рать на шиллинги, а потом подсчитали свои выигрыши
и проигрыши без  лишних  слов  и  вполголоса.  Обмен  поклонами,  церемонная
вежливость с обеих сторон, и игра продолжалась.
     Однако ей суждено  было  прерваться  еще  раз,  и  с  уст  лорда  Марча
сорвалось проклятие. Сперва за  дверью  послышалась  какая-то  возня,  потом
шепот, потом женские рыдания,  и,  наконец,  в  комнату  ворвалась  какая-то
женщина, чье появление и заставило лорда  Марча  употребить  слова,  которые
употреблять не полагается.
     - Я предпочел бы, чтобы ваши бабы выбирали  для  своих  визитов  другое
время, черт бы их побрал! - сказал  милорд,  сердито  бросая  на  стол  свои
карты.
     - Как - Бетти? - воскликнул мистер Уорингтон.
     И действительно, это была Бетти, камеристка леди Марии,  а  позади  нее
стоял Гамбо, и его прекрасное лицо было вымазано слезами.
     - Что случилось? - спросил  мистер  Уорингтон  с  немалой  тревогой.  -
Баронесса здорова?
     - Помогите, сударь, ваша честь, помогите! - выкрикивает Бетти и  падает
на колени.
     - Кому?
     Слышится вопль Гамбо.
     -  Гамбо,  негодяй!  Между  Бетти  и  тобой  что-нибудь  произошло?   -
спрашивает его хозяин.
     Мистер Гамбо величественно отступает на шаг, кладет руку  на  сердце  и
говорит:
     - Нет, сэр, между мной и этой леди ничего не произошло.
     - Беда случилась  с  моей  хозяйкой,  сударь,  -  восклицает  Бетти.  -
Помогите, помогите! Вот письмо, которое она вам  написала,  сударь!  Они  ее
схватили!
     - Весь шум только из-за старушки Молли  Эсмонд?  Она  в  долгу,  как  в
шелку, это всем известно! Осушите свои слезы в соседней комнате, Бетти, и не
мешайте нам играть, - объявил милорд, беря свои карты.
     - Помогите, помогите ей! - вновь вопиет Бетти. - Ах, мистер  Гарри!  Не
станете же вы играть в ваши  карты,  когда  моя  госпожа  призывает  вас  на
помощь! Ваша честь  не  мешкали,  когда  миледи  посылала  меня  за  вами  в
Каслвуде!
     - Черт тебя возьми! Замолчишь ты или нет? -  говорит  милорд,  добавляя
несколько изысканных проклятий.
     Но Бетти не унималась, и лорду Марчу в этот  вечер  не  пришлось  более
выигрывать. Мистер Уорингтон встал из-за стола и  направился  к  сонетке  со
словами:
     - Мой милый граф, сегодня мы больше играть не сможем. Моя  родственница
пишет мне в величайшем расстройстве, и я должен ехать к ней.
     - Черт бы ее взял! Не могла она  подождать  до  завтра?  -  раздраженно
воскликнул милорд.
     Мистер Уорингтон приказал немедленно заложить  коляску.  До  Бромли  он
намеревался добраться на своих лошадях.
     - Держу пари, за час вы туда не доберетесь! Держу пари, что вы туда  не
доберетесь и за  час  с  четвертью!  Ставлю  четыре  против  одного,  -  или
предлагайте любые условия, - что вас ограбят на Блекхите! Держу пари, что вы
не доберетесь до Танбридж-Уэлза раньше полуночи! - восклицал лорд Марч.
     - Идет! - ответил мистер Уорингтон, и милорд  аккуратно  занес  условия
четырех пари в свою записную книжку.
     Письмо леди Марии гласило:

                              "Дорогой кузен,
     Я попалась в лавушку, расставленную мне зладеями. Я  подарестом.  Бетти
вам все расскажет. О, мой Энрико! Спаси свою
                                                                     Молли".

     Через полчаса после  получения  этого  послания  мистер  Уорингтон  уже
мчался в своей коляске по Вестминстерскому  мосту,  торопясь  на  выручку  к
своей родственнице.


        ^TГлава XXXVIII^U
     Сэмпсон и филистимляне

     В юности мне по милости судьбы довелось стать другом весьма  почтенного
человека, уроженца некоего острова, объявленного лучшей жемчужиной океана  -
несомненно, беспристрастными судьями и знатоками  океанских  драгоценностей.
Истории,  которые  имел  обыкновение  рассказывать  мне  мой  друг  о  своих
родственниках, населявших означенную жемчужину, были таковы,  что  моя  юная
кровь стыла у меня в жилах, когда  я  представлял  себе,  какие  невероятные
гнусности творятся на  белом  свете.  Все  мыслимые  преступления,  попрание
единым махом всех десяти заповедей, плутовство  и  мошенничество,  каких  не
измыслил бы ни один романист, убийства и грабежи, перед  которыми  отступили
бы Терпин и Тертел, - все  это  мой  приятель  помнил,  во  всех  мельчайших
подробностях и рассказывал про своих  ближайших  родственников  любому,  кто
соглашался его слушать. Можно было только  дивиться,  каким  образом  членам
этой семейки так долго удавалось избежать каторги. Братец Тим свел в  могилу
седины удрученного отца, братец Майк раз за разом грабил приходскую церковь,
сестрица Анна Мария сбежала от  жениха  капитана  с  прапорщиком,  подделала
завещание бабушки и украла серебряные ложки, а Ларри,  кухонного  мальчишку,
повесили за эту кражу. Атрей и его семейство не шли ни в какое  сравнение  с
родом О'Имяреков, отпрыском которого был мой друг, но, разумеется, я  ни  за
что на свете не открою названия страны, уроженцем которой он был.
     Как же  велико  было  мое  бесхитростное  удивление,  когда  мне  стало
известно, что все  эти  убийцы,  фальшивомонетчики,  отцеубийцы,  закоснелые
подделыватели завещаний и прочее и прочее писали нежные  письма  "дражайшему
братцу" или "дражайшей сестрице" и годами жили в сердечном согласии! Руками,
на которых еще дымилась кровь их убиенных родителей,  Тим  смешивал  пунш  и
наливал стаканчик Марии. Губами,  черными  от  клятвопреступления  и  ложных
показаний в суде относительно похищенной духовной их  бабушки  или  убийства
беспомощных сироток его бедного брата Тэдди,  Майк  целовал  лилейную  щечку
сестрицы  Джулии,  и  они  весело  коротали  вечерок,  со  слезами  умиления
предаваясь воспоминаниям о былых временах, о милом сердцу старинном  родовом
замке О'Имяреков, где они  увидели  свет,  о  расквартированном  там  боевом
Цатьпервом полке, о том, как майор сделал предложение Каролине, и  о  могиле
их незабвенной святой матушки (которая ловко  присвоила  их  имущество),  да
будет ей земля пухом! Они так щедро лили слезы и целовались при  встречах  и
расставаниях, что нельзя было не растрогаться. При виде их объятий  невольно
забывались вышеупомянутые историйки и бесконечные заверения, что, если бы им
заблагорассудилось рассказать все, то они перевешали бы друг друга - всех до
единого.
     Что может быть прекраснее всепрощения? Не верх ли разумности,  исчерпав
запас бранных слов, извиниться, взять назад необдуманные выражения, а  также
и графин (говоря к примеру), запущенный в голову врага, и восстановить былую
дружбу? Некоторые люди наделены этим восхитительным, этим  ангельским  даром
всепрощения. Как трогательно,  например,  было  наблюдать  за  нашими  двумя
дамами в Танбридж-Уэлзе, когда они прощали друг  другу,  улыбались,  шутили,
чуть ли не лобызались, несмотря на размолвку накануне, - да, и  не  поминали
старое, словно совсем про него забыв, хотя, без  всякого  сомнения,  отлично
его помнили. А вот мы с вами - сумели бы мы поступить так? Будем же тщиться,
друг мой, обрести эту христианскую кротость. Я убежден, что можно  научиться
прощать бранные слова, которыми вас осыпают,  но  для  этого  нужна  хорошая
практика и привычка слушать ругань и ругаться самому.  Мы  обнимаемся  после
ссоры и  взаимных  поношений.  Боже  мой!  Брань  -  пустяки,  когда  к  ней
привыкаешь и обе стороны не обращают на нее внимания.
     Вот так тетушка и  племянница  сели  играть  в  карты  самым  дружеским
образом, пили за здоровье друг друга  и  обе  взяли  по  крылышку  цыпленка,
весело сломав дужку, и (в разговоре) выцарапывали глаза только  ближним,  но
не друг другу. Вот так, читали мы, воины на Пиренейском  полуострове,  когда
трубы возвещали о перемирии, братались, обменивались  кисетами  и  бутылками
вина, готовые в любую минуту, едва истечет срок  перемирия,  вновь  схватить
ружья и начать дырявить друг друга. Да, наши ветераны, закаленные в  войнах,
но  знающие  и  прелести  мирной  жизни,  ненадолго  складывали   оружие   и
предавались  дружескому  веселью.  Разумеется,   попивая   с   французишкой,
следовало держать ружье под рукой, чтобы разнести  ему  череп,  если  бы  он
вдруг схватился за свое - ну, а пока a votre sante, mon camarade!  {За  ваше
здоровье, приятель! (франц.).} За ваше здоровье, мусью! И все превосходно. У
тетушки Бернштейн, кажется, грозила  разыграться  подагра?  О,  боль  совсем
прошла. Ах, Мария так рада! А  обмороки  Марии?  Они  ее  больше  не  мучат.
Правда, вчера вечером ее охватила легкая слабость. Баронессу это чрезвычайно
огорчило! Ее  племяннице  следует  посоветоваться  с  самым  лучшим  врачом,
принимать всяческие укрепляющие средства и пить железо, даже когда она уедет
из Танбриджа. Тетушка Бернштейн так любезна, предлагая ей  прислать  корзину
бутылок целебной воды! Что же, если госпожа Бернштейн и говорит камеристке в
уединении своей спальни: "Обмороки! Вздор! Падучая, которую она унаследовала
от этой ужасной золотушной  немки,  своей  маменьки!"  Откуда  нам  известны
конфиденциальные беседы старой дамы  и  ее  прислужницы?  Предположим,  леди
Мария прикажет  миссис  Бетти,  своей  горничной,  пробовать  каждый  стакан
присланной  воды,  предварительно  объявив,  что  тетушка  вполне   способна
отравить ее? Весьма вероятно, что подобные разговоры происходили. Это  всего
лишь предосторожности - всего лишь ружья, которые  сейчас  мирно  лежат  под
рукой у наших ветеранов, заряженные и со взведенным курком.
     Располагая кабальным  письмом  Гарри,  ветеранша  Мария  не  торопилась
требовать оплаты. Для этого она слишком хорошо знала жизнь. Он был связан  с
ней нерушимыми узами, но она давала ему достаточно  досуга  и  отпусков  под
честное слово. Она вовсе не хотела без нужды досаждать своему юному  рабу  и
сердить его. Она помнила о разнице их возрастов и понимала, что Гарри должен
вкусить свою долю удовольствий и развлечений.  "Веселитесь  и  забавляйтесь,
кузен", - говорила леди Мария. "Резвись, резвись, мой миленький мышонок",  -
говорит старая серая Котофеевна, мурлыча в  уголке  и  ни  на  мгновение  не
смыкая зеленых глаз. Обо всем, что Гарри предстояло увидеть и  проделать  во
время первого посещения Лондона, его родственницы, конечно, много говорили и
шутили. Обе они прекрасно знали, в чем заключались  обычные  забавы  молодых
джентльменов той  эпохи,  и  беседовали  о  них  с  откровенностью,  которая
отличала те менее стеснительные времена.
     Итак, наша хитроумная Калипсо не горевала  в  отсутствие  своего  юного
скитальца и не пренебрегала ни одним представлявшимся ей развлечением. Одним
из этих развлечений был мистер Джек Моррис, джентльмен, которого мы описали,
когда  он  блаженствовал  в  обществе  лорда  Марча  и  мистера  Уорингтона.
Пребывание вблизи титулованных особ составляло главную радость  жизни  Джека
Морриса, и проигрывать деньги за карточным столом дочери графа было для него
почти удовольствием. А леди Мария Эсмонд была такой дочерью  графа,  которая
очень любила выигрывать деньги. Она добилась для мистера Морриса приглашения
на ассамблею леди Ярмут и играла там с ним  в  карты  -  так  что  все  были
довольны.
     Таким  образом,  первые  сорок  восемь  часов  после  отъезда   мистера
Уорингтона прошли в Танбридж-Уэлзе весьма приятно, а затем настала  пятница,
когда должна была быть произнесена проповедь,  за  составлением  которой  мы
видели мистера Сэмпсона. Общество на водах  не  имело  ничего  против  того,
чтобы  ее  послушать.  Сэмпсон  слыл  весьма  остроумным   и   красноречивым
проповедником,  и  за  неимением  званого  завтрака,  фокусника,   танцующих
медведей  или   концерта   оно   благодушно   соглашалось   довольствоваться
проповедью. Сэмпсон знал, что в церкви  обещала  быть  леди  Ярмут,  и  знал
также, как много значит ее слово  при  раздаче  приходов  и  бенефиций,  ибо
августейший Защитник Веры тех дней питал удивительнейшее доверие к мнению ее
сиятельства в подобных вопросах - и мы  можем  не  сомневаться,  что  мистер
Сэмпсон приготовил для ее ушей лучший плод своего вдохновения. Когда Великий
Человек пребывает у себя в замке  и,  пройдя  пешком  через  парк  с  своими
гостями, герцогом, маркизом  и  двумя-тремя  министрами,  переступает  порог
маленькой деревенской церкви, доводилось ли вам  когда-нибудь  сидеть  среди
прихожан и следить за тем, как произносит  свою  проповедь  мистер  Троттер,
младший  священник?  Он,  волнуясь,  поглядывает  на  Фамильную  Скамью"  он
запинается, произнося первую фразу, и думает: "А вдруг  его  светлость  даст
мне приход!" Миссис  Троттер  и  ее  дочки  также  с  волнением  смотрят  на
Фамильную Скамью и следят за тем,  какое  впечатление  производит  проповедь
папеньки - самая его любимая и лучшая - на восседающих там вельмож. Папенька
справился с первоначальной робостью, его звучный  голос  обретает  силу,  он
воодушевляется, он полон огня, он достает носовой платок, он приближается  к
тому чудесному периоду, который дома исторг у них у  всех  слезы,  он  начал
его! Ах!.. Что это за жужжание возносится к сводам церкви, заставляя Мелибея
в подбитых гвоздями сапогах с ухмылкой оглянуться на Титира в  сермяге?  Это
высокородный лорд Носби захрапел у камина на своей огороженной скамье!  И  с
этими звуками исчезает митра, рисовавшаяся воображению бедняги Троттера.
     Сэмпсон был домашним капелланом племянника госпожи  Бернштейн.  И  дамы
семейства  Эсмонд  покровительствовали  ему.  В  день  проповеди   баронесса
Бернштейн устроила в его честь небольшой завтрак, и  Сэмпсон  явился  к  ней
румяный, красивый, в заново завитом парике и  в  щегольской  шуршащей  новой
рясе, которую он взял в  кредит  у  какого-то  благочестивого  танбриджского
торговца. После завтрака мистер Сэмпсон прошествовал в  церковь  в  обществе
своих  покровительниц,  за  которыми  лакеи  несли   большие   раззолоченные
молитвенники. По всеобщему мнению) баронесса Бернштейн выглядела  прекрасно;
она смеялась и была особенно нежна со своей племянницей, у нее  для  каждого
находился поклон и милостивая улыбка, и так она шла в церковь,  опираясь  на
трость с черепаховым набалдашником. К дверям храма  стекалась  блистательная
толпа богомольцев - туда явилось  все  избранное  общество,  съехавшееся  на
воды; и сиятельная графиня Ярмут, поражавшая взоры пунцовостью щек и нарядом
из тафты огненного цвета.  Явились  туда  и  простолюдины,  хотя  в  гораздо
меньшем числе, чем аристократы. Какая, например, странная пара - эти двое  в
потрепанной одежде, которые вошли в церковь в ту минуту, когда смолк  орган!
У одного из-под гладкого паричка выбиваются собственные рыжие волосы, и  он,
по-видимому, не протестант, потому что  на  пороге  перекрестился  и  сказал
товарищу: "Дьявол меня возьми, Том, помстилось!" - из чего я  заключаю,  что
он был уроженцем острова, упоминавшегося в начале главы. Они  распространяют
сильнейшее спиртное благоухание. Человек  может  быть  еретиком  и  обладать
редкостным талантом - эти почтенные католики пришли отдать  дань  восхищения
мистеру Сэмпсону.
     О,  да  тут  присутствуют  не  только  сыны  старейшей  церкви,  но   и
последователи  еще  более  древней  веры.  Кто  такие  эти  два  субъекта  с
крючковатыми носами и смуглыми лицами, которые вошли в храм после некоторого
противодействия церковного сторожа? Заметив этих непрезентабельных иудейских
странников, он было не пожелал их впустить. Но первый шепчет ему на ухо: "Мы
хотим обратиться в христианство, хозяин", - а второй всовывает  ему  в  руку
монету, страж  убирает  жезл,  -  которым  преграждал  вход,  и  джентльмены
иудейского вероисповедания входят. Звучит орган! Двери  закрываются.  Войдем
послушать проповедь мистера Сэмпсона или поваляемся на травке снаружи?
     Предшествуемый золотогалунным сторожем, Сэмпсон направился  к  кафедре,
розовощекий и благодушный на загляденье. Но потом, когда  он  воздвигся  над
ней, почему лик его преподобия покрылся смертельной бледностью? Он  взглянул
на западную дверь церкви - там по обеим ее сторонам стояли жуткие  иудейские
кариатиды. Тогда он  перевел  взгляд  на  дверь  ризницы  рядом  со  скамьей
священника,  на  которой  он  сидел  все  время  службы  рядом   со   своими
покровительницами. Внезапно два благоуханных иберийских джентльмена вскочили
с соседней скамьи и расположились на сиденье возле самой двери в  ризницу  и
скамьи священника, где и просидели до конца проповеди, смиренно потупив  очи
долу. Как описать нам эту проповедь, если сам проповедник не  знал,  что  он
говорил?
     Тем не  менее  ее  сочли  превосходной.  Когда  она  подошла  к  концу,
прекрасные дамы начали шушукаться, наклоняясь через  барьеры  своих  скамей,
обсуждать ее на все лады и хвалить. Госпожа Вальмоден, сидевшая по соседству
с  нашими  друзьями,  сказала,  что  проповедь  была  тшутесная  и  она  вся
сотрокалась. Госпожа Бернштейн сказала, что проповедь была прекрасная.  Леди
Мария выразила свое удовольствие по поводу того, что  их  семейный  капеллан
так отличился. Она посмотрела на Сэмпсона,  который  все  еще  не  сходил  с
кафедры, и, стараясь перехватить его взгляд,  ласково  помахала  ему  рукой,
сжимавшей  платочек.  Капеллан,  казалось,  не   заметил   этого   любезного
приветствия: его лицо было бледно, глаза неотрывно смотрели на купель, возле
которой по-прежнему пребывали упоминавшиеся выше иудеи. Мимо них текли люди,
сначала  бурным  потоком,  скрыв  их  из  вида,  затем  спокойной  струей...
прерывистым ручейком, по двое и по  трое...  каплями  по  одному...  Церковь
опустела. Два иудея по-прежнему стояли у двери.
     Баронесса  де  Бернштейн  и  ее  племянница  еще  медлили   на   скамье
священника, с которым старая дама вела оживленную беседу.
     - Что это за отвратительные  люди  у  дверей?  И  какой  ужасный  запах
спиртного перегара! - восклицала  леди  Мария,  обращаясь  к  миссис  Бретт,
камеристке своей тетушки, проводившей их в церковь.
     - Прощайте, ваше преподобие... У вас прелестный мальчик, он тоже станет
священником? - спрашивает госпожа де Бернштейн. - Ты готова, милочка?
     Дверца ограждения открывается, и госпожа Бернштейн, чей отец был  всего
лишь виконтом, настаивает; чтобы  ее  племянница  леди  Мария,  дочь  графа,
первой вышла в проход.
     Едва леди Мария покидает  ограждение,  как  два  субъекта,  которых  ее
милость столь недавно назвала отвратительными людьми,  приближаются  к  ней.
Один из них достает из кармана какую-то бумагу,  и  ее  милость,  вздрогнув,
бледнеет. Она кидается к ризнице в  смутной  надежде  успеть  скрыться  там,
заперев  за  собой  дверь.  Но  перед  ней  вырастают   два   наспиртованных
джентльмена, один из них дерзко кладет ей руку на плечо и говорит:
     - По иску миссис Пинкотт, проживающей  в  Кенсингтоне,  портнихи,  имею
честь арестовать  вашу  милость.  Мое  имя  Костиган,  сударыня,  обедневший
ирландский дворянин, волей судеб обреченный следовать не  слишком  приятному
призванию. Ваша милость пойдет пешечком,  или  послать  моего  служителя  за
портшезом?
     В ответ леди Мария Эсмонд испускает три коротких  вопля  и  без  чувств
падает на пол.
     - Подержи-ка дверь, Майк! - кричит мистер Костиган. - Лучше  никого  не
пускать сюда, сударыня, - почтительно говорит он госпоже де Бернштейн.  -  У
ее милости обморок, так пусть придет в себя без помехи.
     - Распустите ей шнуровку, Бретт! - приказывает старая дама, а глаза  ее
странно поблескивают. И едва камеристка выполняет распоряжение, как  госпожа
Бернштейн хватает мешочек, подвешенный к  волосяной  цепочке,  которую  леди
Мария носит на шее, и рвет цепочку пополам.
     - Плесните ей в лицо холодной водой, - распоряжается затем баронесса. -
Это всегда приводит ее в чувство! Останьтесь  с  ней,  Бретт.  Какова  сумма
вашего иска, господа?
     Мистер Костиган отвечает:
     - Нам поручено взыскать с ее милости сто тридцать  два  фунта