а по
душам, как мы увидели перед собой бледное  лицо  нашей  матушки,  освещенное
пламенем тонкой восковой свечи. Не нужно ли мне чего-нибудь?  Все  ли  здесь
приготовлено по моему вкусу? Она уже заглянула к нашим драгоценным  малюткам
- они спят, как херувимчики. Она прямо налюбоваться на них не могла,  только
бы и делала, что ласкала их и целовала! Какие очаровательные ямочки на щеках
у крошки Тео, когда она улыбается, и как восхитительно  важничает  маленький
Майлз!
     - Сэр Джордж, ужин уже подают на стол.  И  вас,  Генри,  я  тоже  прошу
остаться, если трактирная еда для вас не  предпочтительнее  нашей.  -  Какая
разница и в  словах  и  в  тоне  этого  приглашения!  Хел,  повесив  голову,
спустился  вниз.  Священник  прочел  молитву,  призывая  на   нашу   трапезу
благословение господне. Он с большим искусством и красноречием  описал  наше
возвращение домой, наше благополучное плавание по бурным  водам  и  коснулся
любви и прощения, которые ждут нас  в  доме  нашего  отца  небесного,  когда
останутся позади все жизненные бури. Это  был  новый  священник,  совсем  не
похожий на тех, кто запомнился мне с моих юных лет, и я воздал ему хвалу, но
госпожа Эсмонд покачала головой. Он-де исповедует весьма опасные взгляды, и,
кажется, не он один их исповедует. Разве  я  не  видел  бумаги,  подписанной
купцами и членами ассамблеи год назад  в  Уильямсберге  -  всеми  этими  Ли,
Рандолфами, Бассетами, Вашингтонами и прочими?
     - И, о мой дорогой, как ни грустно в этом признаваться,  там  стояла  и
наша фамилия тоже, я хочу сказать - подпись твоего брата (чье тут  сказалось
влияние - об этом я умолчу) и этого  бедняги  мистера  Белмана,  священника,
который читал молитву.
     Если в нашем тесном колониальном кругу существовали  кое-какие  распри,
когда я уезжал в Англию, то разве могли они идти хоть в какое-то сравнение с
той враждой, которая бушевала здесь теперь! Мы издали для  Америки  закон  о
гербовом сборе и вынуждены были отменить  его.  Вслед  за  этим  мы  сделали
попытку ввести еще ряд новых налогов - на стекло, на бумагу и на что-то  еще
и еще, и отменили эти налоги тоже, за исключением одного-единственного -  на
чай. От Бостона до Чарльстона весь чай был конфискован.  Даже  моя  матушка,
при  всей  своей  преданности  королю,  отказалась  от  своего  излюбленного
напитка, да и моей бедняжке Тео пришлось бы от него отказаться, если  бы  мы
не прихватили небольшой запас чая с собой на  корабль,  уплатив  за  него  в
Англии вчетверо большую пошлину. Что касается меня, то я не видел  оснований
возражать против уплаты этого налога. Правительство метрополии  должно  было
иметь  какие-то  источники  дохода,  иначе  его  власть  становилась   чисто
номинальной. Нам говорят, что оно изводило колонии  своим  произволом.  А  я
говорю,  что  это  мы,  колонии,  изводили  своим  произволом  правительство
метрополии. Это спор уже чисто теоретический, он перешел в область  истории;
мы пытались разрешить его силой оружия и потерпели поражение, а теперь  этот
вопрос решен так же бесповоротно, как завоевание Британии норманнами. Я  же,
руководствуясь своим внутренним убеждением,  всегда  в  этом  споре  был  на
стороне Англии. В тот краткий и злополучный  период  моей  юности,  когда  я
принимал  участие  в  военном  походе,  вся  армия,  так  же   как   и   все
благонамеренные люди утверждали, что неудача похода мистера Брэддока  и  все
наши поражения и беды проистекали от себялюбия, нерадивости и  алчности  тех
самых людей, для защиты  которых  от  французов  мы  взяли  в  руки  оружие.
Колонисты хотели, чтобы для них делали все, ничего от них не требуя  взамен.
Они постыдно торговались с героями, которые пришли защитить их, и выставляли
несуразные  требования;  они  не  выполняли  контрактов;  они  скупились  на
поставки; они тянули и откладывали решительные действия, пока  благоприятный
момент не был упущен и не разразилась катастрофа,  которой  могло  бы  и  не
быть, если бы не  их  злая  воля.  А  какое  было  ликование,  какие  овации
устраивались английскому министру, который  задумал  и  привел  к  победному
концу войну с Канадой! Мосье де Водрейль не без  основания  утверждает,  что
эта победа послужила сигналом  к  отпадению  североамериканских  колоний  от
Англии и что лорд Чатем, приложив все усилия к  осуществлению  первой  части
плана, содействовал, как никто в Англии, и  окончательному  его  завершению.
Когда в колониях вспыхнул мятеж, он приветствовал мятежников. Сколько  тысяч
колеблющихся подстрекнул он этим к открытому сопротивлению! Он  был  подобен
генералу, который говорит своей взбунтовавшейся армии: "Боже, храни  короля!
Солдаты, вы имеете право бунтовать!" Не приходится удивляться, что  в  одном
городе ему поставлен памятник, а в другом висит его портрет, в то время  как
повсюду на виселицах болтаются чучела  министров  и  губернаторов.  В  нашем
виргинском городе Уильямсберге какие-то умники провели подписку  и  заказали
портрет лорда Чатема, облаченного в римскую тогу, держащего речь на форуме и
указующего на дворец Уайт-Холл, на то самое  окно,  через  которое  Карла  I
выволокли, чтобы обезглавить! Что  и  говорить,  очень  тонкая  аллегория  и
приятный комплимент английскому государственному деятелю! Я слышал, впрочем,
что голову милорда художник писал с его бюста,  и  таким  образом  она  была
снята с плеч без его ведома.
     Своим отечеством я считаю не Виргинию, не Америку, а Англию, и  в  этом
споре держу, или, вернее, держал, сторону Англии. Мои симпатии и всегда были
на ее стороне, а теперь я еще и жил там, и владел землей; но,  доведись  мне
жить на берегу реки Джеймс или Потомака и выращивать табак, взгляды у  меня,
вероятно, были бы иные. Когда я, к примеру сказать, посетил  моего  брата  в
его новом доме на плантации, то тут же увидел, что и он, и его супруга такие
же американцы до мозга костей, как я - англичанин. Мы немножко поспорили,  и
оба разгорячились, - кто мог этого избежать в те тревожные времена? -  но  в
споре мы не злобствовали друг на друга, и даже моя новая сестрица не  смогла
посеять между нами розни, хоть и старалась, как могла, - и  во  время  наших
бесед, и у себя в спальне, где  она,  без  сомнения,  как  образцовая  жена,
читала наставления своему супругу.  Мы  так  верили  друг  другу,  что  даже
супружеский долг не мог заставить Гарри поссориться с братом.  Он  и  теперь
любил меня не меньше, чем в те дни, когда мое слово было для  него  законом.
Гарри уверял, что и он, и каждый виргинец, разделяющий его убеждения,  верны
королю.  Война  еще  не  была  объявлена,  и  наши  джентльмены,  даже  если
расходились во взглядах, были достаточно любезны друг с другом. Более  того,
на всех празднествах и званых обедах нарочито громко  провозглашались  тосты
за здоровье короля, и ассамблеи всех колоний, уже готовясь к Конгрессу,  уже
решительно противясь любой попытке взимания  налогов  в  пользу  английского
правительства, все еще распинались в своем  уважении  к  Отцу  и  Монарху  и
трогательно взывали к своему августейшему  покровителю,  моля  его  прогнать
злых советчиков и прислушаться к голосу здравого смысла и умеренности.  Наши
виргинские джентльмены до самого последнего времени отличались серьезностью,
благонравием  и   чувством   собственного   достоинства,   гордились   своим
происхождением и  званиями.  Это  позднее,  уже  в  Европе,  мы  наслушались
разговоров о равенстве и братстве. Но  даже  среди  самых  выдающихся  людей
Старого  Света  я  не  встречал  человека,  обладающего   большим   чувством
собственного достоинства и умеющего сохранять его в  любых  обстоятельствах,
нежели мистер Вашингтон (не  исключая  короля,  против  которого  он  поднял
оружие). И в глазах французских вельмож, радостно присоединившихся к  походу
против нас в отместку за свое поражение в Канаде, наш  великий  американский
вождь  всегда  был  anax  andron  {Предводителем  мужей  (греч.).},  и   они
признавали, что он не посрамил бы себя и при версальском дворе. Члены  нашей
ассамблеи, несмотря на их разногласия с  губернатором,  поддерживали  с  ним
дружеские отношения, и обе стороны оказывали друг другу почести. Когда к нам
прибыл милорд Боттетур и с немалой пышностью и величием обосновался со своей
свитой в Уильямсберге, все наше дворянство, включая госпожу Эсмонд,  явилось
к нему на поклон. После его  смерти  пост  этот  перешел  к  лорду  Дэнмору,
прибывшему  к  нам  вместе  со  своим  многочисленным  семейством,  и   наше
дворянство  при  личных  встречах  оказывало  и  ему  большой  почет,   хотя
официально ассамблея и губернатор находились уже в состоянии войны.
     Их  ссоры  стали  теперь  предметом  истории  и  интересуют  меня  лишь
постольку, поскольку 1  марта,  на  следующий  год  после  моего  приезда  в
Виргинию, мы решили всей семьей отправиться в столицу и  засвидетельствовать
наше почтение губернатору. Госпожа Эсмонд,  прежде  всегда  выполнявшая  эту
церемонию, теперь, после злополучной женитьбы Гарри, перестала появляться на
губернаторских приемах; однако, когда старший сын возвратился на родину, моя
матушка рассудила, что нам следует представиться его превосходительству,  мы
же, со своей стороны,  были  только  рады  вырваться  из  нашего  маленького
Ричмонда и насладиться удовольствиями колониальной столицы. Госпожа  Эсмонд,
не поскупившись на расходы, сняла для себя и для своей  семьи  самый  лучший
дом, какой только можно было снять  в  Уильямсберге.  Теперь,  когда  я  был
богат, ее щедрость не знала удержу.  Мне  уже  случалось  вмешиваться  в  ее
распоряжения (старые слуги тоже диву давались, видя, как изменился ее  образ
жизни) и уговаривать ее  не  быть  столь  расточительной.  Но  она  спокойно
возражала мне, что прежде у нее была причина скопидомничать,  а  нынче  этой
причины более не существует. Она теперь может быть спокойна, - Гарри на  его
век хватит, особенно с такой женой, дочерью  простой  экономки.  И  если  ей
хочется промотать немножко денег, почему она должна себе в этом  отказывать?
Она ведь не каждый день может наслаждаться обществом своей дорогой дочери  и
внучат. (Госпожа Эсмонд была положительно влюблена во всех троих, и если  не
до конца испортила их баловством, то отнюдь не по  своей  вине.)  В  прежние
времена уж кто-кто, а я-то никак не мог упрекнуть ее  в  мотовстве,  сказала
моя матушка, и, кажется, это был единственный случай,  когда  она  позволила
себе намекнуть  на  былые  денежные  недоразумения  между  нами.  Итак,  она
распорядилась доставить сюда морем из Каслвуда (и  не  скупясь  уплатила  за
доставку) свои лучшие вина, и мебель, и столовое серебро, и слуг, обрядив их
со всей возможной пышностью, и  свое  платье,  в  котором  она  венчалась  в
царствование короля Георга II, и мы с уверенностью могли  сказать,  что  наш
выезд уступал по  своему  великолепию  разве  лишь  губернаторскому.  Синьор
Формикало, мажордом губернатора,  был  приглашен  руководить  празднествами,
которые давались в мою честь, и слуги говорили, что за все  время  нашего  с
Гарри отсутствия у нас в котлах не тушилось столько мяса,  сколько  за  один
этот праздничный месяц. И так велико было влияние Тео на нашу матушку, что в
тот год ей удалось все же убедить ее принять нашу сестрицу Фанни, жену Хела,
которая до сих пор не решалась покинуть свою усадьбу и предстать  пред  лицо
госпожи Эсмонд. Но Тео заверила Фанни, что она помилована (сами  мы  не  раз
бывали у Хела и Фанни в гостях), и Фанни приехала в  город  и  склонилась  в
глубоком реверансе перед госпожой Эсмонд и была прощена. Только  я,  грешным
делом, предпочел бы навсегда остаться в немилости и погибнуть нераскаявшимся
грешником, нежели получить такое прощение.
     - Узнаете их, моя дорогая?  -  спросила  госпожа  Эсмонд,  указывая  на
красивые серебряные канделябры. - Фанни не раз чистила их, когда жила у меня
в Каслвуде, - пояснила она. -  И  это  платье,  думается  мне,  тоже  хорошо
знакомо Фанни. Забота о нем была поручена ее покойной маменьке. Ее  маменька
всегда пользовалась у меня большим доверием.
     Тут  в  глазах  Фанни  вспыхивает  гнев,  но  госпожа   Эсмонд   этого,
разумеется, не замечает, - разумеется, нет, ведь она же ее простила!
     - Да, эта женщина была подлинным кладом для меня! - продолжает  госпожа
Эсмонд. - Мне бы нипочем не выходить моих мальчиков во  время  их  болезней,
если бы не  исключительная  забота  о  них  вашей  маменьки.  Полковник  Ли,
позвольте мне представить вас моей дочери  леди  Уоринггон.  Ее  поместье  в
Англии находится по соседству с поместьем Банбери,  вашего  родственника.  А
вот и его превосходительство. Добро пожаловать, милорд!
     И наша принцесса склоняется перед его превосходительством  в  одном  из
тех реверансов, которые являются предметом ее гордости, однако мне  чудится,
что на лицах некоторых из гостей мелькают улыбки.
     - Клянусь честью, сударыня, - говорит полковник Ли, - со  времен  графа
Борулавского я, кажется, не упомню поклона, более изысканного, чем ваш.
     - Вот как, сэр? А кто он такой  этот  граф  Борулавский?  -  спрашивает
госпожа Эсмонд.
     - Этот дворянин пользовался особым расположением его величества  короля
Польского, - отвечает полковник Ли. -  Могу  ли  я  просить  вас,  сударыня,
представить меня вашему прославленному сыну?
     - Вот сэр Джордж Уорингтон, - говорит моя матушка, указывая на меня.
     - Прошу прощения, сударыня. Я имел в виду капитана Уорингтона,  который
находился возле мистера Вулфа, когда тот скончался.  Я  сам  хотел  бы  быть
возле него и разделить его судьбу.
     И пылкий Ли торжественно направляется к Гарри, с уважением пожимает ему
руку и удостаивает его нескольких лестных слов, за что я уже готов  простить
полковнику его дерзость, ибо до этой минуты мой дорогой Хел в старом мундире
своего знаменитого, покинутого им полка с крайне унылым  видом  прохаживался
по материнским покоям.
     У нас с Хелом было немало встреч, которым наша суровая матушка не могла
помешать, и тогда нашими устами говорила взаимная  любовь,  презирающая  все
преграды. Мы с братом во всем - в наших вкусах, взглядах, интересах  -  были
полной  противоположностью  друг  другу:  он  был  подвижен,  любил   охоту,
всяческие развлечения на вольном воздухе, а  я  все  свое  время  готов  был
проводить за книгами или в праздном самоуглублении;  и  тем  не  менее  наша
взаимная привязанность была столь сильна, что  могла  бы  поспорить  даже  с
любовью к женщине. Хел сам, на свой безыскусный лад, исповедался мне в своих
чувствах, когда мы, оставив жен и всех других  представительниц  прекрасного
пола, отправились в Каслвуд, где провели неделю в полном  одиночестве,  если
не считать нескольких оставленных там слуг-негров.
     Наши жены невзлюбили друг друга. Я достаточно  хорошо  знаю  леди  Тео,
чтобы с одного взгляда безошибочно определить, понравилась ли ей та или иная
женщина. А если у этого упрямого создания сложилось однажды свое мнение,  то
уж никакая сила убеждения, никакие мои  доводы  и  настояния  не  могут  его
изменить. Да разве она когда-нибудь позволила себе сказать хоть одно  дурное
слово о миссис такой-то или о мисс такой-то? Только не она!  Разве  не  была
она всегда безупречно любезна с ними? Безусловно, была! Миледи Тео неизменно
вежлива со всеми нищими и побирушками, обращается со своими судомойками, как
с принцессами, и не преминет сделать  комплимент  дантисту  за  удивительное
изящество, с каким он выдрал ей зуб. Если я повелю, она вычистит мне  сапоги
или выгребет золу из камина (с видом герцогини, разумеется),  но  стоит  мне
сказать: "Моя дорогая, будь ласкова с этой дамой", - или: "Будь приветлива с
той", - как от ее послушания не останется и следа: она сделает изысканнейший
реверанс, будет улыбаться как  положено  и  даже  обменяется  поцелуями,  но
ухитрится  при  этом  каким-то   таинственным,   прямо-таки   франкмасонским
способом, которым владеют только женщины, дать понять этой особе, что она ее
терпеть не может. С миссис Фанни мы встречались и в  ее  доме,  и  в  других
домах. Я с детских лет привык тепло  относиться  к  ней.  Я  вполне  понимал
беднягу Хела, когда он со слезами на глазах  клялся  и  божился,  что,  черт
побери,  это  наша  маменька  сама,  своими  несправедливыми  притеснениями,
которым здесь подвергалась Фанни, вынудила его жениться на ней. Не мог же он
спокойно взирать на то, как мучают бедняжку, и не прийти к  ней  на  помощь!
Нет, бог свидетель, не мог! Повторяю, я вполне этому верил и  даже  искренне
сочувствовал моей невестке - но заставить себя полюбить ее было все же  выше
моих сил, и когда Хел начинал пылко восхвалять ее красоту  и  добродетели  и
страстно требовать от меня  подтверждения,  что  она  само  совершенство,  я
отвечал каким-нибудь вялым комплиментом или уклончивым  согласием,  чувствуя
при этом, что причиняю ужасное  разочарование  моему  бедному  восторженному
брату, и проклинал себя в душе за эту свою фанатическую ненависть ко всякому
лицемерию и лжи, которая порой меня обуревает. Ну что  стоило  бы  мне  лишь
чуть-чуть  покривить  душой,  сказать,   как   того   требует   обыкновенная
вежливость: "Да, дорогой мой Хел, твоя жена воистину совершенство  -  у  нее
прекрасные волосы, изумительное телосложение,  и  ее  пение  восхитительно!"
Почему не могу я подольститься к тому или другому глупцу  из  наших  соседей
или родственников? Ведь я тысячу раз наблюдал, как делает это  Тео,  умеющая
занять их милой бессмысленной болтовней, в то время как я сижу молчаливый  и
угрюмый. Право же, это грех не суметь  выдавить  из  себя  лишнего  слова  в
похвалу Фанни. Мы должны были  бы  полюбить  нашу  невестку  и  всячески  ее
расхваливать. А уж прежде всего это должна была бы сделать  леди  Уорингтон,
ибо она прирожденная лицемерка, а я нет. Мы  видели  перед  собой  это  юное
создание - прелестное личико, великолепные черные глаза, сложение  и  грация
нимфы - и оставались совершенно равнодушны. Не раз у себя  дома  мы  с  моей
супругой изощрялись в похвалах нашей новой сестрице, притворно восхищаясь ее
красотой и стараясь в  своем  притворстве  перещеголять  друг  друга.  Какие
прелестные у нее глаза! О да! Какая очаровательная ямочка на подбородке! Ah,
oui! {О да! (франц.).} Какая восхитительная маленькая ножка! Ну, прямо как у
китаянки! Я просто  не  знаю,  как  мы  отыщем  в  Лондоне  такие  маленькие
туфельки, чтобы были ей впору! И, истощившись наконец в своих восторгах,  мы
отчетливо понимали, что Фанни нам нисколько, ну нисколечко не нравится,  что
мы ее просто недолюбливаем, что мы ее прямо-таки терпеть не... Ах, какие все
же женщины лицемерки!
     А тем временем мы слышали  со  всех  сторон  о  том,  каким  ревностным
сторонником нового  антианглийского  движения  стал  мой  брат,  как  горячо
ратовал он за так называемые права и свободу американцев.
     - Это ее рук дело, моя дорогая, - сказал я жене.
     - Если бы подобную мысль решилась высказать я,  ты  бы  наверняка  стал
меня бранить, - со смехом отвечала леди Уорингтон, и я тут же  упрекнул  ее,
заметив, что это бессердечно во всем  подозревать  нашу  новую  сестрицу,  и
какое, черт побери, имеем мы на это право? Но, повторяю,  я  слишком  хорошо
знаю  госпожу  Тео,  и  если  в  ее  прелестной  головке  поселится   против
кого-нибудь  предубеждение,  нет  такой  силы  на  свете,  -  будь  то   вся
королевская конница или вся королевская рать, - которая могла бы  преодолеть
его. И я торжественно утверждаю, что ничто на свете и никогда  не  заставило
бы ее поверить, что Гарри не находится  у  жены  под  башмаком,  -  ничто  и
никогда.
     Итак, мы с Гарри отправились  в  Каслвуд  без  женщин  и  поселились  в
дорогом нашему  сердцу  унылом  старом  доме,  где  мы  были  так  счастливы
когда-то, а я порой - так мрачен. Была зима, сезон охоты на  уток,  и  Гарри
уходил на реку и десятками, дюжинами бушелей