ла у мистера Уорингтона и
на следующее утро. Он  послал  мистеру  Уиллу  записочку,  осведомляясь,  не
собирается ли он в "столицу или куда-нибудь еще". Если он  намерен  посетить
Лондон,  то  насмерть  перепугает  "разбойников"  на   Хаунслоу-хит,   а   в
"Щиколадной никто, конечно, не будет так разукрашен",  как  он.  Боюсь,  что
мистер  Уилл  с  обычной  своей  грубостью  послал  автора  письма   куда-то
значительно дальше, чем в Хаунслоу-хит.
     Однако дело не ограничивается перепиской только между Уиллом и Гарри: у
двери мистера Уорингтона появляется хихикающая девица, и Гамбо  приближается
к своему господину с белым треугольником в черных пальцах.
     Гарри немедленно догадывается, что это такое.
     - Записочка! - стонет он.
     Молинда приветствует своего Энрико, и т. д., и т. д., и  т.  д.  В  эту
ночь она не смежила глаз, и прочее, и прочее, и прочее.  Хорошо  ли  спалось
Энрико в родовом замке его предков? Und so weiter,  und  so  weiter  {И  так
далее, и так далее (нем.).}. Пусть он больше никогда не "сорится" и не будет
"таким злым". Kai ta Loipa  {И  прочее  (древнегреч.).}.  Нет,  я  не  стану
цитировать это письмо дальше. А таблички, некогда золотые,  что  вы  теперь,
как не увядшие листья? Где фокусник, который преображал вас, и почему  исчез
ваш блеск?
     Достоинство мистера Уорингтона не позволяло ему оставаться  в  Каслвуде
после  его  легкого  недоразумения  с   кузеном   Уиллом,   и   он   написал
величественное письмо милорду, объясняя, что произошло. Так как  он  призвал
преподобного Сэмпсона просмотреть эту эпистолу, она, вероятно, не  содержала
ни одного из тех  капризов  правописания,  которыми  столь  изобиловала  его
обычная корреспонденция в тот период. Он объяснил бедняжке Марии, что подбив
глаз и расквасив нос столь близкому родственнику хозяина дома, он  никак  не
может дольше оставаться под его кровом, и она  была  вынуждена  согласиться,
что при подобных обстоятельствах  ему  все-таки  лучше  уехать.  Разумеется,
прощаясь c ним, она проливала обильные слезы. Он поедет в  Лондон  и  увидит
там более юных красавиц, но не найдет ни одной, - ни  одной!  -  которая  бы
любила его так, как Мария, его Мария. Боюсь, что, расставшись с ней,  он  не
испытал особого горя. Более того, он очень повеселел, едва каслвудский  мост
остался позади, и пустил своих лошадей такой резвой рысью, что они делали не
меньше девяти миль в час. Всю дорогу он пел, кивал  хорошеньким  девушкам  у
обочины, потрепал миленькую служанку по щеке, - нет, неутешная тоска его  не
терзала. По правде говоря, ему не терпелось вернуться в Лондон,  блистать  в
Сент-Джеймском дворце или  в  Ньюмаркете,  -  словом,  там,  где  собиралась
золотая молодежь. Он уже вкусил от радостей лондонской жизни, и танбриджское
общество, сплетничающие дамы и их карточные  вечера  теперь  его  совсем  не
прельщали.
     К тому времени, когда он вновь добрался до Лондона, от  сорока  четырех
фунтов, которые, как мы знаем, были у него в Танбридже,  не  осталось  почти
ничего, и нужно было изыскать средства на дальнейшие расходы. Но это его  не
смущало. Ведь в его распоряжении были две суммы по пять тысяч фунтов каждая,
положенные на его имя и на имя его брата. Он возьмет сколько  будет  надо  -
достаточно только полосы везенья в игре, и он все возместит.  Но  он  должен
жить, как приличествует  его  положению,  и  необходимо  втолковать  госпоже
Эсмонд, что джентльмен его ранга не может поддерживать знакомства с  равными
себе и блистать в обществе на жалкие двести фунтов в год.
     Мистер Уорингтон снова поселился в "Бедфорде", но ненадолго.  Он  начал
подыскивать достойное жилище неподалеку  от  королевского  дворца  и  избрал
квартиру на Бонд-стрит, где и обосновался с Гамбо,  лошадей  же  поставил  в
конюшню  неподалеку.  Затем  ему  потребовались  услуги  портных,  торговцев
материями и башмачников. Не без некоторых угрызений он снял  траур  и  надел
шляпу с галунами и расшитый  золотом  камзол.  Гамбо  уже  постиг  столичные
тонкости парикмахерского искусства, и припудренные  светлые  локоны  мистера
Уорингтона выглядели столь же модно, как у самого изысканного щеголя на Пэл-
Мэл. Он появился на Кругу в Хайд-парке в собственном фаэтоне.  Слухи  о  его
сказочном богатстве достигли Лондона задолго  до  него  самого,  и  баловень
судьбы из Виргинии возбуждал немалое любопытство.
     В ожидании того времени, когда ему можно будет баллотироваться по  всем
правилам, лорд Марч записал нашего юного друга в клуб в  кофейне  Уайта  как
знатного джентльмена из Америки. Свет еще не начал съезжаться в  Лондон,  но
молодому человеку двадцати  одного  года  от  роду,  с  карманами,  набитыми
деньгами,  не  обязательно  ждать  начала  сезона,   чтобы   жить   в   свое
удовольствие, а Гарри твердо решил наслаждаться жизнью.
     И он распорядился, чтобы мистер Дрейпер продал на  пятьсот  фунтов  его
ценных бумаг. Что  бы  сказала  его  бедная  мать,  знай  она,  что  молодой
расточитель  уже  начал  проматывать  отцовское  наследство?  Он  обедал   в
ресторации, он ужинал в клубе, где Джек Моррис, не скупясь на  самые  жаркие
хвалы, познакомил, его с джентльменами, находившимися тогда  в  столице.  Он
вкушал от жизни, от молодости, от наслаждений - чаша была полна до краев,  и
пылкий юноша жадно припал к  ней.  Видите  ли  вы  далеко-далеко  на  западе
благочестивую вдову,  молящуюся  за  сына?  Под  деревьями  Окхерста  нежное
сердечко тоже, может быть, бьется для него.  Когда  Блудный  Сын  предавался
буйному веселью, разве его не ждали любовь и прощение?
     Среди неизданных писем  покойного  лорда  Орфорда  есть  одно,  которое
нынешний их издатель, мистер  Питер  Каннингем,  не  включил  в  сборник,  -
возможно, усомнившись в его подлинности. Я и сам видел среди уорингтоновских
бумаг только его копию,  сделанную  аккуратным  почерком  госпожи  Эсмонд  с
пометкой: "Рассказ мистера X.  Уолпола  о  пребывании  моего  сына  Генри  в
Лондоне и о баронессе Тэшер. Написано ген. Конвею".
     "Арлингтон-стрит, вечером в пятницу.
     Я  на  день-другой,  мой  милый,  прервал   свои   молитвы   богородице
Строберрийской. Разве не простоял я перед ней на коленях все  три  последние
недели и разве мои бедные суставы не терзает  ревматизм?  Мне  пришла  охота
побывать в Лондоне, посетить Воксхолл и Раниле, quoi {Ну и что?  (франц.).}?
Ведь могу же  и  я  немножко  поиграть,  как  другие  престарелые  младенцы?
Предположим, после  столь  долгого  пребывания  на  стезе  добродетели  меня
потянуло на пироги с пивом, ужли ваше преподобие скажет мне - "нет"?  Джордж
Селвин, Тони Сторер и ваш покорный слуга сели под  вечер  в  Вестминстере  в
лодку... во вторник? Нет, во  вторник  я  был  у  их  светлостей  герцога  и
герцогини Норфолкских, только что  прибывших  из  Танбриджа.  Так  в  среду.
Откуда мне знать? Разве не упился я до  бесчувствия  у  Уайта  целой  пинтой
лимонада?
     Норфолки развлекали меня во вторник рассказами о юном дикаре - ирокезе,
чоктау или виргинце, который наделал последнее время некоторого шуму в нашем
уголке земного шара. Это отпрыск бесславного семейства Эсмондов-Каслвудов, в
котором все мужчины - игроки и моты, а все женщины... ну, я не стану  писать
этого слова из опасения, что леди Эйлсбери заглядывает через твое  плечо.  Я
слышал от отца, что оба покойных лорда  состояли  у  него  на  жалованье,  и
последний из них, красавчик времен королевы Анны, был возведен из виконтов в
графы благодаря заслугам и ходатайству его  прославленной  старой  сестрицы,
Бернштейн, ранее Тэшер, урожденной Эсмонд - так* же в свое время  знаменитой
красавицы и фаворитки старого  Претендента.  Она  продала  его  тайны  моему
папеньке, который уплатил ей за них, и, забыв  о  своей  любви  к  Стюартам,
перешла  на  сторону  августейшего  Ганноверского  дома,   ныне   над   нами
царствующего. "Неужели Хоресу Уолполу не  надоест  сплетничать?"  -  говорит
твоя жена из-за твоего плеча. Целую ручки вашей милости. Я нем. Бернштейн  -
воплощение добродетели. У нее не было  никаких  веских  причин  выходить  за
капеллана своего отца. Ведь столько  знатных  особ  отлично  обходилось  без
брака. Она не стыдилась быть миссис Тэшер  и  взяла  себе  во  вторые  мужья
немецкого барончика, которого никто за пределами Ганновера не  видел.  Ярмут
не питает к ней злобы. Есфирь и  Астинь  -  добрые  подруги  и  все  лето  в
Танбридже по мере сил обманывали друг друга за карточным столом.
     "Но при чем тут ирокез?" - спрашивает ваша милость. Ирокез тоже  был  в
Танбридже  и  играл  в  карты,  возможно,  не  передергивая,  но  без  конца
выигрывая. Говорят, что он обчистил лорда Марча не на одну  тысячу  -  лорда
Марча, который пролил столько крови, рассорился со всеми, дрался  со  всеми,
охотился со всеми, влюблял в себя всех  чужих  жен,  исключая  жену  мистера
Конвея и не исключая ее нынешнего  величества,  графини  Англии,  Шотландии,
Франции и Ирландии, королевы Вальмодена и  Ярмута,  да  хранит  ее  небо  на
радость нам.
     Ты знаешь этого плюгавого мерзавца de par  le  monde  {Неведомо  откуда
взявшегося (франц.).},  некоего  Джека  Морриса,  который  шныряет  по  всем
лондонским домам. Когда мы были в Воксхолле, мистер Джек кивнул  нам  из-под
подбородка миловидного  юнца,  на  руку  которого  он  опирался  и  которого
соблазны сада, по-видимому, приводили  в  неистовый  восторг.  Господи,  как
упоенно  он  глазел  на  фейерверк!  Боги,  как  он  рукоплескал  гнуснейшей
накрашенной певичке, чей визг немилосердно терзал мои  уши.  Грошовая  нитка
бус и яркая тряпка в земле ирокезов - великие сокровища, и  наш  дикарь  был
совсем ослеплен таким великолепием.
     Кругом зашептались, что это тот самый Счастливчик. Накануне у Уайта  он
самым  благородным  образом  выиграл  у  Рокингема  и   моего   драгоценного
племянника триста гиней, а теперь вопил и бесновался,  очарованный  музыкой,
так что смотреть было приятно. Я не  люблю  кукольных  представлений,  но  я
очень люблю водить на них детей, мисс Конвей!  Шлю  вашей  милости  нижайший
поклон и, надеюсь, мы как-нибудь вместе отправимся посмотреть Кукол.
     Когда певичка сошла со своего трона, Джек Моррис во что бы то ни  стало
возжелал представить ей моего виргинца. Я увидел, как он покраснел до ушей и
отвесил ей весьма изящный поклон,  какого  я  никак  не  ждал  от  обитателя
вигвама, а засим, как мне кажется, дикарь и дикаресса удалились вместе.
     Всего за три часа до этого мои спутники съели и выпили так много, что в
Воксхолле они непременно пожелали скушать цыплят с пуншем, после чего Джордж
уснул, а мне за мои грехи вздумалось рассказать Тони Стореру wo, что я  знал
о  милом  семействе  виргинца,  и,  в  частности,  кое-какие  подробности  о
бершнтейновских похождениях, а также историю еще одной пожилой красотки,  ее
племянницы, некоей леди Марии, которая была au mieux {В наилучших отношениях
(франц.).} с покойным принцем Уэльским. Что я  сказал?  Да  меньше  половины
того, что мне было известно, и, разумеется, не больше десятой доли того, что
я намеревался сказать, но кто тут бросается на нас, как не  наш  дикарь,  на
этот раз совсем уж багровый и в полной боевой раскраске! Оказывается, он пил
огненную воду в соседней ложе!
     Дикарь сдвигает  шляпу  на  затылок,  хватается  за  рукоятку  шпаги  и
осведомляется, кто из джентльменов чернил его родных. Так что я вынужден был
попросить его не поднимать такого шума  и  не  будить  моего  друга  мистера
Джорджа Селвина. И я добавил: "Уверяю вас, сэр, я понятия не  имел,  что  вы
находитесь неподалеку, и приношу вам самые искренние извинения".
     Вняв этим миролюбивым словам, гурон выпустил томагавк, не без изящества
отвесил поклон и сказал, что, разумеется, ничего,  кроме  извинения,  он  от
джентльмена  моего  возраста  (merci,  Monsieur   {Благодарю   вас,   сударь
(франц.).}) требовать не может. Услышав же фамилию мистера Селвина,  он  еще
раз поклонился а сообщил, что имел к нему письмо от лорда Марча, которое,  к
несчастью, потерял. Выяснилось, что Джордж вкупе с Марчем  предложил  его  в
члены клуба, и, без сомнения, эти три агнца остригут друг  друга  наголо.  А
тем временем мой умиротворенный дикарь сел за наш стол и утопил  томагавк  в
еще одной чаше пунша, которую эти  господа  обязательно  пожелали  заказать.
Помилуй бог! Уже одиннадцать, и вот идет Бенсон с моей овсяной кашкой.
                                                                  X. Уолпол.
     Высокородному Г. С. Конвею".


        ^TГлава XLI^U
     Карьера мота

     Во времена Гарри Уорингтона люди все еще усердно  старались  определить
соотношение литературных достоинств древних и новых авторов (не то чтобы наш
юный джентльмен особенно интересовался этим спорой), и ученые мужи, а  вслед
за ними и свет, почти все отдавали предпочтение  первым.  Новые  авторы  тех
дней стали древними в наши, и мы сегодня рассуждаем о них так же,  как  наши
внуки через сто лет будут судить о нас. Что же до вашей книжной премудрости,
о почтенные предки (хотя, бесспорно, среди вас вы  можете  числить  могучего
Гиббона), то, мне кажется, вы признаете себя побежденными - я мог бы указать
на двух-трех профессоров в Кембридже и Глазго, которые лучше  осведомлены  в
греческом языке, чем все университеты в ваше время, включая и афинский, если
такой тогда имелся. В естественных же науках вы продвинулись немногим дальше
тех язычников,  которых  в  литературе  признавали  выше  себя.  А  нравы  -
общественные  и  частные?  Какой  год  лучше  -  нынешний  1858-й  или   его
предшественник сто лет назад? Господа,  заседающие  в  дизраэлевской  палате
общин, есть ли У каждого из вас своя цена, как в дни Уолпола и Ньюкасла? Или
же (это весьма щекотливый вопрос!) почти все вы ее уже получили? Дамы, я  не
скажу, что ваше общество -  это  общество  весталок,  но  хроники  столетней
давности содержат такое количество  скандальнейших  историй,  что  вам  надо
благодарить небо, судившее вам жить в  не  столь  опасные  времена.  Нет,  я
искренне верю, что и мужчины и женщины  стали  теперь  лучше.  И  не  только
Сусанны встречаются чаще, но старцы далеко не так  порочны.  Приходилось  ли
вам слышать о таких книгах, как "Кларисса", "Том Джонс", "Родерик Рэндом", -
о полотнах, изображающих людей, жизнь а общество,  современные  их  авторам?
Предположим, мы описали бы  поступки  таких  мужчин  и  женщин,  как  мистер
Ловлас, леди Белластон или та поразительная "знатная леди", которая одолжила
свои мемуары автору "Перегрина Пикля". О, целомудренная матрона, имя которой
- Девятнадцатый Век, как  она  возмутилась  бы,  как  покраснела!  С  какими
возгласами негодования выбежала бы из комнаты, приказав барышням  удалиться,
и потоп попросила бы мистера Мьюди больше ни поя каким видом не присылать ей
книг этого ужасного сочинителя!
     Вам пятьдесят восемь лет, сударыня, может быть, вы так  мнительны,  что
кричите, когда вам еще никто не причинил боли, когда  никто  даже  не  думал
оскорбить вашу милость. И ведь может быть  также,  что  искусство  романиста
терпит ущерб из-за узды, которую на него налагают, подобно тому  как  многие
честные и безобидные статуи в соборе Святого Петра и в Ватикане обезображены
мишурными одеяниями, под которые старухи в сутанах  упрятали  их  прекрасные
мраморные члены. Но в вашем жеманстве есть резон. Как  и  в  государственной
цензуре. Страница может содержать нечто  опасное  для  bonos  mores  {Добрых
нравов (лат.).}. Бери же ножницы, цензор, и  вырежь  крамольный  абзац!  Нам
остается только смириться. Деспот Общество издал свой августейший указ.  Нам
может казаться, что статуя выглядела бы  куда  прекраснее  без  одеяния,  мы
можем  доказывать,  что  мораль  только  выиграла  бы,  будь  нам  позволено
продекламировать всю басню. Прочь его - и ни слова! Мне не доводилось видеть
в Соединенных Штатах фортепиано  в  панталончиках  из  плоеного  муслина  на
ножках, но не сомневайтесь: муслин скрывал не только красное  дерево,  но  и
звуки, приглушал музыку, пианист переставал играть.
     К чему подводит нас эта прелюдия? Я думаю о Гарри Уорингтоне, эсквайре,
в его лондонской квартире на Бонд-стрит, и о  жизни,  которую  он  и  многие
светские повесы вели в те времена, и о том, что так же не могу познакомить с
ними мою очаровательную  юную  читательницу,  как  не  может  леди  Чопоринг
повезти свою дочь в Креморнский сад в обычный вечер. Дражайшая  мисс  Диана!
(Пф! Я знаю, вам тридцать восемь лет, хотя вы так дивно робки  и  стараетесь
внушить нам, будто  только-только  перестали  обедать  в  детской  и  носить
переднички.)  Когда  ваш  дедушка  был  молодым  человеком,  членом   клуба,
собиравшегося у Уайта, обедал у Понтака,  вкушал  яства  Браунда  и  Лебека,
ездил в Ньюмаркет с Марчем и Рокингемом и поднимал бокал за первых  красавиц
Англии вместе с Гилли Уильямсом и Джорджем  Селвином  (и  не  понимал  шуток
Джорджа, которые, впрочем, заметно выдохлись  после  укупорки)  -  почтенный
старец вел тогда  жизнь,  о  которой  ваша  благородная  тетушка  (чье  перо
начертало "Легенды Чопоринга, или Прекрасные  плоды  фамильного  древа")  не
обмолвилась ни словом.
     Это  было  до  того,  как  ваша  бабушка  обзавелась  теми   серьезными
взглядами, которыми славилась, когда доживала свой век в Бате, до  того  как
она остепенилась, а полковник Тибболт женился на мисс Лай,  дочери  богатого
мыловара. Когда ее милость  была  молода,  она  кружилась  в  том  же  вихре
удовольствий, что и весь высший свет. В ее доме на Хилл-стрит по  вечерам  в
среду и воскресенье ставилось не менее десяти карточных столов (исключая  то
недолгое время, когда двери Раниле были открыты  и  в  воскресенье).  Каждый
вечер она играла в карты по восемь, девять, десять часов. Как и  весь  свет.
Она проигрывала, она  выигрывала,  она  мошенничала,  она  закладывала  свои
драгоценности - и кто знает, чего бы еще она  ни  заложила,  лишь  бы  найти
средства продолжать  игру.  А  дуэль  после  ужина  в  "Голове  Шекспира"  в
Ковент-Гардене между вашим дедом и полковником Тибболтом, когда они обнажили
шпаги и скрестили их без свидетелей, если  не  считать  сэра  Джона  Скруби,
который валялся под столом  мертвецки  пьяный?  Их  поединок  прервали  люди
мистера  Джона  Фильдинга,  и  вашего  деда,  раненого,  отнесли  домой   на
Хилл-стрит в портшезе. Поверьте мне, эти напудренные джентльмены в кружевных
манжетах, столь изящно выворачивающие носки своих туфель  с  пряжками,  вели
себя ужасно. Шпаги обнажались ежеминутно, бутылки осушались одна за  другой,
ругательства и божба обильно уснащали беседу. Эти искатели удовольствий, еле
держась на ногах, для потехи кололи шпагами и калечили трактирных служителей
и городских сторожей,  избивали  носильщиков  портшезов,  оскорбляли  мирных
обывателей. Вы, разумеется, бывали в Креморне с надлежащими  "поручителями"?
А вы помните, какими были наши столичные театры тридцать лет назад? Вы  были
слишком добродетельны, чтобы присутствовать на  спектаклях.  Ну,  так  вы  и
понятия не имеете, что делалось в театральных залах, что делалось в  зеленых
ложах, перед которыми играли Гаррик и миссис Причард!  И  я,  думая  о  моих
детях, исполняюсь благодарности к удалившемуся  на  покой  великому  актеру,
который первым очистил театр от этого позора. Нет, сударыня, вы  ошибаетесь:
я не чванюсь своей высокой  нравственностью.  Я  не  утверждаю,  что  вы  от
природы выше и лучше своей бабушки в дни ее  буйно  нарумяненной,  азартной,
бессонной, головокружительной юности или даже бедняжки Полли  Фогл,  которую
только что арестовали за кражу в лавке, - сто лет назад ее за  это  повесили
бы. Нет, я лишь полон смиренной благодарности,  что  меня  в  нынешнем  веке
окружает меньше соблазнов, хотя мне и этих более чем достаточно.
     А потому, если Гарри Уорингтон ездит в Ньюмаркет на октябрьские  скачки
и проигрывает там свои де