вам, конечно, не терпится узнать,  что  произошло,  когда  ваш
папенька  прыгнул  в  ландо  и  уселся  рядом  с  вашей  бедной   маменькой,
полулежавшей на подушках.
     - Я перехожу к твоей части повествования, моя дорогая,  -  говорю  я  и
поглядываю на мою жену, которая продолжает работать иглой.
     - Зачем же, друг мой? - говорит моя женушка. - Все это можно пропустить
и прямо перейти к  большим  событиям,  к  знаменитым  сражениям  и  к  вашей
героической обороне...
     - Форта Как-бишь-его в году тысяча семьсот семьдесят восьмом,  когда  я
сорвал эполеты с мистера Вашингтона,  выбил  глаз  генералу  Гейтсу,  срубил
голову Чарльзу Ли и присадил ее обратно?
     - Мы хотим послушать про войну, - просят мальчики, и даже  сам  капитан
снисходит до признания, что он не прочь узнать подробности любой битвы, хотя
бы даже из уст офицера милиции.
     - Не спешите, молодые люди! Всему свое время. До военных событий я  еще
не добрался. Пока я еще только молодой джентльмен, вскочивший в ландо к юной
леди, встречи с которой поклялся избегать.  Я  беру  ее  за  руку,  и  после
некоторого сопротивления ее рука остается в моей. Ты помнишь,  моя  радость,
какая она была горячая, эта маленькая ручка, как она трепетала и как бился в
ней пульс - сто двадцать ударов в минуту, никак не менее.  Экипаж  не  спеша
катился в сторону Хемстеда, а я  обратился  к  мисс  Ламберт  со  следующими
словами...
     - Ну же, ну, ну! - хором восклицают девочки во главе с мадемуазель,  их
французской гувернанткой, и та добавляет:
     - Nous ecoutons maintenant. La parole est a vous, sieur  le  chevalier!
{Итак, мы слушаем, слово за вами, шевалье! (франц.).}
     Теперь мы все собрались в кружок:  маменька  на  своем  месте  по  одну
сторону камина,  папенька  -  на  своем,  по  другую;  здесь  и  капитан,  и
мадемуазель Элеонора, на которую он поглядывает что-то  слишком  уж  умильно
(перестань пялить глаза, капитан),  и  две  девочки,  жадно  приготовившиеся
внимать, словно... ну, скажем, словно нимфы Аполлону. А вот явились  Джон  и
Томас (они туговаты на ухо) с чайными подносами и чашками.
     - Что ж, отлично, - говорит сквайр, доставая свою рукопись  и  потрясая
ею в воздухе. - Сейчас вы узнаете секреты вашей маменьки, да и мои тоже.
     - Мажете их огласить, папенька! - говорит моя супруга. -  Мне  кажется,
нам нечего стыдиться. - И краска заливает ее доброе лицо.
     - Но сначала позвольте мне, молодые люди, задать вам два-три вопроса,
     - Allons, toujours des questions! {Ну вот, вечно вопросы! (франц.).}  -
говорит мадемуазель, пожимая хорошенькими плечиками. (Она была рекомендована
нам Флораком, и боюсь, что наш славный шевалье сам не остался  равнодушен  к
чарам прелестной мадемуазель де Блуа.)
     Но обратимся к нашим вопросам.


        ^TГлава LXXIII,^U
     в которой все снова выходят из экипажа

     - Если вам, капитан Майлз Уорингтон, выпадет на  долю  честь  заслужить
расположение  дамы,  даже  нескольких   дам,   ну,   скажем,   -   герцогини
Девонширской, миссис  Крю,  миссис  Фицхерберт,  прусской  королевы,  богини
Венеры и мадемуазель Хиллисберг из оперного театра, - короче говоря, неважно
даже кого, но если вы заслужили расположение дамы,  имеете  ли  вы  привычку
сейчас же отправляться в офицерское собрание и рассказывать там об этом?
     -  Не  такой  я  дурак,  с  вашего  позволения!  -  отвечает   капитан,
разглядывая в зеркале начес на виске.
     - А вы, мисс Тео, рассказали маменьке все, от слова до  слова,  что  вы
шепнули мистеру Джо Блейку-младшему, сегодня утром в аллее?
     - Джо Блейку, скажете тоже! - восклицает Тео-младшая.
     - А вы,  мадемуазель?  Вы  сообщили  нам  все,  что  содержала  в  себе
надушенная записочка - франке сэра Томаса? Гляньте-ка, как она зарделась! Да
вы стали пунцовой, как эта портьера, честное слово! Ничего,  мадемуазель,  у
каждого из нас есть свои маленькие  секреты,  -  говорит  сквайр,  отвешивая
изысканный наклон на французский манер. - Ну конечно, Тео, дитя мое,  никого
там не было в кустах - одни орехи. Так что,  видишь,  Майлз,  сынок,  мы  не
открываем всего даже самым снисходительным из отцов, и  если  я  расскажу  о
том, что происходило в одном ландо на Хемстедской дороге двадцать пятого мая
тысяча семьсот шестидесятого года, пусть шевалье Руспинн повыдергает мне все
зубы один за другим!
     - Нет уж, пожалуйста, папенька, рассказывайте! - восклицает маменька. -
И кликните-ка сюда из конюшен Джобсона, который вез нас тогда,  пусть  и  он
послушает. Я требую, чтобы вы рассказали.
     -  Какая  таинственность  -  что  же  там  произошло?  -  очаровательно
грассируя, спрашивает мадемуазель у моей жены.
     - Eh, ma fille! {Ах, дитя мое! (франц.).} - шепотом отвечает та.  -  Вы
хотите знать, что я сказала? Я сказала: "Да!" Поверите ли, ничего больше!
     Итак, как видите, проболталась в конце концов моя жена, а не я, и этим,
в сущности, и исчерпывается суть нашего разговора, продолжавшегося в  ландо,
пока оно катилось, - слишком  быстро,  как  мне  казалось,  -  в  Хемстед  и
обратно. Мисс Тео не согласилась убежать  от  своих  почтенных  родителей  и
тайно обвенчаться со мной, - об этом не могло быть и речи. Но никому другому
ни я, ни она принадлежать не будем, нет, никогда, даже если мы оба  проживем
мафусаилов век. И пусть хоть сам принц Уэльский посватается к ней, все равно
она скажет "нет". С согласия папеньки, более того - по  его  приказу  -  она
отдала мне свое сердце, и оно теперь принадлежит не ей. Когда-нибудь ее отец
смягчится, ведь он такой добрый, - и если я останусь верен своему слову, она
никогда не изменит, своему - ни теперь, ни через двадцать  лет,  ни  на  том
свете.
     Когда наше недолгое свидание подошло к концу  и  Этти.  увидела,  какой
тихой радостью светится лицо Тео, она и сама просияла. Ни одно лекарство  не
могло бы принести Тео такой пользы, сказала эта любящая сестра. И,  совершив
этот акт неповиновения родителям, сестры  отправились  домой,  а  я  покинул
экипаж, в котором провел несколько счастливых минут возле  моей  драгоценной
больной. Этти снова забралась в ландо, Чарли -  на  козлы.  Впоследствии  он
говорил мне, что прослушал очень глупую и скучную  проповедь.  Этому  юноше,
воспитанному в правилах англиканской церкви, никак не могли прийтись по душе
наставления диссидентского проповедника.
     Не  одна  только  Этти  заметила  перемену,  происшедшую  с  Тео:   она
оживилась, лицо у  нее  повеселело.  Мне  рассказывали,  что,  когда  сестры
возвратились домой, миссис Ламберт с бурной  нежностью  обняла  их  обеих  и
особенно Тео.
     - Ничто не может быть полезней прогулки  за  город,  -  сказала  миссис
Ламберт. Ее дорогая Тео ездила в Хемстед, не так ли? Не мешало бы ей  завтра
опять  прокатиться  туда.  Благодарение  богу,  экипаж  лорда  Ротема   раза
три-четыре в неделю находится в их распоряжении, и драгоценная крошка  может
им пользоваться! Ну а что мистер Уорингтон мог повстречаться им  на  пути  -
такая мысль как-то даже не пришла тетушке  Ламберт  в  голову...  во  всяком
случае, она ни словом об этом не обмолвилась. Тем, кого  это  интересует,  я
предоставляю догадываться самим: возможно ли, чтобы миссис Ламберт  каким-то
образом  ааподозрила,  что  ее  дочь  могла  где-то  встретиться  со   своим
возлюбленным? Приходят ли женщины на помощь друг другу,  когда  на  пути  их
любви возникают преграды?  Умеют  ли  женщины  интриговать,  строить  тайные
планы, выдумывать небылицы, маленькими хитростями потворствовать влюбленным,
спускать с балкона веревочные лестницы, лаской, лестью,  хитростью  обводить
вокруг пальца опекуна или служанку, усыпляя их бдительность, пока Стрефон  и
Хлоя воркуют и целуются  в  полумраке  или  уносятся  в  почтовой  карете  в
Гретна-Грин? Да, мои дорогие, есть такие натуры,  коим  это  свойственно,  и
есть такие добрые души,  кои,  сами  верно  и  преданно  любя  в  молодости,
остаются исполненными нежности и сочувствия к тем, кто, приходя им на смену,
заводят те же сладкие игры.
     Но только не мисс Филистера. Стоит ей услышать о том, что двое  молодых
людей увлечены друг другом,  и  этого  уже  предостаточно,  чтобы  ее  злоба
превратила их в дураков или наделила самыми невообразимыми пороками; раз  уж
природа наградила ее горбом, ей хочется увидеть уродство  в  каждом.  Заметь
она двух воркующих горлиц на ветке, она стыдливо опустит очи долу,  а  то  и
спугнет их, швырнув в них камень. Но сейчас я рассказываю  вам,  девочки,  о
вашей бабушке миссис Ламберт, которая всегда  была  воплощением  несказанной
доброты, и к тому же, если возвратиться к теме нашего разговора,  то  откуда
мне-то знать, догадывалась она о чем-нибудь или нет?
     Итак, когда Тео вернулась домой, ее мать сказала ей только:
     - Дитя мое, я вижу, деревенский воздух куда как тебе полезен!  Надеюсь,
завтра ты опять поедешь прокатиться и послезавтра тоже.
     - Не кажется ли тебе, друг  мой,  что  эта  прогулка  в  экипаже  самым
чудесным образом пошла на пользу нашей  малютке  и  что  ей  следует  почаще
выезжать на свежий воздух? - спросила миссис Ламберт своего  супруга,  когда
он садился ужинать.
     - Разумеется, разумеется, если карета шестеркой принесет нашей  малютке
пользу, она ее получит, - сказал генерал. А не будет  лошадей,  так  он  сам
впряжется в ландо и прокатит ее в Хемстед.
     Словом, этот добрый человек готов был не поскупиться ни на  деньги,  ни
на свое время и силы, чтобы доставить удовольствие дочке. Он был в  восторге
от происшедшей в ней перемены: она с  аппетитом  съела  кусочек  цыпленка  и
выпила немножко глинтвейна, который он сам для нее приготовил, и это оказало
на нее более целебное действие, чем все лекарства доброго доктора,  ведь  от
них, видит бог, пока что было мало толку.  Растроганная  маменька  не  могла
нарадоваться на дочку. Этти сияла. В этот вечер все было совсем  как  прежде
дома, в  Окхерсте.  Впервые  за  несколько  месяцев  после  того  страшного,
рокового дня, о котором все они старались не упоминать, вечер  в  этом  доме
протекал так приятно.
     Однако, если сестра и мать почли за благо лаской и хитростью обманывать
доброго, простодушного отца, Тео была слишком честной натурой,  чтобы  долго
оставлять папеньку в приятном заблуждении. Когда он в третий  или  четвертый
раз вернулся к радостной теме явно идущего на  поправку  здоровья  дочери  и
спросил:
     - Что все ж таки тому причиной? Деревенский  воздух?  Иезуитская  кора?
Какое-нибудь новое снадобье? - Тео, прикоснувшись к руке отца, сказала:
     - А вы совсем не догадываетесь, дорогой папенька, в чем  причина?  -  И
хотя голос ее дрогнул, взгляд был ясен и прям.
     - Нет, не догадываюсь, в чем же,  дитя  мое?  -  повторил  свой  вопрос
генерал.
     - В том, что я снова видела его, папенька, - сказала Тео.
     При этих словах маменька  и  сестрица  побледнели,  да  и  от  щек  Тео
отхлынула кровь, а сердце ее заколотилось,  но  она  не  отвела  взгляда  от
испуганного лица отца.
     - В этом не было ничего дурного, - торопливо продолжала она, - но  было
бы дурно скрыть это от вас.
     - Великий боже! - застонал папенька, отталкивая руку  дочери,  и  такая
скорбь исказила его лицо, что Этти бросилась к  сестре,  которая,  казалось,
вот-вот лишится чувств, и, прижав ее к груди, воскликнула:
     - Тео не виновата, сэр, она ничего не знала! Все это я подстроила, одна
я!
     Тут Тео  принимается  осыпать  поцелуями  свою  драгоценную  сестричку,
обвив, ее шею руками.
     -  Что  вы  делаете,  женщины!  Вы  играете  моей  честью!   -   гремит
разгневанный папенька.
     Миссис Ламберт разражается рыданиями.
     - Мартин, Мартин! - восклицает она.
     -  Не  упрекайте  ее,  папенька!  -  молит  Этти  и  едва  не   падает,
отшатнувшись к стене, ибо Тео теряет сознание у нее на груди.
     Утром следующего дня я уничтожал свой завтрак, не жалуясь на отсутствие
аппетита, и тут дверь отворилась, и мой верный Гамбо провозгласил:
     - Генерал Ламберт.
     Одного взгляда на лицо генерала было для меня достаточно. Я поняла  ему
уже стало известно все, что произошло вчера.
     - Ваши сообщники не соизволили ни в чем признаться, -  сказал  генерал,
как только мой слуга покинул нас. - Они держат вашу  сторону,  вопреки  воле
отца. Тайные свидания, как видно, им по нраву. Но Тео сама  призналась  мне,
что видела вас.
     - Сообщники,  сэр!  -  сказал  я  (не  без  умысла,  пожалуй,  стараясь
уклоняться от главной темы  разговора).  -  Вы  же  знаете,  как  ваши  дети
почитают и любят своего отца. Если в этом  случае  они  объединились  против
вас, быть может,  это  объясняется  тем,  что  справедливость  не  на  вашей
стороне. Такой человек, как вы, не может, провозгласить sic volo, sic  jubeo
{Так я хочу, так велю (лат.).} законом своей семьи.
     - Послушай, Джордж, - говорит генерал, - хоть нам о  тобой  и  пришлось
расстаться, видит бог, я никак не  хочу,  чтобы  мы  разлюбили  друг  друга.
Однако ты же дал мне слово, что не будешь искать встреч с нею.
     - Я и не искал, сэр, - сказал я  и,  кажется,  покраснел,  ибо,  сказав
правду, почувствовал, что был неправдив,
     - Ах, ты имеешь в виду,  что  ее  доставили  к  тебе  в  коляске?  -  в
чрезвычайном возбуждении воскликнул генерал. - Пытаешься, значит, спрятаться
за юбкой мисс Эстер? Не наилучший способ защиты для джентльмена!
     - Нет, я не стану прятаться за спиной этого бедного ребенка, -  отвечал
я. - Просто я пытался уклониться от прямого ответа, но притворство не в моих
правилах.  Да,  формально  я  не  нарушил  своего  обещания,  но,  по  сути,
действовал вопреки ему. А с этой минуты беру его обратно.
     - Как? Ты берешь обратно  данное  мне  обещание?  -  восклицает  мистер
Ламберт.
     - Да, я беру обратно обещание, данное необдуманно и поспешно  в  минуту
глубокого душевного смятения. Человек не может  быть  вечно  связан  словом,
исторгнутым у него в подобных обстоятельствах. Более того,  пытаться  навеки
связать кого-либо таким словом - не гуманно и нечестно, мистер Ламберт.
     - Теперь вы уже задеваете мою честь, сэр! - весь  вспыхнув,  восклицает
генерал.
     - Не будем бросаться такими словами, - запальчиво отвечаю  я.  -  Когда
произнесено это слово, уже не может быть речи о  взаимном  уважении,  любви,
разнице в возрасте, и, доведись вы мне родным отцом, - а я  люблю  вас,  как
отца, дядюшка Ламберт, - упрек в бесчестии я бы не снес  даже  от  вас!  Что
бесчестного я совершил? Я увиделся с девушкой, которую считаю своей невестой
перед богом и перед людьми, и увижусь с нею снова, если она  этого  захочет.
Если она придет ко мне, мой дом станет ее домом  вместе  с  половиной  моего
скромного достатка. Нет, это вы лишены права,  однажды  одарив  меня,  взять
свой дар обратно. Из-за того, что моя мать несправедливо вас  оскорбила,  вы
теперь хотите выместить свою обиду на этом нежном, невинном  создании  -  на
вашей дочери? Вы говорите,  что  любите  ее,  а  сами,  не  можете  немножко
поступиться своей гордостью ради ее блага. Пусть лучше она зачахнет от горя,
лишь бы старая женщина в далекой  Виргинии  не  имела  повода  сказать,  что
мистер Ламберт помогал заманить в сети жениха для одной из своих дочерей.  И
во имя того, что вы называете вашей  честью,  а  я  называю  себялюбием,  мы
должны расстаться, разбить  себе  сердце,  постараться  забыть  друг  друга,
разлюбить, соединить свою судьбу с кем-то другим? Да может ли другой мужчина
стать для моей любимой тем, чем был я? Боже сохрани! И  разве  может  другая
женщина заменить мне ее? Даже если вы обручите ее завтра с принцем Уэльским,
все равно это будет вероломством и изменой. Как можем мы отречься от  клятв,
которые дали друг другу перед богом, и как можете вы заставить  нас  от  них
отречься? Вы можете разлучить нас, и она умрет, как умерла дочь Иевфая.  Или
вы поклялись перед богом лучше умертвить дочь, чем отдать ее мне? Убейте ее,
если вы связаны такой клятвой, я же, клянусь, рад, что вы пришли  сюда,  ибо
это дает мне возможность заявить: я беру  обратно  необдуманно  данное  мною
слово, и если мисс Тео захочет меня видеть и позовет, я приду к ней.
     Нет сомнения в том, что всю эту тираду  мистер  Уорингтон  произнес  со
всем  волнением  и  жаром,  свойственным  молодости,  пребывая   в   твердом
убеждении, что неизбежным следствием насильственной разлуки влюбленных будет
смерть одного из них или, быть может, обоих. Кто не верит,  что  его  первая
любовь пребудет с ним до могилы? Немало повидав на своем веку, я не раз  был
свидетелем зарождения, роста и - увы, должен признаться и в этом! - увядания
страсти и мог бы с улыбкой вспоминать теперь  мои  юношеские  заблуждения  и
пылкие речи. Однако нет, пусть это было заблуждение, я предпочитаю разделять
его и теперь, я предпочитаю думать, что ни я, ни Тео не могли  бы  заключить
другого союза и что из всех земных существ небу  было  угодно  отметить  нас
двоих как предназначенных друг для друга навеки.
     - В таком случае нам не остается ничего другого,  -  сказал  генерал  в
ответ на мою неистовую вспышку, - как  расстаться  и  забыть,  что  мы  были
друзьями, хотя, видит бог, я очень старался этого избежать. Отныне, мистер
     Уорингтон, мы с вами больше не знакомы.  Я  прикажу  всем  членам  моей
семьи, - и ни один из них меня не ослушается, - не  узнавать  вас  в  случае
нечаянной с вами встречи,  поскольку  вы  отказываете  мне  в  уважении,  на
которое может претендовать мой возраст, а вас должно обязывать  благородство
дворянина. Полагаясь на ваше чувство чести и на то ложное представление, кое
я составил себе о вас, я рассчитывал, что вы по  собственной  воле  всемерно
пойдете мне навстречу в моем горестном и трудном положении, ибо, видит  бог,
я нуждаюсь в сочувствии. Но вместо того, чтобы протянуть мне руку помощи, вы
воздвигаете новые трудности на моем  пути.  Вместо  друга  я  нахожу,  -  да
простит мне милосердный бог! - нахожу в вашем лице врага! Врага, угрожающего
покою и миру дома моего и чести детей моих, сэр! И таковым отныне я  и  буду
почитать вас и буду знать, как мне  с  вами  поступить,  буде  вы  вздумаете
досаждать мне!
     И мистер Ламберт надел шляпу, махнул мне на прощание  рукой  и  быстрым
шагом удалился из моего дома.
     А я остался в полной растерянности,  -  ведь  теперь  между  нами  была
объявлена война. Недолгое счастье вчерашнего свидания было омрачено и убито;
никогда еще с первого  дня  нашей  разлуки  с  Тео  не  был  я  так  глубоко
несчастен, как теперь, когда к прежним страданиям прибавилась и горечь  этой
ссоры, и я увидел себя не только одиноким, но и  лишившимся  друга.  За  год
постоянного и тесного общения  с  генералом  Ламбертом  я  проникся  к  нему
огромным уважением и такой глубокой привязанностью, какой не испытывал ни  к
одному человеку на свете, если не считать моего дорогого Гарри. Теперь он  в
гневе отвратил от меня свое лицо, и  все  померкло  в  моих  глазах,  словно
солнце навеки закатилось для меня. Но даже и тут я  по-прежнему  чувствовал,
что был прав, взяв обратно слишком поспешно данное мною обещание не видеться
с Тео, что моя верность и преданность ей, так же как и ее преданность мне, -
превыше долга послушания и всех родственных уз, и я, пусть и не  обвенчанный
с нею, принадлежу ей и только ей. Мы дали друг другу клятву, и разрешить нас
от этой клятвы не может даже родительская власть, и всем  священнослужителям
всего христианского мира остается только скрепить заключенный нами священный
союз.
     В тот же день, забредя по привычке в  мое  излюбленное  прибежище  -  в
библиотеку Нового Музея, я неожиданно столкнулся там с Джеком  Ламбертом  и,
обуреваемый  желанием  излить  кому-нибудь  душу,   сделал   это   со   всей
стремительностью молодости: потащил его из залы в  сад  и  поведал  о  своем
горе. Прежде я не был особенно дружен  Джеком  (по