позволю себе забыть, что она и ее супруг были добры ко мне  в  те
дни,  когда  я  особенно  нуждался  в  поддержке  и  когда  немало  фарисеев
отвернулись от меня.
     Я уже говорил о том, как легко было попасть сегодня в фавор, а завтра -
в немилость у моей тетушки и как нас с  братом  поочередно  то  ласкали,  то
отталкивали. Свою долю триумфа я изведал после  успеха  моей  пьесы.  Я  был
представлен самым прославленным остроумцам города и  сумел  довольно  сносно
держаться в их обществе, после чего светские щеголи заявили, что я не так уж
дурно воспитан, и, возможно, я  мог  бы  сделать  карьеру  в  высшем  свете,
пожелай я избрать себе эту жизненную стезю и будь мой кошелек не столь  тощ,
а пара милых глаз не дороже для меня  блистательных  очей  сестер  Ганниг  и
Чадли или размалеванных красоток цирка.  Трудно  этому  поверить,  дети,  но
из-за того, что я был влюблен в вашу мать, меня объявили человеком низменных
вкусов, достойным всяческого сожаления. Да, так это было. И я вижу, как  две
седовласые головы - набожной леди Уорингтон и суетной госпожи де Бернштейн -
склоняются друг к другу, когда эти  дамы  дружно  скорбят  по  поводу  моего
образа жизни.
     - Ах, боже мой, с таким именем, как у него, он мог бы жениться  на  ком
угодно! - восклицает кроткое Благочестие, которое всегда, устремив один глаз
к небу, другим старается не упустить чего-нибудь на земле.
     - Я не вмешиваюсь в чужие дела и преклоняюсь перед талантом,  -  заявил
мой дядюшка, - но не могу не пожалеть, что ты якшаешься с разными поэтами  и
сочинителями и прочими людьми подобного сорта, а более всего - о том, что ты
дал увести у себя из-под носа прелестное  создание  с  сотней  тысяч  фунтов
приданого и связал свою судьбу с деревенской девчонкой без гроша в кармане.
     - А если я уже был связан словом, дядюшка? - спросил я.
     - Словом, словом! Такие  дела  не  делаются  очертя  голову,  тут  надо
хорошенько все взвесить и проявить осмотрительность и благоразумие. Когда ты
связал себя обязательством с этой мисс Ламберт,  ты  еще  не  был  знаком  с
прелестной американкой, которую  твоя  матушка  прочила  тебе  в  жены,  как
сделала бы на ее месте всякая любящая мать.  И  твой  долг  по  отношению  к
матери, племянник, долг, которому учит нас пятая заповедь, послужил бы  тебе
оправданием, если бы ты порвал  с  мисс  Л.  и  исполнил  бы  желание  твоей
высокочтимой матушки относительно мисс... как, бишь,  была  девичья  фамилия
графини? Что-то голландское... Ну, неважно... имя - это ерунда,  но  деньги,
мистер Джордж, деньги - это нечто осязаемое! Вот,  к  примеру,  мой  дорогой
малыш Майли  посещает  танцкласс  вместе  с  мисс  Барвелл,  дочерью  набоба
Барвелла, и я не скрываю, что был бы рад, если  бы  эти  дети  почувствовали
склонность друг к другу, которая могла  бы  продлиться  всю  жизнь,  и  даже
сказал об этом набобу. Однажды мы вышли вместе из палаты общин,  -  был  как
раз  день  танцкласса,  -  и  пошли  поглядеть  на  них.  Какое   это   было
восхитительное зрелище - два юных создания танцевали  менуэт!  Поверишь  ли,
Джордж, я даже прослезился, ведь у меня чувствительное  сердце,  и  я  люблю
моего мальчика.
     - Но если мисс Ламберт без всякого приданого дороже мне  графини  с  ее
сотней тысяч фунтов, что тогда, дядюшка?
     - Ну, в таком случае у вас весьма странный вкус, сударь, больше ничего,
- сказал дядюшка, повернулся на каблуках и покинул меня. Я понимаю, как  его
должно было раздосадовать, что я не могу смотреть на жизнь его глазами.
     Тетушка Бернштейн тоже была отнюдь не в восторге ни от  моей  помолвки,
ни от семьи, в которой я теперь проводил почти все свое  время.  Их  простой
образ жизни казался скучным, а быть может, и глупым этой  светской  даме,  и
она бежала от их общества, как некий персонаж (возможно, и не такой  черный,
как его малюют)  от  ладана.  Она  насмехалась  надо  мной,  говоря,  что  я
пришпилен к чьей-то юбке. Сильно поднявшись было в  ее  глазах,  я  кувырком
полетел вниз, ее любимцем снова сделался  Гарри,  и  его  брат,  видит  бог,
нисколько ему не завидовал.
     Гарри был теперь нашим семейным героем. Мы время от времени получали от
него коротенькие весточки с театра  военных  действий,  и  поначалу  госпожа
Бернштейн не проявляла особого интереса ни к этим письмам, ни к  их  автору,
ибо слог писем был прост, а изложенные в них факты не слишком  занимательны.
Но вскоре до Лондона  долетела  весть  о  блистательной  победе,  одержанной
нашими войсками 1 августа под Минденом, где полк,  в  котором  ранее  служил
Вулф, был одним из шести  английских  полков,  принимавших  участие  в  этой
знаменитой битве. А сам молодой генерал, сраженный лихорадкой, лежал  в  это
время на своей койке, уже в виду Квебека и, надо думать, горевал  и  бесился
из-за неудавшейся, отбитой французами атаки.
     Суда, на которых плыл Вулф со  своим  войском,  вошли  в  реку  Святого
Лаврентия в июне, и в последний день того же  месяца  войско  высадилось  на
острове Орлеан, прямо напротив которого возвышается  высокий  отвесный  утес
Квебек. После великого сражения, в котором над генерал,  мой  дорогой  брат,
всюду его сопровождавший, прислал мне одно  из  своих  бесхитростных  писем,
описав свое скромное участие в этой достославной битве, однако это мало  что
добавило к многочисленным описаниям победы, одержанной 13 сентября, если  не
считать одной маленькой подробности,  брат,  помнится  мне,  писал,  что  по
словам второго адъютанта, неотлучно находившегося при Вулфе, генерал,  после
того как был смертельно ранен, не  произнес  ни  единого  слова,  и  поэтому
фразу, вложенную кем-то в уста  умирающего  героя  можно  считать  не  более
достоверной, чем речи, приводимые у Ливия или Фукидида.
     Высадившись на острове, лежащем в  основном  русле  реки  к  северу  от
города, генерал усердно выискивал возможность встретиться  с  неприятелем  и
атаковать его. Время от времени он высылал на берег десант - то выше города,
то ниже его. Он готов  был  атаковать  в  любую  секунду.  Маркиз  Монкальм,
несомненно, совершил огромную ошибку, приняв бой с  Вулфом  на  равных,  ибо
английский генерал не располагал  артиллерией,  и  когда  мы  совершили  наш
знаменитый подъем на Авраамовы высоты, то хотя несколько  и  приблизились  к
городу, но были еще весьма далеки от того, чтобы им овладеть.
     Партия, разыгранная доблестными  командирами  двух  отважных  маленьких
армий с июля по сентябрь, когда Вулф принял свое  отчаянно  смелое  решение,
приведшее к победе, была одним из самых  интересных  состязаний,  в  которых
когда-либо участвовали столь азартные игроки. Началась она (по словам  моего
брата) в первую же ночь после высадки. В полночь  французы  направили  целую
флотилию пылающих брандеров на английские суда, выгружавшие свои  боеприпасы
на остров. А наши моряки шутя и играя взяли брандеры на буксир, отвели их от
своих кораблей и пригнали к берегу, где они и сгорели.
     Как только французский командующий услышал, что наши  корабли  вошли  в
устье реки, он привел войска в форт Бьюпорт, расположенный перед городом,  и
там укрепился. Когда мы выгрузили наше снаряжение и развернули лазареты, наш
генерал  переправился  с  острова  на  левый  берег  реки  и  приблизился  к
расположению неприятеля. Позади него на реке  стояли  его  корабли,  но  вся
лежавшая впереди страна была поставлена под ружье  против  нас.  Когда  наши
передовые  отряды  пытались  пройти  сквозь  лес,  они  были  встречены  там
индейцами, подвергнуты страшным пыткам и уничтожены. Французы были не  менее
кровожадны, чем их союзники-индейцы. Генерала Вулфа отделяла  от  неприятеля
быстрая река Монморанси, лишая его возможности атаковать французские  войска
и лежавший позади них город.
     В поисках уязвимого места, на  которое  можно  было  бы  начать  атаку,
генерал обогнул город Квебек и обследовал левый берег реки. Но город со всех
сторон был так же надежно укреплен, как с фронта, и,  прогулявшись  вверх  и
вниз по реке под огнем неприятельских  батарей,  генерал  вернулся  на  свои
исходные рубежи на Монморанси. На правом фланге расположения неприятеля,  на
другом берегу Монморанси, которая  во  время  отлива  была  здесь  проходима
вброд, находился французский редут. Генерал решил взять этот редут в надежде
на то, что французский командующий для защиты редута вынужден будет  вывести
свои войска из укрепления и завязать  бой.  Вулф  решил  сыграть  ва-банк  с
превосходящими силами противника - перебросить основные силы своей  армии  с
острова и провести штурм  города  со  стороны  реки  Святого  Лаврентия.  Он
рассчитал время  атаки  таким  образом,  чтобы  его  помощники  -  Меррей  и
Таунсенд, - могли переправиться через Монморанси вброд, и в  последний  день
июля начал свою отчаянную игру.
     Сначала он, а за ним  заместитель  главнокомандующего  генерал  Монктон
(занимавший Пуэн-Леви), начали каждый из своего расположения  переправляться
через  реку  Святого  Лаврентия  и  были  встречены  ураганным  ружейным   и
артиллерийским огнем, лишь только поплыли к берегу. Едва  высадившись  и  не
дождавшись приказа, солдаты бросились на  французский  редут,  но  сразу  же
понесли большие потери и откатились назад. По заранее обусловленному сигналу
войска с другого берега Монморанси переправились через реку в полном  боевом
порядке. Неприятель оставил редут и  отступил  к  своим  основным  позициям,
откуда открыл по  атакующим  такой  жестокий  огонь,  что  дальнейшая  атака
казалась бесполезной, и генерал вынужден был отступить.
     Когда весть о сражении при Монморанси (мы с Гарри впоследствии  не  раз
проигрывали его снова от начала до конца за стаканом вина) достигла Англии в
первом донесении генерала Вулфа, она тяжким бременем  легла  на  наши  души,
погрузив   всех   в   уныние.   Чего    же    теперь    ждать    от    столь
безрассудно-опрометчивого командира? Можно  ли  предугадать  все  несчастья,
какие нам уготованы? Что может быть безумней подобного плана  -  переправить
три крупных отряда через широкую реку под огнем тяжелых батарей,  с  нелепым
расчетом  выманить  хорошо  окопавшегося  неприятеля  из  его  укреплений  и
заставить принять бой? Так говорили в городе.  Не  удивительно,  что  весьма
солидные люди покачивали  головой  и  предрекали  новые  беды.  А  генералу,
слегшему после этого поражения в жестокой лихорадке,  суждено  было  прожить
еще всего шесть недель и умереть, стяжав себе бессмертную славу! Как же так,
откуда и по чьей воле пришел этот Успех, это Величие? Кто  был  им  крестным
отцом - Заслуги или Безумие? Решала все Удача или Каприз Судьбы? Разве не по
воле Судьбы даются нам успехи или преследуют нас поражения? Всегда ли Правое
Дело побеждает? Почему французам удалось отвоевать Канаду у туземцев, а  нам
- у французов, и после какой  именно  из  побед  надлежало  возносить  хвалу
господу? Мы постоянно стремимся  вовлекать  Небо  в  наши  распри  и  жаждем
вмешательства богов, каково бы ни было наше nodus {Затруднение (лат.).}.
     Исколошматив и победив Слэка, возвел ли Броутон свой  подбитый  глаз  к
Юпитеру и возблагодарил ли его за победу? И если десять тысяч боксеров могли
быть услышаны, то почему не быть услышанным одному? И  если  Броутон  должен
испытывать благодарность, то что должен испытывать Слэк?

     "На основании списка раненых офицеров (многие  из  коих  имеют  высокий
чин) вы можете заключить, сэр, что армия понесла  тяжелые  потери.  Характер
здешней реки лишает  нас  возможности  использовать  наиболее  мощную  часть
нашего вооружения, а  нам  противостоят  силы  почти  всей  Канады.  В  этом
положении приходится выбирать из такого количества разнообразных трудностей,
что мне, должен признаться, весьма нелегко  принять  решение.  Я  знаю,  что
интересы Англии требуют самых  решительных  действий,  однако  отвага  кучки
смельчаков может быть использована лишь в  том  случае,  если  имеется  хоть
какая-то надежда  на  благоприятный  исход  дела.  Мы  с  адмиралом  изучали
подступы к городу c точки зрения возможности общего  штурма,  и  он  выразил
готовность принять участие в нем, как и во всякой другой операции  на  благо
государства, но я  не  могу  предложить  ему  участвовать  в  столь  опасном
мероприятии, сулящем столь мало надежды на успех... Сам я тяжко болен и  все
еще так слаб, что обратился к офицерам штаба с просьбой обсудить между собой
наилучший план действий, и они пришли к  решению,  что  следует  попытаться,
высадив на берег армию в четыре-пять тысяч солдат (следовательно, почти  всю
армию, остающуюся в нашем распоряжении, после того как мы  надежно  укрепили
наши позиции в Леви и на  острове  Орлеан)  -  выманить  неприятеля  из  его
укреплений и заставить принять бой. Я согласился с их доводами, и сейчас  мы
готовимся привести этот план в исполнение".

     Так писал генерал (и совершенно ясно, что наш дорогой грамотей  не  мог
быть ни автором этих писем, ни писцом)  из  своей  ставки  на  Монморанси  2
сентября; а 14 октября куттер "Родней" прибыл в Англию с печальными вестями.
Атака была отбита, командующий болен, в  армии  большие  потери,  осажденный
город  так  укреплен,  что  взять  его  приступом  почти  не  представляется
возможным. "Единственный остающийся у  нас  шанс  -  это  атаковать  маркиза
Монкальма, выманив его, если удастся, из укрытия, что уменьшило бы перевес в
его пользу". Но возможно ли, чтобы  французский  военачальник,  чей  военный
гений известен всей Европе, попался в такую  западню?  Не  удивительно,  что
после такого известия Лондон  был  охвачен  унынием  и  сердца  преисполнены
сомнений и дурных предчувствий.
     А  через  три  дня  после  этого  печального  известия  были   получены
знаменитые депеши, извещавшие об удивительном повороте  Судьбы,  завершившем
необычайную карьеру генерала Вулфа. Если верить, что счастье недостижимо, на
земле, то что же сказать  об  этом  человеке?  Конец  его  жизни  был  столь
ослепителен, что, поверьте мне, даже его мать или его возлюбленная не должны
были оплакивать его гибель или желать его возвращения к жизни. Я  знаю,  что
этот человек - герой, и тем  не  менее,  клянусь,  мне  трудна  решить,  что
восхищает  меня  больше  в  этом  последнем  эпизоде  его  жизни:  талант  и
изобретательность в соединении с отвагой или хладнокровие  игрока,  умеющего
пойти на отчаянный риск и одержавшего победу с ничтожными шансами на  успех?
А что, если его приближение было бы замечено получасом раньше и его  солдаты
(а так оно наверняка и случилось бы) отброшены назад? Что,  если  бы  маркиз
Монкальм не покинул своих укреплений, чтобы принять этот странный вызов? Да,
что, если бы все произошло не так, а атак, - а ведь это ни в  коей  мере  не
зависело от воли мистера Вулфа? Что сталось  бы  тогда  со  славой  молодого
героя и  величием  министра,  покровительствовавшего  ему,  и  с  неистовой,
ликующей, опьяненной успехом нацией, поздравлявшей себя с победой?  Так  кем
же, спрашиваю я, - роком, судьбой? - предначертан конец  каждого  из  нас  и
каждой нации? Лорд  Чатем,  отчаянный  игрок,  выиграл  и  этот  невероятный
поединок. Но когда алчная рука англичанина потянулась схватить Канаду,  она,
разжав своя кулак, выпустила Соединенные Штаты.
     Да, конечно, легко делать все эти мудрые умозаключения  задним  числом,
Теперь, когда дело  совершено,  мы  дивимся  безрассудной  отваге  одного  и
изумляемся ошибке  другого.  Какими  талантливыми  военачальниками  выглядят
некоторые из нас на бумаге! Какие неопровержимые возражения приходят нам  на
ум, после того как спор окончен!  И  когда  игра  сыграна,  сколь  отчетливо
понимаем  мы,  как  следовало  ее  вести!  Описывая  события  тридцатилетней
давности, не составляет труда выискивать ошибки и  критиковать...  Но  в  то
время,  когда  мы  впервые  услышали  о  победоносных  действиях  Вулфа   на
Авраамовых высотах  -  о  его  армии,  построившейся  во  мраке  и  неслышно
переправившейся  через  реку,  об  отвесных  утесах,  на  которые  взбирался
неустрашимый  полководец  и  его  войско,   о   поразительной   неуязвимости
неприятеля и о его внезапном согласии принять вызов и, наконец,  -  о  нашей
победе,  одержанной  в  открытом  бою  на  равнине  исключительно  благодаря
невиданной отваге наших храбрецов, - все мы, вся Англия, были опьянены  этим
известием... Вся страна переживала подъем, победа Вулфа вдохнула в нас новые
силы. Не только те, кто участвовал в сражении, но и те, кто, оставаясь дома,
осуждал Вулфа за его безрассудство, чувствовали  себя  теперь  героями.  Дух
неприятеля дрогнул, и это подняло наш дух. Друзья обнимались при встрече  на
улице. Кофейни и  прочие  общественные  места  были  переполнены  -  каждому
хотелось обсудить великую новость. Придворные толпились в приемных короля  и
премьер-министра, по мудрому решению которого был начат этот военный  поход.
Где бы он ни появился, народ устремлялся следом за ним, громко  благословляя
его и прославляя. Люди не оплакивали мертвого полководца, а восхищались  его
euthanasie {Славной  смертью  (греч.).}.  Должны  ли  друзья  Джеймса  Вулфа
оплакивать его, надев траур, если с небес спустилась колесница, чтобы унести
его ввысь? Нет, им надлежит только дивиться, глядя, как он удаляется от нас,
окруженный сиянием, и поднимается все выше и выше. Каждый, кто  имея  друга,
близкого  к  нему,  стал  знаменит.  Каждый  солдат,  сражавшийся  под   его
знаменами, стал героем. В нашем маленьком  дружеском  кругу  стало  почетным
быть братом Гарри, Нас нисколько не удивляло то, что не кто другой, как  он,
с детства знавший тамошние места, указан генералу  путь  на  утесы,  которым
прошло английское  войско.  За  этим  само  собой  должно  было  последовать
повышение его в  чине.  Да  что  там,  даже  от  нашего  дядюшки  Уорингтона
приходили послания, в коих он благословлял небеса и поздравлял меня и самого
себя с тем, что на долю Гарри выпала честь внести свою лепту в столь славное
деяние. Тетушка Бернштейн устроила большой прием  в  честь  победы.  Я  стал
героем благодаря сходству с братом. А Сэмпсон прочел  такую  проповедь,  что
его прихожане (некоторые из них были заранее предупреждены о  ее  содержании
им же самим) с трудом удержались, чтобы не закричать "ура", и по  выходе  из
часовни их только что не побили камнями.
     - Слышать не хочу ни о какой скорби, сударыня, - сказал генерал Ламберт
своей супруге, ибо она, добрая душа, хотела было, по своему обычаю, немножко
поплакать в тот день, когда останки Вулфа были торжественно преданы земле  в
Гринвиче. - Если бы наши мальчики могли обрести такую  смерть,  как  Джеймс,
ты, поверь, не стала бы на их пути и не защитила  бы  их  от  пуль,  а  сама
полезла бы на Авраамовы высоты, чтобы поглядеть на это сражение! Разве ты бы
не хотел умереть в объятиях Победы,  Чарли?  -  спросил  генерал  маленького
школьника.
     - Хотел бы, - отвечал мальчик. - Потому нас сегодня и отпустили домой.
     Повышение Гарри в  чине  стало  делом  решенным  после  его  участия  в
прославленной битве, и наша тетушка заявила о  своем  намерении  купить  ему
патент на командование ротой.


        ^TГлава LXXV^U
     Путь истинной любви

     Обладай ваш отец, д