даниях. Иногда он соглашался принять от меня гонорар,  всегда  был
ко мне добр и выслушивал меня участливо. И как же я тянулся к  нему!  Должно
быть, его некогда тоже  постигла  тяжелая  утрата,  и  потому  он  так  умел
посочувствовать другому страдальцу.
     Он не сказал мне, насколько опасно больна моя любимая, но не скрыл, что
болезнь ее серьезна. Я же поведал ему, что хочу жениться на ней, чем бы  мне
это ни грозило, ибо без нее я человек погибший, и мне  безразлично,  что  со
мной станется. Моя мать сначала согласилась  на  наш  брак,  а  потом  почла
возможным передумать, в то время  когда  мы  уже  были  связаны  крепчайшими
узами, более священными, чем сыновний долг.
     - Если бы ваша  матушка  могла  услышать  ваши  слова  и  увидеть  мисс
Ламберт, мне думается, сударь, что сердце ее смягчилось бы, - сказал доктор.
     Но кто дал моей матери право держать меня в такой кабале, погружать  во
мрак отчаяния и вырывать моего ангела из моих объятий?
     Он  не  может,  сказал  доктор,  служить  посредником  между  девицами,
чахнущими от любви, и их вздыхателями, которых не велено пускать  на  порог,
но кое-что  он  все-таки  сделает:  он  скажет,  что  видел  меня  и  что  я
пользовался его советами. О да, доктор, несомненно, тоже был когда-то  очень
несчастлив. Он выполнил свое обещание, и я, конечно, в тот же день побывал у
него. Он сказал, что, получив  известие  обо  мне,  она  словно  бы  немного
утешилась.
     - Она переносит свои  страдания  с  поистине  ангельской  кротостью.  Я
прописал ей иезуитскую кору, и она ее принимает, но,  насколько  я  понимаю,
известие о вас оказалось целебнее всякого лекарства.
     Впоследствии я узнал, что никто из дам не проговорился генералу о  том,
что у доктора появился новый пациент.
     Не берусь описать всех выражений  благодарности,  которые  я  от  всего
сердца изливал доктору, принесшему мне такую утешительную  весть.  Он  разом
облегчил мучения двух несчастных. Конечно, это была только капля живительной
влаги, но для изнемогавшего от мук она была драгоценна. Я готов был целовать
землю, по которой он ступал, благословлять его руку, пожимавшую мою, ибо эта
же рука считала и ее пульс. У меня был красивый перстень - камея  с  головой
Геркулеса. Он был слишком мал для пальца доктора, да к тому же  этот  добрый
человек не носил украшений, но я упросил его нацепить перстень на цепочку от
часов, в надежде, что Тео заметит этот брелок и поймет: это весть  от  меня.
Мой друг Спенсер из Темпла тоже переживал в те дни любовную  трагедию,  и  я
стал с ним неразлучен, провожал беднягу от самого его дома до Темпла,  а  он
провожал меня обратно до Бедфорд-Гарденс, и, конечно, всю дорогу мы говорили
только о наших возлюбленных! Признаться, я рассказывал о  своем  горе  всем.
Моя добросердечная домохозяйка и горничная Бетти  жалели  меня.  А  мой  сын
Майлз, который, к моему  удивлению,  удосужился  на  днях  заглянуть  в  эту
рукопись, сказал:
     - Черт побери, сэр, я и не знал, что  вам  и  нашей  маменьке  пришлось
такого натерпеться. Я сам получил очень жестокий удар в тот год, как вступил
в армию. Одна коварная маленькая чертовка предпочла мне сэра Крейвена  Оукса
из нашего полка. Я чуть не спятил тогда. - И он удалился, насвистывая что-то
крайне меланхолическое.
     Как-то раз доктор обмолвился мне при встрече, что мистер Ламберт должен
покинуть Лондон по делам службы, но я сдержал данное ему слово  и  не  делал
попыток появляться в их  доме;  зато,  пользуясь  разрешением  моего  милого
доктора, я частенько, как вы понимаете, наведывался к нему  и  справлялся  о
его дорогой пациентке. Сообщения доктора были, однако, малоутешительны.
     - Она поправляется, - сказал доктор. - Надо бы увезти ее домой  в  Кент
или куда-нибудь на взморье.
     В то время я еще не знал, что бедняжка просила и молила  никуда  ее  не
увозить, и родители, догадываясь, быть может, что удерживает ее в Лондоне, и
опасаясь за ее здоровье в случае отказа,  вняли  ее  мольбам  и  согласились
остаться в городе.
     И вот однажды утром я пришел к доктору и, как уже повелось, занял место
в его приемной, откуда пациенты приглашались поочередно к нему в кабинет. От
нечего делать я перелистывал  книги  на  столе  и  не  обращал  внимания  на
остальных пациентов. Приемная быстро пустела, и вскоре, кроме  меня,  в  ней
осталась только одна дама под густой вуалью. Обычно последним  оставался  я,
так как Осборн, слуга доктора, был посвящен в мои обстоятельства и знал, что
меня приводил сюда недуг особого свойства.
     Оставшись со мной наедине, дама под вуалью протянула мне две  маленькие
ручки, и я вздрогнул, услышав ее голос:
     - Вы не узнаете меня, Джордж? - воскликнула она.
     В следующую секунду она уже была в моих объятиях, и  я  целовал  ее  от
всего своего истерзанного сердца; все мои чувства хлынули наружу, ибо  после
шестинедельной пытки и адских страданий  встреча  эта  была  как  освежающий
ветерок, повеявший на меня с небес.
     Вы хотите знать, дети, кто это был? Вы, вероятно, думаете, что это была
ваша мать, которую доктор привез повидаться со мной? Нет, это была Этти.


        ^TГлава LXXTI,^U
     повествующая о том, как мистер Уорингтон вскочил в ландо

     Не успел я опомниться от изумления, как эта  юная  особа  приступила  к
делу:
     - Вы, я вижу, явились наконец, чтобы  справиться  о  здоровье  Тео,  и,
кажется, огорчены тем, что  ваше  равнодушие  и  бессердечие  уложили  ее  в
постель? Вот уже шесть недель, как  она  хворает,  а  вы  даже  ни  разу  не
осведомились о ней! Куда как любезно с вашей стороны, мистер Джордж!
     - Но позвольте... - изумился мистер Джордж.
     - А вы, должно быть, полагаете, что это верх любезности -  не  отходить
от нее ни на шаг целый год, а потом покинуть, же сказав ни слова?
     - Но, моя дорогая, вы же знаете, что я  дал  обещание  вашему  отцу!  -
вскричал я.
     - Обещание! - сказала мисе Этти, пожав  плечами.  -  Как  можно  давать
такое обещание, от которого моя дорогая сестрица заболела?.. Как это можно -
в один прекрасный  день  вдруг  заявить:  "Прощайте,  Тео",  -  и  исчезнуть
навсегда! А я думала, что, когда джентльмены клянутся в  чем-то  дамам,  они
держат свое слово. Будь я мужчиной, я бы не позволила  себе  играть  сердцем
бедной девочки, чтобы потом ее бросить. Что эта дурочка сделала вам  плохого
- разве только то, что слишком сильно любила вас? По какому праву, позвольте
вас спросить, сэр, вы сначала отняли ее у  нас,  а  потом  покинули,  и  все
только потому, что она пришлась не по вкусу одной старой женщине в  Америке?
Пока вас не было, она была счастлива с нами. Она любила свою  сестричку,  не
было на свете другой такой любящей сестры, пока она не встретилась с вами. А
теперь, из-за того, что ваша маменька считает, что ее  сыночек  может  найти
себе кого-нибудь получше, вы ее бросаете!
     - Силы небесные, что вы говорите, дитя мое? - воскликнул я,  пораженный
этим потоком несправедливостей. - Да разве я по доброй воле с ней расстался?
Разве мне не было запрещено посещать ваш дом, разве ваш отец не взял с  меня
честное слово, что я никогда больше не увижусь с мисс Тео?
     - Честное слово? И после этого вы, мужчины,  еще  смеете  считать  себя
выше нас и хотите, чтобы мы вас уважали и преклонялись  перед  вами!  Право,
Джордж Уорингтон, вам надо возвратиться в вашу детскую в Виргинии,  и  пусть
ваша чернокожая нянька укрывает вас на ночь одеяльцем, а маменька  дает  вам
разрешение пойти погулять! Ах, Джордж! Вот  уж  никак  не  думала,  что  моя
сестра отдаст свое сердце человеку настолько малодушному, что он  не  сумеет
постоять за нее и при первой же преграде ее покинет. Когда  доктор  Хэберден
сказал, что он вас пользует, я решила пойти поглядеть и вижу, что, и правда,
вид у вас совсем больной, чему, признаться, я очень  рада,  хотя,  вероятно,
это у вас от страха перед вашей матушкой. Но я не скажу Тео, что вы  больны!
Она-то не перестала думать о вас. Она-то не могла бы нарушить  клятву  и  на
следующий же день, как ни в чем не бывало, продолжать жить по-прежнему. Нет,
подобные поступки мы предоставляем совершать вам, мужчинам, ведь вы во  всем
выше нас - и умнее и отважней! И, однако, вы способны предать ангела  -  да,
ангела! Десять тысяч таких, как вы, не стоят ее мизинца. И этот ангел  любил
меня, пока не появились вы; она была нашим сокровищем, благословением небес,
а вы покинули ее - и называете это делом чести?  Молчите,  сэр!  Я  презираю
весь ваш пол! Ваше превосходство над нами неоспоримо, не так ли?  Мы  должны
преклоняться перед вами и прислуживать вам, не так ли?  А  я  не  такого  уж
высокого мнения о вашем уме, и ваших трагедиях, и ваших стихах, -  по-моему,
они часто бывают даже глупы. Я бы не стала не спать ночами, переписывая ваши
рукописи, я бы не стала попусту тратить время и час за часом  просиживать  у
окна, забыв о существовании всех, кроме вашей милости,  и  ждать,  когда  вы
появитесь на улице в своей шляпе набекрень! Вы  уезжаете?  Ну,  и  скатертью
дорога, только верните мне мою сестру! Верните нам наше сокровище!  Она  так
любила всех нас, пока не появились вы! А вы покидаете ее потому только,  что
ваша маменька, видите ли,  решила,  что  может  найти  для  вас  кого-нибудь
побогаче! О, вы воистину храбрый мужчина! Так ступайте и  женитесь  на  той,
которую подыскала для вас ваша  маменька,  а  моя  душенька  пусть  умирает,
покинутая вами!
     - Боже милостивый, Этти!  -  вскричал  я,  пораженный  этой  несуразной
логикой. - Разве это я захотел покинуть вашу сестру? Разве  я  не  стремился
сдержать слово и разве не ваш  отец  воспротивился  этому  и  заставил  меня
пообещать, что я не буду даже пытаться ее увидеть? А мое слово, моя честь  -
это мое единственное достояние!
     - Ну да, конечно, ваше слово,  ваша  честь!  Вы  сдержали  свое  слово,
данное ему, и нарушили - данное  ей!  Вот  она  -  ваша  честь!  Да  будь  я
мужчиной, я бы уж сумела объяснить вам, во что я ее ставлю - вашу честь!  Ах
да, я забыла - вы же обязались не нарушать порядка и спокойствия и не имеете
права... О, Джордж, Джордж! Разве вы не видите, в каком я горе? Я  просто  в
отчаянии и сама не знаю, что говорю. Не покидайте ее! У нас дома никто этого
не понимает. Они думают иначе. Но ведь никто не знает ее так,  как  я,  а  я
говорю вам: она умрет, если вы ее оставите. Скажите мне,  что  вы  этого  не
сделаете. Сжальтесь надо мной, мистер Уорингтон, и верните мне  мою  дорогую
сестричку! - И так это пылкое, обезумевшее от горя создание изливало на меня
то свой гнев, то свои мольбы и от язвительных укоров  переходило  к  слезам.
Правильно ли наш маленький эскулап оценил болезнь своей  дорогой  пациентки?
Правда ли, что для нее  не  существовало  иного  лекарства,  кроме  того,  о
котором молила Этти? Разве другие не страдали столь же жестоко, когда кто-то
был отторгнут от их сердца, не пережили такую же лихорадку и такой же упадок
сил, не лежали на одре болезни, видя избавление разве что в смерти, и тем не
менее в конце концов восстали от одра и долго еще потом  влачили  свои  дни,
пока не сошли в могилу? Но любовь эгоистична, ей нет дела до чужих чувств  и
страданий, а наша любовь казалась нам столь огромной, словно равной  ей  еще
не существовало на земле и не было влюбленных, которые бы страдали так,  как
мы. Иначе в лице этой юной, страстной заступницы за  сестру  мы  увидели  бы
перед собой другой пример - пример того,  как  нежное,  пораженное  любовным
недугом сердце может молча страдать, переболеть и оправиться. Разве  не  так
было с самой Этти? Ее сестра и  я,  когда  наша  любовь  была  еще  легка  и
бездумна, не раз в минуты нежной доверчивой болтовни черпали  особую  тайную
усладу и чувство спокойной уверенности, обращаясь к неудачной любви Этти. Мы
словно сидели у горящего камина и прислушивались к завыванию ветра за  окном
или гуляли по берегу mari  magno  {Большого  моря  (лат.).}  и  смотрели  на
борющийся с бурей корабль. И, теснее приникнув друг к другу, мы наслаждались
своим счастьем и со снисходительным сочувствием взирали на несчастья других.
Не будем бежать от истины. Признаем, что, подчинившись  воле  обстоятельств,
мы могли бы  со  временем  примириться  с  нашей  разлукой.  Теперь,  в  мои
преклонные лета, располагающие к скептицизму, я  склонен  такую  возможность
допустить. Но в те далекие дни я всей душой стремился разделить  опасения  и
страхи пылкой маленькой Этти и безоглядно  поверить,  что  разлука  со  мной
будет стоить жизни самому дорогому для  меня  существу.  Был  ли  я  неправ?
Сейчас я уже не решусь с  уверенностью  ответить  на  этот  вопрос.  Я  могу
сомневаться в самом себе (или, как мне кажется, не сомневаться),  но  только
не в Тео, а она, конечно, терзалась теми же тревогами и страхами, как  Этти.
Я хотел было поделиться ими с нашим добрым  доктором,  но  тот  не  дал  мне
произнести ни слова.
     - Молчите! - с притворно испуганным видом воскликнул он. - Я не  должен
этого слушать. Если двое знакомых случайно встречаются  в  моей  приемной  и
вступают в разговор, я тут ни при чем. Но чтобы быть свахой  или  сводником,
это уж - прошу покорно! Что, по-вашему,  сделает  генерал,  возвратившись  в
Лондон?  Не  будь  я  доктор,  если  он  не  потащит  меня  на  лужайку   за
Монтегью-Хаус, а мне, друг мой, жизнь еще не надоела! - И он вскочил в  свой
экипаж, предоставив меня моим размышлениям. Однако, прежде чем  тронуться  с
места, он сказал мне еще: - И чтобы больше никаких свиданий с  мисс  Этти  в
моей приемной, запомните это.
     О да! Конечно, это не повторится! Мы люди чести, и слово  наше  крепко,
ну и так далее и тому подобное. К тому же увидеться с  Этти  было  для  меня
таким  неоценимым  благом,  и  разве  я  не  был  обязан   за   это   вечной
благодарностью доктору? Этот глоток живой  воды  освежил  мою  душу,  и  мне
казалось, что я смогу теперь еще долго  продержаться.  Я  проводил  Этти  до
Сохо, и мне даже в голову не пришло условиться о новой встрече с ней. Но наш
маленький связной оказался предусмотрительнее меня - она  спросила,  посещаю
ли я по-прежнему библиотеку Музея, на что я ответил:
     - Да, случается иногда заглянуть. Но я слишком несчастен  теперь,  даже
читать не могу. Не понимаю, что напечатано на бумаге. Я разлюбил свои книги.
Даже Покахонтас опостылела мне. И... - Неизвестно, как долго  еще  продолжал
бы я в таком духе, если бы Этти не прервала меня, нетерпеливо топнув ножкой.
     - Перестаньте молоть вздор! Право, Джордж, вы еще глупее, чем Гарри!
     - Почему вы так считаете, дитя мое? - спросил я.
     - В какое время вы бываете в библиотеке? Вы  выходите  из  дома  в  три
часа, переходите через дорогу и направляетесь к  Тотнем-Корт.  Вы  проходите
через весь побелок и сворачиваете на Грин-лейн, которая ведет  обратно  -  к
новой лечебнице. Ну что, разве нет? А если вы  будете  прогуливаться  так  с
недельку, вам это не повредит. До свиданья, сэр, и прошу вас, не  провожайте
меня. - Она делает мне реверанс и удаляется, опустив на лицо вуаль.
     Грин-лейн, которая ведет  от  новой  лечебницы  на  север,  теперь  вся
застроена домами. А в мое  время,  в  царствование  доброго  старого  короля
Георга  II,  это  был  захудалый  сельский  пригород  Лондона  -   местечко,
пользовавшееся такой дурной славой, что  горожане  никогда  не  возвращались
ночью со своих вилл или из разных  увеселительных  заведений  в  Хемстеде  в
одиночку, а собирались целыми компаниями и часто еще в сопровождении  лакеев
с горящими факелами на случай нападения разбойников, которыми  кишмя  кишели
окрестности города. Если вы поворачивались  спиной  к  Лондону,  перед  вами
возникали на горизонте холмы Хемстеда и  Хайгета,  каждый  увенчанный  своей
церковью, - и на протяжении нескольких дней  мистер  Джордж  Уорингтон  имел
удовольствие любоваться  этим  пейзажем,  а  потом  возвращался  обратно  по
дороге, ведущей к новой лечебнице. Здесь было много всяких кабачков,  и  мне
вспоминается один из них под вывеской "Протестантский Герой", где  торговали
пивом и пирожками, вспоминается и его славная хозяйка  в  чистом  переднике,
которая не то на третий, не то на четвертый день сказала мне с реверансом:
     - Похоже, барышня опять не придет,  сэр!  Может  быть,  ваша  честь  не
откажется заглянуть сюда и отведать моего холодного пива?
     И вот наконец 25 мая - о, эта дата достойна  быть  записанной  белейшим
мелком! - шагая по Тотнем-роуд неподалеку от молельни мистера  Уайтфилда,  я
увидел впереди ландо, а на козлах рядом с возницей -  моего  молодого  друга
Чарли, который кричал мне, махая шляпой:
     - Джордж! Джордж!
     Я бросился к экипажу. Ноги у  меня  дрожали,  колени  подгибались,  мне
казалось, что сейчас я упаду прямо под колеса: в ландо сидела Этти, а  возле
нее полулежала на подушках моя драгоценная Тео. Как исхудала ее бедная ручка
с тех пор, как последний раз лежала в  моей  руке!  На  впалых  щеках  горел
жаркий румянец, в глазах был лихорадочный блеск,  а  звук  ее  голоса  болью
отозвался в моем сердце, наполнив его и печалью и радостью.
     - Я повезла ее  прокатиться  до  Хемстеда,  -  скромно  опустив  глаза,
говорит Этти. - Доктор сказал, что свежий воздух будет ей полезен.
     - Я была больна, Джордж, но теперь мне лучше, - говорит Тео,  и  в  это
время из молельни доносится пение хора. Я сжимаю ее руку в своей. Снова, как
прежде, она глядит мне в глаза,  и  мне  кажется,  будто  мы  никогда  и  не
разлучались.
     Звуки этого псалма я буду помнить до конца моих дней. Сколько раз с тех
пор я его слышал! Моя жена наигрывает его на клавесине, а наши  малютки  его
поют. Вы понимаете теперь, дети мои, почему я так  люблю  этот  псалом?  Это
была песнь нашей amoris  redintegratae  {Возрожденной  любви  (лат.).},  она
вселяла надежду в мою душу, погруженную в безысходный мрак и  отчаяние.  Да,
никогда прежде не был я так несчастен, ибо даже мрачным дням плена в  Дюкене
сопутствовали доброта и нежность, и долго еще потом я с  теплотой  вспоминал
бедную Лань и моего вечно пьяного тюремщика, пение лесных  птиц  на  заре  и
военную музыку форта - моей тюрьмы.
     Мой юный друг Чарли, повернувшись на козлах, смотрел на свою  сестру  и
меня, погруженных в блаженное созерцание друг друга, и  на  Этти,  увлеченно
слушавшую музыку.
     - Я, пожалуй, подойду поближе, послушаю псалом.  И,  быть  может,  этот
знаменитый мистер Уайтфилд будет как раз сегодня читать проповедь. Пойдем со
мной, Чарли, а Джордж покатается полчасика с нашей дорогой Тео - до Хемстеда
и обратно.
     Чарли, казалось, не испытывал  особенного  желания  присутствовать  при
том, как мистер Уайтфилд и его паства будут  упражняться  в  благочестии,  и
высказал предположение, что Джордж Уорингтон не хуже его может повести  Этти
в часовню. Но Этти не любила, когда ей перечили.
     - Если ты не пойдешь со мной, тогда больше не  жди,  чтобы  я  помогала
тебе делать уроки, - вскричала она, после чего Чарли слез  с  козел,  и  они
скрылись в молельне.
     Найдется ли мне оправдание  в  глазах  людей  высоконравственных  и  не
забывших о данном мной обещании, ибо я вскочил  в  ландо  и  опустился,  как
когда-то, на сиденье рядом  с  моей  драгоценной  Тео?  Пусть  так,  я  свое
обещание нарушил. Буду ли я сурово осужден? Ну что ж, осуждайте на здоровье,
высокочтимый сэр. Да, я нарушил мое  обещание,  и  если  вы,  друг  мой,  не
сделали бы того же, оставайтесь при вашей добродетели. Впрочем, я,  конечно,
ни на  мгновение  не  могу  допустить,  что  мои  собственные  дети  посмеют
вообразить себя хозяевами своего  сердца  и  вздумают  распоряжаться  им  по
своему усмотрению. О нет, детки, вы уж позвольте  папеньке  решать  за  вас,
когда вы голодны и когда испытываете жажду, и выбирать  для  вас  женихов  и
невест, а потом вы, в свою очередь, будете устраивать браки ваших детей.
     А теперь