оне. А это молодой богач-американец: он только что приехал из Виргинии,
и миллионов у него - не сосчитать, Ну конечно, лошадь он мог бы себе  купить
и получше". Кортеж исчезает из вида, и город погружается  в  обычное  сонное
спокойствие. Хозяин  гостиницы  возвращается  к  своим  приятелям  и  спешит
сообщить, что ночевать сегодня знатные господа будут в Фарнэме, в "Кусте".
     Обед в гостинице был обилен,  и  все  трое  сотрапезников  воздали  ему
должное. У Гарри был отличный аппетит, свойственный его возрасту, Мария и ее
тетушка также любили поесть, а короткий послеобеденный  сон,  без  сомнения,
помог госпоже Бернштейн без дурных последствий перенести ту неумеренность, с
которой она поглощала пирожки с мясом и  пирожки  с  фруктовой  начинкой,  а
также забористый эль и крепкий портвейн. В ландо она удобно  раскинулась  на
сиденье, ласково оглядывалась на Гарри,  ехавшего  возле,  улыбалась  ему  и
весело с ним болтала. Но какой злой недуг  овладел  вдруг  очаровательницей,
сидевшей спиной к лошадям? Ее  белоснежное  лицо  украшал  румянец,  который
Гарри принимал за естественные розы (как видите, сударыня, ваши заключения о
поведении леди Марии с ее кузеном совершенно неосновательны  и  даже  злы  -
этот  робкий  юноша,  вопреки  вашим  подозрениям,  вовсе  не   предпринимал
исследований, которые помогли бы ему проверить, настоящие ли  это  розы  или
искусственные. Поцелуй - помилосердствуйте! Я  краснею  при  мысли,  что  вы
сочли автора этих строк способным намекнуть на столь  возмутительную  вещь).
Итак,  повторяю:  ярко-розовые  щеки  Марии  продолжали   цвести   несколько
металлическим  румянцем,  но  в  остальном  ее  лицо,  прежде  соперничавшее
белизной с лилиями, теперь уподобилось цветом  желтому  нарциссу.  Ее  глаза
смотрели по сторонам с ужасающим выражением. Гарри испугали муки, написанные
на лице чаровницы,  которое  не  только  исказилось  от  боли,  но  и  стало
чрезвычайно некрасивым. В конце концов госпожа де  Бернштейн,  тоже  заметив
недомогание племянницы, спросила, не кружится ли у нее  голова  оттого,  что
она сидит спиной к лошадям, и  бедная  Мария  это  подтвердила.  После  чего
баронессе пришлось потесниться, чтобы дать племяннице место рядом с собой, и
до самого Фарнэма старуха сердито и насмешливо ворчала,  выражая  величайшее
неудовольствие по поводу  дерзости  Марии,  которой  вздумалось  заболеть  в
первый же день пути.
     Когда они добрались до гостиницы  "Куст"  в  Фариэме,  -  это  название
знаменитая фарнэмская гостиница  носит  вот  уже  триста  лет,  -  бесценная
больная удалилась в сопровождении горничной в свою спальню, бросив на  Гарри
всего лишь один страдающий взгляд  и  оставив  юношу  в  странном  смятении:
жалость в его сердце мешалась с горьким недоумением. Эти желтые-желтые щеки,
эти мертвенно бледные морщинистые веки, эти страшные красные пятна  -  какой
больной вид был у его дражайшей Марии! И не только больной, но  и...  прочь,
гнусное слово, прочь, недостойное подозрение! Гарри  попытался  отогнать  от
себя эту  мысль.  За  ужином  он  почти  ни  к  чему  не  прикоснулся,  хотя
благодушная баронесса ела с таким аппетитом, словно вовсе не обедала в  этот
день - и, уж во всяком случае, так, словно болезнь племянницы ее  ничуть  пе
тревожила.
     Она  послала  своего  дворецкого  узнать,  не  желает  ли  леди   Мария
подкрепиться. Тот  вернулся  и  доложил,  что  ее  милости  все  еще  сильно
неможется и кушать она не будет.
     - Надеюсь, она соблаговолит выздороветь к утру, -  воскликнула  госпожа
Бернштейн, постукивая миниатюрной ручкой по столу. - Терпеть не могу,  когда
начинают болеть в гостиницах или в пути. Ты сыграешь со мной в пикет, Гарри?
     Гарри был очень рад сыграть с тетушкой в пикет.
     -  Ах,  уж  эта  бестолковая  Мария!  -  заметила  госпожа   Бернштейн,
прихлебывая негус из внушительного  стакана.  -  Она  совсем  не  бережется.
Здоровье у нее всегда было слабое. А теперь ведь ей уже сорок один год.  Все
верхние зубы у нее фальшивые, и она совсем не может ими жевать. Слава  богу,
у меня пока еще все зубы целы. Как неуклюже ты сдаешь, голубчик!
     Помилуйте - неуклюже сдает! Да если бы в  эту  минуту  дантист  вырывал
собственные зубы Гарри, неужели он все-таки должен был бы думать о картах  и
сдавать их легко и изящно? Когда человека в застенке инквизиции  вздергивают
на дыбу, естественно ли требовать, чтобы он  улыбался,  чтобы  он  учтиво  и
связно беседовал с инквизитором? Если не считать этого пустячного  замечания
относительно карт, инквизитор, пытавший Гарри, хранил полную невозмутимость.
Лицо баронессы не выражало ни удивления, ни торжества, ни злорадства. Больше
за этот вечер госпожа де Бернштейн не нанесла племяннице  ни  одного  удара:
она с удовольствием  играла  в  карты,  по  обыкновению  рассказывала  Гарри
множество историй о былых временах, а затем пожелала ему  спокойной  ночи  с
большой сердечностью и благодушием. Весьма возможно, что  он  не  слушал  ее
рассказов. Весьма возможно, что в голове у него теснились совсем иные мысли.
Марии сорок один год, у Марии вставные... О, ужас, ужас! Может быть, у нее и
один глаз вставной? Или волосы накладные? Или деревянная нога? Не хотел бы я
увидеть сны, которые снились юноше в ту ночь.
     Утром госпожа Бернштейн сказала, что великолепно  выспалась.  Раскаяние
ее не терзало - это было совершенно ясно. (Есть люди, которые, нанеся  своей
жертве смертельный удар, приходят в самое безмятежное состояние духа.)  Леди
Мария тоже спустилась к завтраку. Болезнь  ее  милости,  к  счастью,  совсем
прошла, и баронесса ласково заметила племяннице, что она выглядит прекрасно.
Леди Мария села за стол. Она нежно посмотрела на Гарри, а он с обычной своей
находчивостью и оригинальностью  сказал,  что  очень  рад  выздоровлению  ее
милости. Почему при звуке его  голоса  она  вздрогнула  и  бросила  на  него
испуганный взгляд? Великий Инквизитор сидел за тем же столом,  улыбался  как
ни в чем не бывало и ел ветчину с поджаренным хлебом. О, бедная,  корчащаяся
на дыбе жертва! О, беспощадный инквизитор! О, баронесса Бернштейн! Это  было
жестоко, жестоко!
     За Фарнэмом чудесно  зеленели  залитые  солнцем  хмельники,  и  пейзажи
вокруг соперничали красотой друг с другом.  Мария  настояла  на  том,  чтобы
занять свое прежнее место. Она поблагодарила милую тетушку.  Теперь  это  не
причинит ей ни малейшего неудобства. Она, как и накануне, устремила взор  на
лицо юного рыцаря, скачущего рядом с каретой. Она ждала  ответных  сигналов,
которые прежде вспыхивали в этих двух окнах, рассказывая о  любви,  пылающей
внутри. Она тихо улыбнулась ему,  а  он  попытался  ответить  на  этот  знак
приязни тем же, но сумел лишь искривить рот  в  жалкой  усмешке.  Несчастный
юноша! Зубы,  которые  он  увидел,  когда  она  улыбнулась,  вовсе  не  были
вставными. Но он этого не знал, и они рвали его и терзали.
     Так и тянулся этот день, полный блеска  и  солнечного  сияния,  но  для
Гарри и Марии окутанный черными тучами. Он ничего не видел вокруг, он  думал
о Виргинии, он вспоминал, как был влюблен в дочку преподобного  Бродбента  в
Джеймстауне и как быстро угасло это  чувство.  Его  томило  смутное  желание
вернуться  домой.  Черт   бы   побрал   всех   этих   бездушных   английских
родственников! Разве они не старались провести его? Разве все они  не  плели
против него интриги? Разве проклятый Уилл не подсунул ему никуда  не  годную
клячу?
     В этот миг Мария испустила такой громкий  и  пронзительный  вопль,  что
госпожа Бернштейн сразу проснулась, кучер изо  всех  сил  натянул  вожжи,  а
сидевший рядом с ним лакей в ужасе спрыгнул с козел.
     - Выпустите меня! Выпустите меня! - кричала Мария.  -  Пустите  меня  к
нему! Пустите меня к нему!
     - Что случилось? - спросила баронесса.
     А случилось то, что лошадь Уилла упала на колени, сбросив своего седока
через голову, и мистер Гарри, которому  следовало  бы  быть  повнимательнее,
лежал ничком на дороге и не шевелился.
     Гамбо, который ехал возле второй кареты, болтая с горничными, подскакал
к хозяину и присоединил свои вопли к стенаниям леди Марии. Госпожа Бернштейн
вышла из ландо и медленно, вся дрожа, приблизилась к ним.
     - Он умер, он умер! - рыдала Мария.
     - Не будь дурочкой, Мария!  -  сказала  ее  тетка.  -  Эй,  кто-нибудь!
Постучите в эти ворота.
     Совершив свой подвиг, лошадь  Уилла  поднялась  на  ноги  и  застыла  в
неподвижности, но ее недавний наездник  не  подавал  ни  малейших  признаков
жизни.


        ^TГлава XXI^U
     Добрые самаритяне

     Опасаясь, не испугали ли мы какую-нибудь  добросердечную  читательницу,
которая могла подумать, будто разбитая кляча мистера Гарри Уорингтона унесла
его далеко за пределы и жизни, и этого повествования, мы хотели бы  в  самом
начале главы успокоить ее страхи и заверить ее,  что  ничего  серьезного  не
случилось. Разве можем мы убивать  своих  героев,  когда  они  только-только
переступили порог юности,  а  наше  повествование  еще  далеко  не  достигло
зрелости? Мы и так уже носим траур по одному из  наших  виргинцев,  которого
постигла злая судьба в Америке, и мы не можем убить  второго  в  Англии,  не
правда ли? Героев не полагается отправлять на тот свет с такой  поспешностью
и жестокостью без достаточно  веских  причин.  Если  бы  всякий  раз,  когда
какого-нибудь джентльмена сбрасывала лошадь, он непременно  погибал,  то  не
только герой, но и автор этой хроники давно покоился бы в земле,  тогда  как
первый сейчас всего лишь распростерт  на  ней  сверху  и  будет  приведен  в
чувство, едва его внесут в дом, у ворот которого уже позвонил лакей  госпожи
Бернштейн.
     А чтобы у вас не было сомнений в том, что  хотя  бы  младший  из  наших
виргинцев остался жив после падения с  разбитой  клячи  мистера  Уилла,  вот
собственноручное  письмо  хозяйки  дома,  куда  его  внесли,  -  эта   дама,
по-видимому, приняла в нем самое горячее участие:

                               "Миссис Эсмонд-Уорингтон, владелице Каслвуда,
                                     в собственный дом в Ричмонде, Виргиния.

     Если миссис Эсмонд-Уорингтон вспомнит те времена,  когда  двадцать  три
года назад мисс Рэйчел Эсмонд училась в Кенсингтонском пансионе,  она,  быть
может, припомнит и мисс Молли Бенсон, свою товарку, которая  забыла  все  их
смешные ссоры (виноватой в них очень часто бывала сама мисс Молли) и  помнит
только  великодушную,  вспыльчивую,  шаловливую   мисс   Эсмонд,   принцессу
Покахонтас, которой все мы так восхищались.
     Милостивая государыня, я не могу забыть,  что  когда-то  вы  были  моей
милой Рэйчел, а я - вашей  дражайшей  Молли.  Правда,  когда  вы  уезжали  в
Виргинию, расстались мы холодно, но вам известно, как мы некогда любили друг
друга. У меня, Рэйчел, все еще хранится золотая etui  {Шкатулка  (франц.).},
которую подарил мне ваш батюшка, когда  он  приезжал  к  нам  в  пансион  на
публичные экзамены и мы с вами исполняли  сцену  ссоры  Брута  и  Кассия  из
Шекспира, а не далее как вчера под утро мне  приснилось,  что  ужасная  мисс
Хартвуд вызвала нас обеих отвечать урок, а я его не выучила, и, как  всегда,
мисс Рэйчел Эсмонд показала свое превосходство  передо  мяой.  Как  свежи  в
памяти все эти далекие дни!  Как  молодеешь,  думая  о  них!  Я  помню  наши
прогулки и наши  занятия  и  то,  как  наши  милостивые  король  и  королева
прогуливались в сопровождении придворных  по  Кенсингтонскому  саду,  а  мы,
пансионерки "Академии" мисс Хартвуд, все вместе низко приседали. Я и  сейчас
могу перечислить все, что нам подавали за обедом в тот или иной день недели,
и могу показать место, где была ваша клумба, которая всегда  выглядела  куда
аккуратнее моей. Как и комод мисс Эсмонд - образец аккуратности,  тогда  как
мой обычно в плачевном беспорядке. Помните, как мы рассказывали  друг  другу
всякие истории в дортуаре, пока классная дама мадам Hibou  {Сова  (франц.).}
не вскакивала с кровати и не прерывала нас негодующим "уханьем"?  А  помните
бедного  учителя  танцев,  который  рассказал  нам,  что  на   него   напали
разбойники, хотя на самом деле его, кажется,  избили  лакеи  милорда  вашего
брата? Дорогая! Ваша кузина леди Мария Эсмонд (в  те  времена  ее  папенька,
если не ошибаюсь, был еще просто виконтом Каслвудом) только что посетила мой
дом, но я, разумеется, не стала напоминать  ей  про  эти  печальные  дни,  о
которых болтаю сейчас с моей милой миссис Эсмонд.
     Ее милость  побывала  у  меня  вместе  с  другой  вашей  родственницей,
баронессой де Бернштейн, а теперь они обе поехали  дальше  в  Танбридж-Уэлз,
однако еще один ваш родственник, куда более близкий, остался гостить у меня,
и сейчас, надеюсь,  спит  крепким  сном  в  соседней  комнате.  Зовут  этого
джентльмена мистер Генри Эсмонд-Уорингтон. Теперь вы понимаете, почему  ваша
старая товарка решила вам написать? Не тревожьтесь, моя дорогая! Я знаю,  вы
думаете сейчас: "Мой сын заболел! Вот почему мисс Молли Бенсон  пишет  мне!"
Нет-нет, дорогая! Вчера мистер Уорингтон был, правда, нездоров,  но  сегодня
уже совсем оправился. Наш доктор - а это не кто иной,  как  мой  милый  муж,
полковник Ламберт, - пустил ему кровь, вправил вывихнутое плечо  и  объявил,
что через два дня мистер Уорингтон будет совсем здоров и  сможет  продолжать
свой путь.
     Боюсь, я и мои девочки немного жалеем, что  он  так  скоро  поправится.
Вчера вечером, когда мы сели пить чай,  в  наши  ворота  позвонили,  да  так
громко, что все мы перепугались: в нашем тихом уголке редко  раздается  звон
этого колокольчика, разве какой-нибудь прохожий нищий дернет за него,  чтобы
попросить милостыни. Наша прислуга выбежала  посмотреть,  что  случилось,  и
оказалось,  что  молодой  джентльмен  упал  с  лошади  и  лежит  на   дороге
бездыханный, а  кругом  стоят  его  спутники.  Услышав  это,  мой  полковник
(добрейший из самаритян) спешит  к  злополучному  путешественнику  и  вскоре
вместе со слугами и  в  сопровождении  двух  дам  вносит  в  комнату  такого
бледного, бесчувственного красивого юношу! Ах,  дорогая,  как  мне  радостно
знать, что ваше дитя нашло приют и помощь под моим кровом! Что мой муж  спас
его от страданий и лихорадки и вернул его  здоровью  и  вам!  Мы  возобновим
теперь нашу старую дружбу, не правда ли? В прошлом году я сильно хворала,  и
даже думали, что я умру. И знаете? Тогда я часто вспоминала вас и то, что вы
были сердиты на меня, когда мы расстались много лет назад.  Я  тогда  начала
писать вам глупое письмо, которое у меня не хватило сил кончить, - я писала,
что если меня ждет сейчас судьба, уготованная всем нам, то мне  хотелось  бы
покинуть нашу юдоль примиренной со всеми, кого я знаю.
     Ваша  кузина,  высокородная  леди  Мария   Эсмонд,   выказала   истинно
материнскую  нежность  и  тревогу,  когда   с   ее   молодым   родственником
приключилась эта беда. Право, у  нее,  должно  быть,  очень  доброе  сердце.
Баронесса де Бернштейн, дама столь преклонных лет,  конечно,  не  может  уже
чувствовать так глубоко, как мы, молодежь, однако и она  очень  тревожилась,
пока мистер Уорингтон не пришел в сознание, а тогда она объявила, что  хочет
как можно быстрее продолжить свой путь в Танбридж-Уэлз, ибо больше всего  на
свете боится ночевать там,  где  поблизости  нельзя  найти  врача.  Тут  мой
эскулап сказал со смехом, что, конечно,  не  может  предложить  своих  услуг
знатной даме, хотя и берется вылечить своего молодого  пациента.  И  правда,
мой полковник во время своих походов приобрел немалый  опыт  в  такого  рода
ушибах, и могу ручаться, что, созови мы на  консилиум  хоть  всех  окрестных
врачей, лучшего лечения мистеру Уорингтону все равно никто не предложил  бы.
Итак, поручив молодого джентльмена моим  заботам  и  заботам  моих  дочерей,
баронесса и леди Мария распрощались с нами, хотя последней очень не хотелось
уезжать.
     Когда он совсем поправится, мой  полковник,  и  притом  на  собственных
лошадях, проводит его до Уэстерема, где живет его старый товарищ по  оружию.
Письмо это будет отослано с почтовой каретой в Фалмут  не  ранее,  чем,  бог
даст, ваш сын полностью обретет прежнее здоровье и силы, а поэтому  вам  нет
никакой нужды тревожиться  о  нем,  пока  он  находится  под  кровом  вашей,
милостивая государыня, покорнейшей слуги, любящей вас

                                                               Мэри Ламберт.
P. S. Четверг. "          "?

     Я была рада узнать (об этом приятнейшем обстоятельстве рассказал  нашим
людям черный лакей мистера Уорингтона), что  Провидение  ниспослало  госпоже
Эсмонд такое большое богатство и наследника,  вполне  его  достойного.  Наше
состояние сейчас очень прилично, но, поделенное между нашими  детьми,  когда
мы покинем эту юдоль, оно окажется малым. Ах, дорогая!  Я  узнала  о  тяжком
несчастье, постигшем вас в прошлом году. Хотя  мы  с  полковником  взрастили
много детей (пятерых), двух мы потеряли, и материнскому сердцу понятно  ваше
горе; признаюсь вам, мое разрывалось от сострадания к вашему мальчику, когда
сегодня он (голосом, невыразимо тронувшим меня и мистера Ламберта)  упомянул
своего милого брата. Нельзя  увидеть  вашего  сына  и  не  полюбить  его.  Я
благодарю бога, что нам было дано помочь ему в беде и что, приняв в свой дом
незнакомого  человека,  мы  оказали  гостеприимство  сыну   моей   старинной
подруги".

     На  лицах  некоторых  людей  природа  начертала   аккредитив,   который
оплачивается почти всюду. Подобным лицом обладал в юности  Гарри  Уорингтон.
На его щеках играл такой здоровый  румянец,  глаза  были  такими  ясными,  а
выражение их - столь бесхитростным и открытым, что все, кто его видел - даже
те, кто его обманывал, - преисполнялись к нему доверия. Тем не менее, как мы
уже намекали,  этот  юноша  отнюдь  не  был  простодушным  простаком,  каким
казался. Как ни легко он краснел,  он  был  далеко  не  наивен  и,  пожалуй,
значительно более  осторожен  и  себе  на  уме,  чем  стал  в  зрелые  годы.
Несомненно, проницательный и благородный человек (который вел честную  жизнь
и не знает тайных угрызений совести) с годами становится  проще.  Он  решает
примеры справедливости и добра с  большей  быстротой,  с  большей  легкостью
выучивается распознавать и отбрасывать ложные доводы  и  попадает  в  мишень
истины с меньшим, чем раньше, трудом и душевным страданием.  Или  это  всего
лишь старческое заблуждение  -  наша  вера  в  то,  что  преклонный  возраст
излечивает нас от многих суетных желаний и мы становимся менее пристрастны в
своих суждениях о собственных наших недостатках и недостатках  ближних?..  Я
смиренно утверждаю, что молодые люди, хотя выглядят они красивее, хотя глаза
у них больше, а на веках нет  ни  единой  морщины,  часто  могут  потягаться
хитростью со многими из стариков. Невинные маленькие школьники -  какие  это
чудовищные обманщики! Как они лгут  маменьке!  Как  надувают  папеньку!  Как
обводят вокруг пальца экономку! Как подличают  перед  старшеклассником,  при
котором состоят фэгом! И как ведут  себя  на  глазах  у  директора,  доктора
Берча, - все эти пять долгих лет лицемерия,  лжи  и  пресмыканий!  А  сестры
маленьких школьников? Разве они лучше, и разве, только  начиная  выезжать  в
свет, эти ангелочки выучиваются кое-каким штучкам?
     По вышеприведенному письму миссис Ламберт вы можете заключить, что она,
как все хорошие женщины (да почти и все дурные тоже), была сентиментальна; и
когда она посмотрела на Гарри Уорингтона, лежащего  на  ее  лучшей  кровати,
после того кик полковник пустил ему кровь и вправил вывихнутое плечо, когда,
держа мужа за руку, она увидела, что юноша спит сладким сном,  порой  что-то
невнятно шепча, а на его щеках играет легкий румянец, она объявила,  что  он
настоящий  красавец,  и  с  грустью  признала,  что  оба  ее  сына  -  Джек,
оксфордский студент, и Чарльз, только что вернувшийся в школ