тебе, чем могу. Куплю места в ложах для всех моих слуг. Почему бы нет?  Кейз
в своем черном костюме выглядит совсем как дворянин, а Бретт в одном из моих
платьев даже foux air de moi {Немножко  похожа  на  меня  (франц.).}.  Пусть
оставят на мое имя два места в передней  ложе.  До  свидания,  мой  мальчик.
Bonne chance {Желаю удачи (франц.).}.
     Вдовствующая графиня послала мне свои поздравления (на тыльной  стороне
девятки треф): у них в этот день играют в карты, и она крайне сожалеет,  что
они с Фанни не могут послушать мою трагедию. Ну, а о моем дядюшке и  о  леди
Уориягтон же могло, разумеется, быть и речи. После моей встречи с  портшезом
ее милости я мог бы с таким же успехом пригласить  в  "Друри-Лейж"  королеву
Елизавету. Этим исчерпывался список моих аристократических друзей,  которыми
так хвастался бедняга Сэмпсон и в расчете на которых, как он сам  признался,
директор театра предоставил мистеру Хэгану его ангажемент.
     - А где же лорд Бьют? Вы как будто обещали, что  его  милость  будет  в
театре? - брюзгливо спросил директор, беря понюшку табака. (Как непохож  был
этот господин на веселого, обходительного, удачливого директора, который так
любезно принимал меня полгода назад!)
     - Разве я обещал вам, что лорд Бьют будет в театре?
     - Да, обещали, - говорит мистер Гаррик, - и что ее высочество принцесса
Уэльская прибудет, и его величество тоже.
     Тут бедняга Сэмпсон признался, что, окрыленный несбыточными  надеждами,
он и правда пообещал, что все эти августейшие особы посетят премьеру.
     На следующий день на репетиции дела обстояли еще хуже, и директор был в
ярости.
     - Боже милостивый,  -  сказал  он  мне,  -  в  хорошенькую  guet-a-pens
{Западню (франц.).} вы меня заманили,  сэр!  Прочтите-ка  это  письмо,  сэр,
прочтите его! - И он протянул мне листок.

     "Милостивый государь, - говорилось  в  письме,  -  я  видел  милорда  и
передал ему просьбу мистера Уорингтона почтить своим  присутствием  премьеру
его трагедии "Покахонтас". Его милость - покровитель драмы и бесценный  друг
всех изящных искусств,  но  он  просит  меня  сообщить  вам,  что  не  может
позволить себе, а тем  паче  просить  его  величество,  посетить  спектакль,
главная роль в котором поручена актеру, заключившему тайный брак  с  дочерью
одного из высокородных дворян, приближенных к особе его величества.
                             Ваш доброжелатель
                                                        Сондерс Мак-Дуфф.

     Мистеру Д. Гаррику
     В Королевский театр
     на Друри-Лейн".

     Бедняжка Тео приготовила славный ужин к моему возвращению с  репетиции.
Я не решился сообщить ей столь ужасную весть, а в объяснение своей необычной
бледности сослался на усталость.


        ^TГлава LXXX^U
     "Покахонтас"

     Зная, что  английская  публика  не  столь  хорошо  знакома  с  историей
Покахонтас, как мы, виргинцы, и поныне чтящие память этого бесхитростного  и
доброго создания, мистер Уорингтон по совету своих друзей сочинил  небольшую
балладу об этой индейской принцессе и напечатал ее в журналах  за  несколько
дней до премьеры трагедии. Мы  с  Сэмпсоном  считали,  что  это  чрезвычайно
ловкий и хитроумный шаг.
     -  Это  послужит  хорошей  приманкой,  сэр,  -   говорил   мой   пылкий
друг-священник. - Вы увидите, сколько рыбешки  приплывет  к  нам  в  сети  в
великий день премьеры! - И он и Спенсер утверждали, что оба они слышали, как
обсуждались мои стихи в различных кофейнях и  какие  им  воздавались  хвалы,
авторство же их приписывалось и мистеру Мезону, и мистеру  Кауперу,  и  даже
знаменитому мистеру Грею. Боюсь, что бедный Сэм сам распускал все эти слухи,
и вздумай  кто-нибудь  назвать  автором  трагедии  Шекспира,  священник  без
сомнений стал бы утверждать, что "Покахонтас"  -  лучшее  из  всех  творений
великого барда. С историей капитана Смита я познакомился  еще  мальчишкой  в
библиотеке моего деда, и сейчас мне часто вспоминается, как  я  сидел  возле
доброго старика с моей любимой  книгой  в  руках  и  с  увлечением  читал  о
подвигах нашего виргинского героя. Я любил читать о  путешествиях  Смита,  о
страданиях, пережитых им в плену, о его побегах и о жизни его  не  только  в
Америке, но и в Европе. И теперь, в Англии, стоит мне взять с полки знакомый
том, я снова как  бы  становлюсь  ребенком  и  меня  обступают  воспоминания
далеких дней детства. Дед часто рисовал  для  меня  сценки:  Смит  бьется  с
турками на Дунае; дикари-индейцы ведут Смита на казнь. А сколь  ужасна  была
схватка Смита с тремя турецкими вождями, и какой  восторг  вызывало  во  мне
описание его поединка с Бонни Мольгро - с последним и самым страшным из всех
трех. Какое это было грозное имя -  Бонни  Мольгро,  и  каким  рисовался  он
нашему воображению - в огромном тюрбане, с бородой  и  с  ятаганом  в  руке!
После того как Смит победил двух первых своих врагов  и  снес  им  головы  с
плеч, он встретился в поединке с Бонни Мольгро  и  (так  говорилось  в  моей
любимой старой книге) "остриями своих алебард они разили друг друга с  такой
силой, что оба едва  держались  в  седле:  тут  туго  пришлось  христианину,
получившему столь тяжелую рану, что алебарда выпала у него из рук,  а  из-за
земляного вала крепости уже доносились приветственные клики в честь будто бы
одержавшего победу турка. Однако христианин был ловок и увертлив, а конь его
проворен, и удары турка не попадали в цель, а христианин извлек свой  меч  и
ударил турка под ребра, проткнув его насквозь, и тот  хотя  и  спешился,  но
стоять уже не мог и тут же лишился головы, как в все прочие.  В  награду  за
это славное деяние герцог Сигизмунд пожаловал Смиту щит с гербом, а в  гербе
были головы трех  турок,  и  еще  положил  ему  ежегодную  пенсию  в  триста
дукатов". Изменив время и место (такая  вольность  -  привилегия  поэта),  я
заставил капитана Смита совершать в моей трагедии  подобные  же  подвиги  на
берегах нашего Потомака и Джеймса. Моя "баллада-приманка" выглядела так:

                                 Покахонтас

                       Сломан меч, без сил десница...
                            Ах, зачем он рвался в бой!
                       Сонм врагов окрест теснится,
                            Одинок средь них герой.
                       Чу, звучит над полем боя
                            Их победный, злобный крик.
                            Бьется воин, хоть поник,
                       Брызжет кровь из ран героя!
                       Возведен костер высокий,
                            Факел смерти вознесен!
                       Смерть в огне - удел жестокий.
                            Пленник будет ли спасен?
                       Вкруг костра, зловеще воя,
                            Пляшет дикая орда,
                            Но спокоен, как всегда,
                       Горд бесстрашный лик героя.

                       Тут, воителя спасая,
                            Взора с жертвы не сводя,
                       Выступает молодая
                            Индианка, дочь вождя: "Путы прочь!
                       Я ваш злодейский
                            Замысел свершить не дам!
                            Я повелеваю вам
                       Соблюсти закон индейский!"

                       И рукой отводит смело
                            Томагавк и нож. Так вот
                       Кто героя дух и тело
                       От великих мук спасет!
                       У костров лесной стоянки
                            Слышен сказ былых времен:
                            Как британец был спасен
                       Волей знатной индианки.

     Нет нужды подробно пересказывать фабулу трагедии -  мои  дети  могут  в
любой день  взять  ее  с  книжной  полки  и  прочитать.  И  я  не  очень-то,
признаться, расположен читать ее нашей молодежи вслух, ибо, когда я  прошлым
Рождеством по просьбе миссис Уорингтон прочел из нее два акта,  священник  и
капитан Майлз задремали. Однако из приведенного  выше  стихотворения  всякий
мало-мальски знакомый с пьесами  и  романами  может  составить  себе  о  ней
представление на свой, так сказать, вкус.
     Индейский царь, прелестная принцесса  и  ее  наперсница,  влюбленная  в
слугу английского капитана; предатель, проникший в английский форт;  храбрый
индейский  воин,  пылающий  безответной  страстью  к  Покахонтас;  индейский
знахарь  и  жрец  (его  превосходно  играл  Пальмер),  способный  на   любое
коварство, предательство и преступление и стремящийся во что бы то ни  стало
обречь пленного англичанина на пытки и смерть; если ко всему этому прибавить
засады в лесной чаще, воинственные пляски и клики  индейцев  (которые  Гамбо
весьма искусно научился воспроизводить, переняв их  от  краснокожих  еще  на
родине), сцену прибытия английского  флота,  написанную  не  без  намека  на
недавние славные победы в Канаде и непоколебимую решимость британцев навечно
утвердить свою власть над Америкой, то становится понятно, почему кое-кто из
нас  полагал,  что  все  выше  перечисленное  должно  содействовать   успеху
трагедии.
     Однако  я  уже  упоминал  о  дурных  знамениях,  предшествовавших   дню
премьеры, - о том,  как  завистливый,  несговорчивый  и  робкий  антрепренер
вставлял нам палки в колеса, и о предвзятом мнении, сложившемся о моей пьесе
в некоторых высоких кругах общества. Чему ж  тут  удивляться,  спрашиваю  я,
если "Покахонтас"  не  получила  признания?  Недоброжелательность  критиков,
отмечавших недостатки спектакля, пробуждает во мне только презрение и  смех.
Хороши  критики,  нечего  сказать!  "Карпезана"  они  объявили  шедевром,  а
несравненно более совершенное  и  более  тщательно  отделанное  произведение
осмеяли! Я утверждаю, что Хэган так превосходно сыграл свою роль,  что  один
известный  нам  актер,  он  же  и  директор  театра,  мог  бы   ему   только
позавидовать, и если бы не чьи-то происки, пьеса имела бы успех. Но  кое-кем
дано было указание: пьесу надо провалить.  Так,  во  всяком  случае,  заявил
Сэмпсон.
     - Клянусь богом, весь театр был набит ирландцами, - после них надо было
окуривать галерею, и лучше всего серой. - Честный капеллан клялся и божился,
что мистер Гаррик сам нипочем не хотел допустить, чтобы пьеса имела успех, и
был вне себя от бешенства, когда во время великолепной сцены  второго  акта,
где появляется Покахонтас и спасает Смита (беднягу Хэгана),  привязанного  к
столбу для сожжения на  костре,  весь  театр  разразился  рукоплесканиями  и
сочувственными возгласами.
     Тому, кого это может серьезно заинтересовать, я предлагаю  ознакомиться
с  трагедией  (изданной  ин-октаво  или  в  последующем  роскошном   издании
ин-кварто моего "Собрания сочинений и стихов оригинальных и  переводных")  и
сказать,  действительно  ли   вышеупомянутая   сцена   лишена   достоинства,
действительно ли стих ее не изящен, а слог не отличается ни  возвышенностью,
ни богатством? Одной из причин, помешавших успеху пьесы, была моя ревностная
преданность исторической правде. В библиотеке Музея я аккуратно скопировал в
красках портрет сэра Уолтера Рейли с бородой и в брыжах; мы обрядили  Хэгана
в точности по этому рисунку  (моя  дорогая  Тео  пожертвовала  самым  лучшим
доставшимся ей от матери кружевом на его гофрированный  воротник),  -  и  он
выглядел  в  этом  одеянии  великолепно.  Мисс  Причард,  исполнявшую   роль
Покахонтас, я тоже одел в точности как индианку, - на эти костюмы я  в  свое
время нагляделся у себя на родине предостаточно. Трудно поверить, но при  ее
появлении на сцене в зале раздались  смешки.  Впрочем,  мало-помалу  зрители
привыкли к ее виду, но в ту минуту, когда она бросилась в объятия пленника и
у многих зрителей даже навернулись слезы на глаза, какой-то малый крикнул из
партера:
     - Черт побери! Это же "Прекрасная Дикарка" целует "Голову Сарацина"!  -
И тут в партере поднялся непозволительный хохот, взрывы которого повторялись
в дальнейшем до конца представления. Подобно  тому  как,  по  словам  одного
остряка  -  персонажа  забавного  произведения  мистера  Шеридана  "Критик",
драматурги никогда не довольствуются одним пушечным  выстрелом  при  подъеме
флага, а непременно заставляют пушки палить два, а то и три раза, так и  эту
несчастную кабацкую шутку о "Прекрасной Дикарке" (эти невежды даже не знали,
что Покахонтас и есть "прекрасная дикарка", по ней и таверну  так  назвали!)
наш весельчак из задних  рядов  партера  повторял  ad  nauseam  {До  тошноты
(лат.).} в течение всего спектакля и всякий  раз,  как  на  сцене  появлялся
какой-нибудь  новый  персонаж,  приветствовал  его  названием   какой-нибудь
таверны. Так, например:  английскому  губернатору  (с  длинной  бородой)  он
кричал: "Козел и Сапоги!"; его  секретарю  (которого  играл  Баркер),  очень
круголицему: "Луна и  Бык!",  и  так  далее,  и  тому  подобное,  и  занавес
опустился под неистовые крики, улюлюканье и свист, возраставшие с  особенной
силой всякий раз, как бедняга Хэган  пробовал  открыть  рот.  Сэмпсон  видел
мистера Уилла в ложе с кем-то из его светских друзей и  не  сомневался,  что
этот негодный предатель был одним из вдохновителей и вожаков тайного сговора
против меня,
     - Я бы сбросил его прямо в партер, - говорил мой верный друг (и, будучи
настоящим мужчиной, он вполне мог бы осуществить свою угрозу), -  но  тут  я
заметил, что по фойе рыщут посланцы мистера Надаба, и вынужден  был  смотать
удочки.
     Да, недаром  говорится:  цыплят  по  осени  считают!  Все  мои  надежды
поправить дела сборами от спектаклей пошли прахом!
     Перед началом  представления  я  глянул  из-за  опущенного  занавеса  в
зрительный зал и увидел, что он довольно полон; в одной из передних лож  мне
бросился в глаза мистер Джонсон в расшитом жилете и рядом с ним его  друг  -
мистер Рейнольдс; последний был глух, а первый - подслеповат, и потому  они,
как видно, пришли вместе, чтобы общими,  так  сказать,  усилиями,  составить
мнение о моей бедной трагедии. Увидел я и леди Марию (узнал ее по  знакомому
мне  капору),  она  сидела  в  первом  ярусе,  откуда  могла  теперь   снова
наслаждаться игрой своего возлюбленного, исполнявшего главную роль в  пьесе.
Что касается Тео, то она честно призналась мне, что предпочла бы не ходить в
театр, если, конечно, я не буду настаивать,  чего  я,  разумеется,  не  стал
делать; я знал,  что  в  случае  провала  мне  будет  невыносимо  видеть  ее
страдания, и охотно согласился с тем, что ей лучше остаться дома.
     Сам же  я,  будучи  человеком  довольно  уравновешенным  и,  льщу  себя
надеждой, умеющим владеть собой как в радости,  так  и  в  горе,  отправился
после легкого обеда в трактире в театр незадолго до начала  представления  и
решил оставаться  там  до  конца,  чтобы  встретить  победу  или  поражение.
Признаюсь, я не мог не видеть, в какую сторону клонятся чаши  весов.  Что-то
унылое и зловещее ощущалось в этот вечер в атмосфере театра. У мисс  Причард
разболелась голова; парикмахер совершенно безобразно напудрил парик  мистера
Хэгана; на лицах всех актеров и актрис, которых я видел  за  кулисами,  было
написано сомнение и директор театра (весьма, на мои взгляд, дерзкий, если не
сказать просто нахальный господин - в этот день он,  как  и  все,  тоже  был
мрачен, словно наемный плакальщик на похоронах) имел наглость сказать мне:
     - Бога  ради,  мистер  Уорингтон,  ступайте,  выпейте  стакан  пунша  в
трактире и не нагоняйте на всех страху вашей унылой физиономией?
     - Сударь, - отвечал я, - за пять шиллингов вместе  с  билетом  я  купил
право отпускать замечания насчет вашей физиономии, но я никогда не давал вам
права касаться моей.
     - Сударь, - говорит он в чрезвычайном раздражении, - а я от  всей  души
желал бы никогда не видеть вашей.
     - Ваша физиономия, - говорю я, - наоборот, доставила мне немало веселых
минут, а уж когда она загримирована для Абеля  Драггера,  тут  можно  просто
помереть со смеху! - И надо отдать справедливость мистеру Гаррику; в  низкой
комедии он и вправду был неподражаем.
     Я отвесил ему поклон, ушел в кофейню и в течение пяти лет не обмолвился
больше ни словом с этим господином, пока он, случайно встретившись со мной в
доме одного вельможи, не принес мне своих извинений. Тогда я сказал ему, что
совершенно не помню, какие именно обстоятельства имеет он в виду, но в  день
премьеры оба мы, и автор и директор театра, были, без сомнения,  чрезвычайно
взвинчены. И затем я добавил:
     - В конце концов не всякий создан для театра, и стыдиться  тут  нечего.
Вы же, мистер Гаррик, - созданы. - Комплимент этот  пришелся  ему  очень  по
душе, на что я и рассчитывал.
     Fidus Achates {Верный  Ахат  (лат.).}  прибежал  ко  мне  перед  концом
первого акта и сказал, что вое идет довольно сносно, хотя не скрыл от  меня,
что в зале раздались смешки, когда на сцене появилась мисс Причард в одеянии
индейской принцессы.
     - Это же не моя вина, Сэмпсон, - сказал я, наливая ему  стакан  доброго
пунига, - если индианок так одевают.
     - Однако же, - сказал он, -  вы  не  выпустите  на  сцену  Каракгакуса,
выкрашенного синей краской по моде древних бриттов, или Боадицею в  телячьей
шкуре на голое тело?
     Да,  очень  может  быть,  что  верность  исторической  правде   придала
несколько комический оттенок моей трагедии, но в таком случае я ни  в  малой
мере не стыжусь ее провала.
     После второго акта мой адъютант принес мне совсем уже мрачные вести. Не
знаю почему, но если перед началом спектакля я  сильно  нервничал  {*  Здесь
автор явно впадает в противоречие, поскольку он только что  хвастался  своей
уравновешенностью. Возможно, он несколько ошибался в оценке самого себя, что
случалось не только с ним  одним.  -  Примечание  издателя.},  то  в  момент
катастрофы был на редкость спокоен я даже весел.
     - Значит, дела идут из рук вон плохо? - спросил я, велел  подать  счет,
надел шляпу и зашагал в театр так хладнокровно, как если бы  шел  обедать  в
Темпл.   Fidus   Achates   шел   рядом,   сжимая   мой   локоть,    прогонял
мальчишек-факельщиков с нашего пути и восклицал:
     - Черт побери, мистер Уорингтон, вы мужественный человек,  вы  троянец,
сэр! - Отсюда следует, что троянцы были людьми мужественными, но  -  увы!  -
бороться с судьбой оказалось им не по плечу.
     Как бы то ни было, никто не скажет, что  я  не  проявил  самообладания,
когда меня настиг  удар  судьбы.  Как  капитан  тонущего  корабля  не  может
укротить рев и завывание бури, так  и  я  не  мог  унять  свист  и  хохот  в
театральном зале. Но я твердо решил, что бешеные волны и сломанные мачты  не
должны меня устрашить, и без излишней скромности могу сказать, что  встретил
беду, не дрогнув.
     - Сам Регул  не  мог  бы  залезть  в  свою  бочку  более  хладнокровно,
сударыня, - сказал Сэмпсон моей жене. Очень несправедливо говорят о людях  с
паразитическими наклонностями, что они бросают людей в беде. И в беде,  и  в
достатке этот безумец-священник оставался мне верен и так же охотно делил  с
нами корку черствого хлеба, как и более обельные трапезы.
     Я занял место на сцене, откуда мог  наблюдать  за  действующими  лицами
моей несчастной трагедии и за частью зрительного  зала,  вынесшего  ей  свой
беспощадный приговор. Актеры - по-видимому, из жалости ко мне - делали  вид,
что не замечают моего присутствия. Надеюсь, что я был с  виду  так  же  мало
тронут происходящим на сцене, как любой из зрителей, и никто, глядя  на  мое
лицо, не мог бы догадаться, что я и есть герой дня.
     Но, возвратясь домой, я при первом взгляде на бледное, осунувшееся лицо
моей бесценной Тео понял, что весть о постигшем нас несчастье уже  опередила
меня. После спектакля к нам, как  повелось,  пришли  наши  друзья  -  мистер
Спенсер, Сэмпсон, кузен Хэган и леди Мария, дабы (о, великий боже!) принести
автору свои поздравления.