страны. Надеюсь,  в  интересах  мира  и  согласия  не  будет
забыто, что исходили эти планы  не  от  правительства  короля-тирана,  -  их
авторами  всякий  раз   оказывались   джентльмены   из   числа   колонистов,
утверждавшие, что красивейшие города Америки лучше спалить, чем оставить под
позорным  игом   брауншвейгского   деспота.   Надо   думать,   что   умники,
вознамерившиеся предать огню Бостон, не имели там никакой  собственности,  а
нью-йоркские поджигатели скорее  всего  происходили  из  других  мест  -  из
Филадельфии, к примеру, или еще откуда-нибудь. Как бы там ни было, англичане
пощадили вас, джентльмены, и я надеюсь, вы  воздадите  нам  должное  за  это
проявление умеренности.
     Из-за раны,  полученной  на  Лонг-Айленде,  которая  упорно  не  желала
заживать и открывалась снова и снова, я не мог участвовать  в  сражении  при
Уайт-Плейнз. Пока тянулось это нудное недомогание, я  был  окружен  заботами
нежнейшей из сиделок, с нетерпением ожидавшей того дня,  когда  я  сброшу  с
плеч военный мундир и вернусь в наше тихое английское поместье, где  Этти  и
генерал пестовали наших детей.
     Правду сказать, я, кажется, и поныне еще не простил себе тех  тревог  и
мук, которые причинил жене, разлучив ее с детьми и удерживая вдали от  дома,
потому что мне, видите ли, припала охота еще немного повоевать. Предпринятое
нами затем большое путешествие по Европе оказалось весьма интересным. В Риме
мы осмотрели собор Святого Петра и видели его настоятеля, в Париже - супругу
дофина Франции (увы! горько думать, что этой благородной голове суждено было
склониться столь низко!)  и  во  Флоренции  -  законного  короля  Англии.  Я
полоскал свою подагру в водах чуть ли не десятка всевозможных  источников  и
играл в карты при доброй сотне княжеских дворов, о чем еще расскажу в  своих
"Путешествиях по Европе" (кои я намерен опубликовать по завершении  "Истории
американской войны" {* Ни один из этих трудов  сэра  Джорджа  Уорингтона  не
был, по-видимому, завершен.}). В ходе наших странствий  ипохондрия,  нещадно
одолевавшая меня дома, заметно развеялась, и  здоровье  пошло  на  поправку.
Видя, сколь полезны для меня перемена обстановки и новые впечатления,  жена,
должно быть, смирилась с тем, что я буду предаваться  этим  удовольствиям  и
впредь, и хотя втайне она страдала в разлуке с детской и со старшим сыном (к
которому всегда  питала  непонятную  привязанность),  милая  притворщица  ни
единым взглядом не выдала своего беспокойства; она  ободряла  меня  улыбкой,
заявляла о своей готовности всюду  следовать  за  мной;  недоумевала,  какой
может быть в том грех, если я неравнодушен к почестям, короче,  была  готова
ко  всему:  остаться,  пуститься  в  путь,  улыбаться,  предаваться  грусти,
взбираться на горы или спускаться  к  морю  и  пересекать  его  на  корабле;
утверждать, что холод приятен, жару не трудно переносить,  голод  -  славная
закалка, грязная каморка очаровательна. И все это при  том,  что  она  очень
плохо переносила качку, была разборчива в еде и сильно страдала  от  жары  и
холода. Но пока я хотел еще немного побыть  на  родном  континенте,  она  не
переставала утверждать, что ничего полезнее для меня и быть не может,  когда
же я надумал вернуться домой... о, как она вся засветилась от  радости!  Как
целовала сынишку и рассказывала ему, что дома  он  увидит  прекрасные  сады,
дедушку, тетю Этти, сестру и Майлза. "Майлз!" -  вскричал  этот  попугайчик,
передразнивая мать и заливаясь смехом, будто это уж  невесть  какая  великая
честь - увидеть мистера Майлза, который в ту  пору  находился  на  попечении
доктора Самнера в школе Хэрроу-он-Хилл, где, надо отдать ему справедливость,
доказал, что может  съесть  больше  фруктовых  пирожных,  чем  любой  другой
воспитанник, и получать призы за игру в футбол и в "зайцы и собаки".


        ^TГлава XCI^U
     Satis Pugnae {Довольно битв (лат.).}

     Мне всегда казалось (и если я заблуждаюсь, то пусть  люди,  сведущие  в
военном  деле,  поправят  меня),  что  укрепления  на  Бридс-Хилл  сослужили
континентальной армии неплохую службу на все  время  американской  кампании.
Потери, нанесенные нам из-за этих укреплений, оказались  столь  тяжелыми,  а
поведение  противника  столь  решительным,  что  с   той   поры   британские
военачальники научились уважать баррикады  американцев,  и  доведись  нашему
противнику вести огонь из-за груды одеял, то и тогда некоторые из британских
генералов поостереглись бы идти на приступ. Как впоследствии стало известно,
при  Уайт-Плейнз,  где  армия  Вашингтона  вторично  оказалась  в  руках   у
победителя, наши доблестные войска отступили перед баррикадой из  кукурузных
стеблей  и  соломы.  И  еще  одна  возможность   покончить   с   противником
представлялась нам, когда в течение всей зимы истощенные, охваченные унынием
войска Конгресса, голодные и безоружные, оказались полностью в нашей власти.
Однако великодушный Хоу  не  тронул  зимний  лагерь  в  Вэлли-Фордж,  и  его
многочисленная,  отважная  и  превосходно  оснащенная  армия  бездельничала,
резалась в карты и кутила в Филадельфии. Соотечественники  Бинга  воздвигали
триумфальные арки и устраивали средневековые рыцарские турниры, а прекрасные
дамы  украшали  чело  милосердного  полководца  венками   и   гирляндами   с
невообразимыми  девизами,  сулящими  ему  бессмертную   славу.   Как   могло
случиться, что неблагодарные  соотечественники  в  Америке  до  сих  пор  не
воздвигли памятника этому генералу? Ведь во всей армии не  сыщется  офицера,
который лучше  него  воевал  бы  на  их  стороне,  так  ловко  давал  бы  им
возможность исправлять допущенные оплошности, так  заботливо  следил  бы  за
тем, чтобы поражения приносили им как можно меньше вреда,  а  когда  в  ходе
событий сильнейший, как тому и следовало быть, брал верх, кто,  как  не  он,
проявлял такую  неизменную  доброту,  терпение  и  снисходительность,  давая
несчастному, ослабевшему противнику возможность вновь встать на ноги? О, как
тут  не  вернуться  на  восемнадцать  лет  назад  и  не  вспомнить  молодого
неустрашимого воина, отправленного Англией бороться с врагом на Американском
континенте? Я вижу, как бродил он вокруг  укреплений,  за  которыми  укрылся
противник; как, снедаемый неистовым гневом и тоской, ни днем,  ни  ночью  не
смыкал глаз, наблюдая за врагом; как, ведомый жарким чутьем и жаждой крови и
битвы, без устали шел он по его следу;  как  крался  в  полуночный  час  или
взбирался на отвесные кручи в  предрассветной  тиши;  как  подстерегал  его,
терзая ожиданием свое большое сердце, и как, наконец, когда  враг  появился,
обрушился на него, схватился с ним, и, умирая, победил! Вспомните Вулфа  при
Квебеке и вслушайтесь в мелодию скрипок, под звуки которой Хоу в Филадельфии
с улыбкой взирает на танцующих офицеров.
     Суть  излюбленного  замысла  наших  министров  на  родине  и  некоторых
генералов в Америке сводилась к тому, чтобы установить связь между Канадой и
Нью-Йорком и тем самым обрезать Новую Англию от соседних колоний, разбить их
по одиночке  и  принудить  к  покорности.  Осуществление  этого  плана  было
доверено Бергойну, и тот выступил из Квебека, самонадеянно пообещав  довести
дело до успешного конца. Его поход был начат со  всей  возможной  пышностью;
ему предшествовали фанфары его воззваний: он призывал колонистов  помнить  о
несокрушимой мощи  Англии  и  убеждал  введенных  в  заблуждение  мятежников
сложить  оружие.  Он  вел  за  собой  грозное  войско  англичан,  не   менее
внушительную  армию  немецких  наемников,  кровожадную   орду   индейцев   и
прекрасную артиллерию. Ожидалось, что на пути его следования население будет
переходить  на  сторону  короля  и  вставать  под  его   знамена.   Поначалу
противостоявшие Бергойну континентальные силы были немногочисленны, а  армия
Вашингтона ослаблена уходом войск, спешно  отозванных  для  отражения  этого
нашествия со стороны Канады. Второй британский отряд должен  был,  рассеивая
по дороге противника, пробиться от Нью-Йорка вверх по Гудзону и  соединиться
с Бергойном в Олбани. Тут-то и надлежало бы  ударить  по  ослабленной  армии
Вашингтона, но провидению было угодно распорядиться иначе, и я не принадлежу
к числу тех, кто сожалеет об исходе войны. Оглядываясь на  нее  теперь,  как
отчетливо видишь все просчеты проигравшей стороны!  С  самого  начала  и  до
самого конца мы всюду приходили  с  опозданием.  Припасы  и  подкрепления  с
родины поступали слишком поздно. Наши войска попадали в трудное положение, а
подмога приходила с опозданием. Наш флот  появился  перед  Йорк-тауном  чуть
позже, чем надлежало, - уже после того, как Корнваллис  сдался.  У  Бергойна
была возможность уйти, по он слишком поздно решился на отступление.  Не  раз
доводилось мне слышать, как  офицеры  разбитых  частей  задним  числом  и  с
непогрешимой логикой доказывали, что, перемени тогда ветер направление, и мы
удержали бы в своих руках Америку, что не случись тогда одного-двух штормов,
и мы разбили бы французский флот,  и  что  не  раз,  и  не  два,  и  не  три
Вашингтона и его армию спасало от разгрома только наступление  темноты.  Кто
из нас, читая исторические труды, не гадал о том, "что было бы, если бы..."?
Я снимаю с полки свой потрепанный атлас и вглядываюсь в поле великой  битвы;
я размышляю над удивительными случайностями,  стоившими  нам  поражения,  и,
оставляя в стороне никчемные рассуждения  о  сравнительном  мужестве  той  и
другой нации, не могу не видеть, что карты у нас были лучше и тем  не  менее
мы проиграли игру.
     Должен сознаться, что это занятие в немалой  степени  увлекало  меня  и
заставляло быстрее бежать по жилам мою вялую кровь. Обосновавшись  на  своей
плантации в Виргинии, мой  брат  Хел  был  в  высшей  степени  доволен  теми
занятиями и развлечениями,  к  которым  он  там  приобщился.  Его  полностью
устраивало общество соседей из окрестных поместий; ему никогда не  надоедало
заниматься  посевами  и  рабами,  ловить  рыбу,  стрелять  уток  и  получать
удовольствие от карт и ужина. Счастливец  Хел!  Я  вижу,  как  он  сидит  на
просторной веранде своего дома, похожего на сарай, у ног его разлеглись  его
любимые собаки, и здесь же его друзья - этакие виргинские  Уиллы  Уимблы,  -
они чувствуют себя тут, как дома; вот  его  толстые,  ленивые  и  оборванные
негры; вот его оборотистая женушка, ловко заправляющая и  слугами,  и  своим
мужем; он беспрекословно повиновался  ей,  пока  она  была  жива,  и  быстро
утешился после ее смерти. Но хотя я и говорю "счастливец", для меня его удел
был бы невыносим. Нет, его жена, его друзья, плантация, весь  провинциальный
уклад Ричмонда (когда наша провинция стала штатом, на долю  Ричмонда  выпала
честь сделаться его столицей) - все это не для меня. Да, счастлив тот,  кому
пришлись впору башмаки, предназначенные ему фортуной! Мой доход был  в  пять
раз больше, мой дом в Англии в пять раз просторнее и  к  тому  же  кирпичной
кладки с отделкой из белого камня, моя жена... да разве променял бы я ее  на
кого-нибудь в целом мире?  Мои  дети...  Что  ж,  я  готов  подписаться  под
мнением, которое сложилось о них у леди Уорингтон. И тем не менее,  несмотря
на все эти роскошные дары, что так и сыплются на меня, как из рога изобилия,
я,  каюсь,  проявил  неблагодарность  и  думаю,  что  мой  привратник  Худж,
вынужденный делить свой хлеб и кусок сала с семьей, столь же многочисленной,
как и у его хозяина, ничуть не меньше меня наслаждается своей трапезой, хотя
миссис Молли и готовит для нас свои  лучшие  блюда  и  деликатесы,  а  Гамбо
откупоривает бутылки первосортного вина из нашего погреба! Но, увы, какую бы
радость ни доставляли сласти нашим малышам, сам я утратил к ним всякий вкус,
и аромат кларета уже не щекочет мои старые  ноздри.  Наш  священник  не  раз
пытался меня вразумить, и, может быть, поначалу я слушал  его  без  должного
внимания. Помнишь ли ты, мой честный друг (как же ему не помнить,  когда  он
повторял эту  историю  за  бутылкой,  пожалуй,  не  менее  часто,  чем  свои
проповеди, хотя леди Уорингтон и делает вид, что  никогда  до  этого  ее  не
слышала), - словом, Джо Блейк, ты,  конечно,  отлично  помнишь  и  притом  с
подробностями, тот октябрьский вечер, когда мы карабкались к амбразуре форта
Клинтон и приклад мушкета уже готов был раскроить этот благородный череп, но
шпага Джо вовремя пронзила горло моего мятежного соотечественника. В ту пору
на Джо  был  красный  мундир  (форма  славного  шестьдесят  третьего  полка,
командир коего, неустрашимый Силл, пал у ног Джо, изрешеченный пулями).  Джо
отдал предпочтение черному цвету  перед  красным  и  занял  кафедру  в  моем
приходе. Его  взгляды  здравы,  а  проповеди  кратки.  За  вином  мы  вместе
просматриваем газеты. Месяца два назад мы прочли, как отличился 1  июня  наш
старый знакомый Хоу. Нам рассказывали, что  благородный  Родон,  сражавшийся
вместе с нами при форте Клинтон, присоединился к герцогу Йоркскому и  сейчас
его королевское высочество вовсю отступает под натиском Пишегрю, так что  он
и мой сын Майлз брали Валансьен совершенно зря. Ах, ваше  преподобие!  Разве
вам не хотелось бы снова надеть видавший  виды  мундир  шестьдесят  третьего
полка (хотя, конечно, сомнительно, чтобы миссис Блейк удалось застегнуть его
на вашем дородном  теле)?  На  днях  мальчики  разыгрывали  какую-то  пьесу,
опоясавшись моей боевой шпагой. О, мистер Блейк, как бы я хотел снова  стать
молодым и не знать, что такое подагрические боли в большом  пальце  ноги!  Я
оседлал бы тогда своего Росинанта и возвратился  бы  в  большой  мир,  чтобы
снова почувствовать ток крови в жилах, чтобы хоть раз еще принять участие  в
ослепительной игре жизни.
     В последнем сражении, разыгравшемся на моих глазах, победа осталась  за
нами, хотя всю кампанию  в  целом  даже  здесь  выиграли  американцы:  нашим
досталась только  земля  у  них  под  ногами  да  захваченные  и  тотчас  же
уничтоженные пушки, склады и корабли; мы и тут  пришли  на  подмогу  слишком
поздно и уже не могли помешать катастрофе, нависшей  над  несчастной  армией
Бергойна. В конце сентября 1777 года после очередной из проволочек,  которые
всегда почему-то мешали осуществлению наших планов,  ослабляя  силу  ударов,
замышляемых нашими полководцами, из Нью-Йорка готовилась  выйти  экспедиция,
которая,  пустись  она  в  путь  двумя  неделями  раньше,  могла  бы  спасти
обреченные войска Бергойна. Sed Dis  aliter  visum  {Но  боги  судили  иначе
(лат.).}. На этот раз задержка произошла не по  вине  сэра  Генри  Клинтона,
который не мог оставить город без прикрытия,  а  из-за  ветров  и  непогоды,
задержавших прибытие долгожданных подкреплений из Англии. Корабли  доставили
нам пространные и нежные письма из дома с самыми свежими новостями о  детях,
оставленных под присмотром добрейшей тетушки  Этти  и  деда.  Сердце  матери
болело о них. Она ни в чем не упрекала меня, но в  ее  тревожном  взгляде  я
читал постоянный страх за меня и тоску по детям. "К чему оставаться здесь? -
казалось, говорила она. - Тебе никогда не была по душе эта война, никогда не
хотелось поднимать оружие  против  своих  соотечественников.  Так  зачем  же
подвергать опасности свою  жизнь  и  мое  счастье?"  Я  внял  ее  мольбе.  В
ближайшее время нам не предстояло участвовать в сражениях, и  я  сказал  ей,
что сэр Генри будет  сопровождать  экспедицию  всего  лишь  часть  пути.  По
окончании рекогносцировки я вернусь вместе с ним, и на Рождество, если  небу
будет угодно, вся наша семья воссоединится в Англии.
     В Нью-Йорке мы приняли на корабли отряд в три тысячи  человек,  включая
два поредевших полка американских роялистов и нью-йоркского  ополчения  (где
служил мой досточтимый родственник капитан Уилл  Эсмонд),  и  наша  флотилия
двинулась вверх по Гудзону, который, на  мой  взгляд,  живописнее  Рейна.  С
нависших над водой утесов и  отвесных  базальтовых  скал,  мимо  которых  мы
проплывали, нас не потревожили ни единым выстрелом: как ни  удивительно,  на
этот раз противник ничего не знал о замышляемом  нами  маневре.  Сначала  мы
высадились на восточном берегу, в месте под  названием  Верпланк-Пойнт,  где
войска Конгресса отступили после  незначительного  сопротивления,  поскольку
возглавлявший их суровый старик Путнем (получивший  большую  известность  во
время войны) решил, что мы направляемся к восточному плато, чтобы  пробиться
оттуда к Бергойну. Путнем отошел с целью занять проходы в горах; мы  послали
ему вдогонку небольшой отряд, делая вид, что решили его преследовать,  и  он
сделал вывод, что за этим отрядом последуют основные силы. Тем  временем  мы
еще затемно перебросили две тысячи человек без артиллерии на западный брег к
Стоуни-Пойнт, как  раз  напротив  Верпланкса,  к  подножию  высокого,  круто
нависшего над  рекой  утеса,  некогда  прозванного  хозяевами  этих  мест  -
голландцами -  Дандербергом.  С  севера  небольшая  речка  отделяет  его  от
соседнего холма, где стоит форт Клинтон, названный  так  вовсе  не  в  честь
нашего генерала, а по  имеви  одного  из  двух  джентльменов,  носивших  эту
фамилию и принадлежавших к  старейшему  и  высокоуважаемому  провинциальному
дворянству Нью-Йорка, - оба они, кстати сказать,  в  это  время  командовали
войсками, действующими против сэра  Генри.  На  соседней  с  фортом  Клинтон
возвышенности  расположен  форт  Монтгомери,  а  дальше  высится  холм   под
названием Медвежий; на противоположном берегу великолепной  реки  виден  Нос
Святого Антония - поистине величественный утес, которому голландцы дали  это
забавное название.
     Нападение на оба форта произошло почти  одновременно.  Половина  нашего
отряда под командой Кэмпбелла, павшего в  тот  день  смертью  храбрых,  была
выделена для штурма форта Монтгомери. Сэр Генри, неизменно рвавшийся в самую
гущу  схватки,  возглавил  оставшуюся  часть  войск  и,   по   его   словам,
рассчитывал, что на этот раз нам больше повезет, чем  на  острове  Салливан.
Тропа, по которой нам пришлось подниматься  на  Дандерберг,  была  настолько
узка, что на ней едва умещалось по три человека в шеренгу; в полном молчании
мы взбирались наверх, с каждым шагом все больше поражаясь отсутствию всякого
сопротивления. Противник не выставил даже дозорных; мы были обнаружены  лишь
после того, как начали спускаться по противоположному склону, и  у  подножья
без труда рассеяли небольшой отряд, спешно высланный нам навстречу из форта.
Однако начавшаяся тут перестрелка свела внезапность атаки на нет.  Форт  был
перед нами. Нашему отряду предстояло атаковать только с тем оружием, которое
у него было, и вот, молча и быстро,  под  огнем  артиллерии  противника,  мы
стали взбираться по склону. Солдаты получили приказ  ни  в  коем  случае  не
открывать огонь. Со знаменем шестьдесят третьего полка, высоко поднятым  над
головой, сэр Генри шел в первых рядах штурмующих. Склон был  крут:  солдатам
приходилось подсаживать  друг  друга,  чтобы  перемахнуть  через  стену  или
протиснуться в амбразуры. Вот тут-то  поручик  Джозеф  Блейк,  отец  некоего
Джозефа Клинтона Блейка, что с нежностью поглядывает на одну  юную  леди,  и
заслужил приход в поместье Уорингтонов, отвратив смерть от  владельца  этого
поместья и вашего покорного слуги.
     Как нам  стало  впоследствии  известно,  примерно  четверть  солдат  из
гарнизона форта сбежали, остальные были убиты, ранены или захвачены в  плен.
Такая же участь постигла взятый штурмом форт  Монтгомери,  и  ночью,  озирая
окрестности с вершины,  на  которой  только  что  был  водружен  королевский
штандарт, мы стали свидетелями ослепительной иллюминации на реке. Неприятель
ценой  немалых  усилий  и  затрат  соорудил  от  форта   Монтгомери   и   до
величественного Носа Святого Антония плавучий бон, за которым стали на якорь
несколько американских фрегатов. Когда форт был  захвачен,  суда  попытались
было в темноте подняться по реке, стрем