ошмар",
Фюзели имел романтическую страсть к сверхъестественному, к изображению ужаса
и неистовств. "Культ человеческого тела и его мышц обнаруживается у Фюзели в
форме крайних преувеличений  Романтические  страсти  выражаются  у  его
персонажей в преувеличенных жестах, вздутых  мускулах,  неистовых  взглядах.
Гордый человек, индивидуум-титан борется против  темных  сил,  включая  силы
природы С.) Фюзели выступает как страстный поклонник  свободы,  как  человек
революционной эпохи". В  его  произведениях  "юмор  в  изображении  типичной
обстановки  соединяется  с  чувством  жути,  странности,  загадочности"
(Лисенков Е. Г. Английское искусство XVIII  века.  Л.,  1964,  с.  188-190).
Весьма интересную характеристику Фюзели см.  в  новейшей  монографии  Е.  А.
Некрасовой "Романтизм в английском искусстве" (М., 1975, с. 20-45).};  такое
сравнение тем более закономерно, что Метьюрин хорошо знал картины и  графику
Генри Фюзели {В романе Метьюрина об ирландском юноше ("The Wild Irish  boy")
леди Монтревор называет этого художника, восклицая: "Я видела  вашего  отца,
видела его с этой коварной улыбкой, которую я еще вижу и которую вы могли  в
свое время видеть на картине Фюзели, изображающей Змея и Еву".}.
     Столь же  враждебными  были  и  отзывы  других  английских  журналов  о
"Мельмоте Скитальце".
     Критик  "Лондонского  журнала"  в  особенности  был  возмущен  подробно
описанной Метьюрином в "Рассказе испанца" (кн. I, гл. VIII) беседой  Монсады
с монахом-отцеубийцей  в  подземелье  монастыря  (которую,  кстати  сказать,
французская  критика  30-х  годов,  в  частности  Гюстав   Планш   в   своих
"Литературных  портретах",  причисляла  к   "самым   прекрасным"   страницам
"Мельмота Скитальца"). Конечно, рассуждает английский критик, мы не найдем у
Метьюрина  чего-либо  похожего  на  апологию   этого   чудовищного   монаха,
потерявшего человеческий облик,  этого  "свирепого  злодея,  находящегося  в
войне с обществом, погрязшего в преступлениях, на лице которого отпечаталось
клеймо отцеубийства", но все  же,  изображая  его,  автор  проявил  излишнюю
мягкость, не нашел достаточно жестких слов, чтобы разоблачить до  конца  его
мерзостную сущность; он сказал лишь, что этот ужасный преступник не заслужит
"искупления Спасителя". Между тем, полагает критик,  подобных  персонажей  и
вовсе  не  следует  выводить  в  литературных  произведениях,   потому   что
отвращающим и унижающим для писателя является самый процесс их  создания,  в
особенности в тех  случаях,  когда  "характеризующие  их  поступки  являются
преступлениями, а речь их состоит главным  образом  из  богохульств"  {  The
London Magazine, 1821, vol. III, p. 514.}. Очевидно, вся сцена в подземелье,
написанная сильно и ярко, особенно бросалась в глаза первым читателям романа
своим  вызывающим  натурализмом,  откровенностью  и  глубиной   разоблачений
преступной  человеческой  психологии;  но  эта   сцена   представлялась   им
непривычной и чрезмерно волнующей, и они готовы  были  даже  зачеркнуть  всю
книгу в целом, лишь бы не подвергать себя своего рода  эмоциональному  шоку.
Характерно,  что  указанные   главы   показались   чрезвычайно   насыщенными
устрашающими ситуациями и невыносимыми по своей  напряженности  даже  такому
доброжелательному критику Метьюрина, каким был В. Скотт; впрочем,  он  лучше
других  своих  соотечественников  сумел  оценить  по  достоинству  всю  силу
дарования Метьюрина как писателя, раскрывшегося в "Мельмоте Скитальце".
     Основным недостатком этого произведения В. Скотт считал  усложненную  и
запутанную композицию. "Автор не дал себе труда соединить  вместе  различные
части своей повести. Он переходит от  одного  эпизода  к  другому  столь  же
бесцеремонно, как и автор "Неистового Роланда". Это напоминает нам несколько
претенциозный отзыв одной умной дамы, которая, прочитав "Мельмота", прозвала
Метьюрина "Ариосто преступления". С таким же успехом она могла  назвать  его
"Данте романистов"  Черт возьми, преподобный автор,  откуда  почерпнули
вы столько чертовщины? В самом  деле,  мы  находим  в  "Мельмоте"  проклятое
существо, более страшное, чем сам дьявол, героиню, которую мертвый отшельник
венчает, имея свидетелем убитого слугу; мы находимся среди Сивилл и  чудовищ
скупости,  маньяков  и  инквизиторов,  евреев-вероотступников,   влюбленных,
убитых молнией или пожирающих друг друга в подземельях более  страшных,  чем
башня Уголино, и т. д., и посреди  всей  этой  фантасмагории  мы  принуждены
рукоплескать изображениям сделанным с большой силой вероятности  и  наиболее
патетической реальности" {Scott W. Ch. Maturin. - In:  Scott  W.  Biographie
litteraire des romanciers celebres. Paris 1826  t.  III,  p.  215.  Упомянем
здесь, кстати, что в "Приключениях Найджела" ("The Fortunes of Nigel", 1822)
В. Скотта, писавшихся вскоре  после  первого  знакомства  его  с  "Мельмотом
Скитальцем", есть явные следы сильного впечатления писателя от  чтения  этой
книги. Так, В. Скотт, вероятно,  вспоминал  "Повесть  о  семье  Гусмана"  из
"Мельмота", когда в рассказ леди Гермионы в  XX  главе  вкладывал  следующие
слова: "Ты, может быть, слышала, как католические священники в Испании, и  в
особенности монахи, осаждают ложе  умирающего,  чтобы  добиться  посмертного
дара в пользу церкви". Следующий далее рассказ об  Инквизиции,  о  заточении
Гермионы  в  уединенный  монастырь  в  горах  Гуадаррамы  и  дальнейшие   ее
испытания, вплоть до бегства из этого монастыря, вероятно, навеяны эпизодами
"Рассказа испанца" из того же "Мельмота". Ср.: Idman, p. 319.}.
     В слаженном и довольно единодушном хоре хулителей "Мельмота  Скитальца"
в  английских  журналах  начала  20-х  годов  {Резкие  осуждения   "Мельмота
Скитальца" по религиозным мотивам встречались в печати еще в  середине  40-х
годов.  "Автор,  без  сомнения,  сумасшедший,  -  писал  о  Метьюрине  некий
анонимный критик, - хотя это сумасшествие подлинного гения.}  в  пользу  его
раздалось все же несколько робких и неуверенных голосов.  Так,  например,  в
"Blackwood's Magazine" утверждали, что, несмотря на многие  недостатки  этой
книги, никто из читателей не в силах был оторваться от нее,  не  дочитав  до
конца {Blackwood's Magazine, 1821, vol.  VIII,  p.  161.  Отзывы  критики  о
"Мельмоте Скитальце" перечислены  в  справочнике  Эллибона  (Allibone  A.  A
critical Dictionary of English Literature and British and American Author's,
vol. II. Philadelphia - London, IVUi. P.  1246-1247).}.  И  на  самом  деле,
конечно, ее продолжали читать  с  увлечением,  вопреки  всем  опасениям  или
предостережениям критики.
     Вопрос о том, чем  вызваны  были  неодобрительные  отзывы  о  "Мельмоте
Скитальце" английских критиков 20-х годов, уже не раз поднимался  биографами
Метьюрина. Обычно они утверждали, и  с  полным  для  этого  основанием,  что
современники его приняли  "Мельмота"  за  очередной  готический  роман  того
старого типа, который  набил  оскомину  уже  за  четверть  века  перед  тем.
Подобные романы, во множестве поставлявшиеся на книжный рынок в  начале  XIX
в. третьестепенными беллетристами, в последующие годы постепенно выходили из
моды, надоедая читателям своими сюжетными трафаретами  и  условностью  своих
обычных  персонажей.  Поэтому  Метьюрин  как  автор  "Мельмота   Скитальца",
естественно, мог быть объявлен эпигоном литературной  школы,  отжившей  свое
время и уступившей теперь место либо историческому роману, либо бытописаниям
современной провинциальной жизни, либо очеркам юмористического склада. Между
тем, как мы видели, Метьюрин не только  не  являлся  эпигоном,  так  как  он
усовершенствовал и обновил тип романа,  созданного  Льюисом,  Радклиф  и  их
последователями,  но  был  также  предшественником  творцов   будущих   форм
европейского  романа;  произведения  его  отличались,  например,  изощренным
психологизмом, почти символической обобщенностью образов действующих лиц или
философской содержательностью,  непосредственно  выраставшей  из  социальных
проблем его времени. Все это обнаружено было критиками значительно позже.
     Для осуждения "Мельмота Скитальца" английскими журналами 20-х годов был
один повод, о котором не следует забывать. Уже реакционная группа английских
писателей-романистов проявляла в то время повышенный интерес  к  религиозным
вопросам и церковной обрядности. Как раз  в  это  время  значительная  часть
английского общества, поддержанная властями, хвастаясь своею набожностью,  -
большею частью с явным лицемерием, - жестоко ополчилась против  писателей  -
религиозных вольнодумцев. Известно, например, каким репрессиям подвергся  за
свои атеистические убеждения поэт П. Б. Шелли или такие его  предшественники
в этом смысле, как Вильям  Годвин  или  норичский  литератор  -  "безбожник"
Вильям Тейлор. Недаром в это время Англия  имела  в  континентальной  Европе
устойчивый эпитет "благочестивой" страны. Хотя Метьюрин и не  был  атеистом,
но к "вольнодумцам" он безусловно мог быть отнесен современниками  -  и  как
изобличитель  католицизма,  как  критик  англиканства,  историк  сектантских
ересей и прежде всего как суровый обличитель социальных зол своего  времени.
Во всем этом и его личная  судьба,  и  его  творческая  деятельность  являли
разительные     аналогии     с     литературными     репутациями      других
писателей-священников  Англии  -  Джонатана  Свифта  с  его   антицерковными
сатирами или столь же экстравагантного  Лоренса  Стерна  с  его  "Тристрамом
Шенди".
     Таким образом, недоброжелательство к произведениям Метьюрина  известной
части современных ему журналистов  вполне  объяснимо.  Тем  важнее  для  нас
попытки его реабилитации как писателя, делавшиеся еще в начале  30-х  годов,
и, кроме того, устойчивый и довольно  длительный  интерес,  сохранившийся  в
Англии к  "Мельмоту  Скитальцу",  за  которым  в  конце  концов  закрепилось
представление как о важнейшем и лучшем из созданных им романов.
     "Мельмот  вовсе  не  совершенно  сумасшедший,  как  это   провозглашали
некоторые критики", - писал в начале  30-х  годов  английский  критик  Аллан
Кеннингам, пытаясь  спорить  с  теми,  кто  закрывал  глаза  на  неоспоримые
достоинства этого произведения: поэтичность,  изобретательность  творческого
воображения Метьюрина {Cunningham Allan. Biographical and  Critical  History
of British Literature during the last 50 years (from 1783).  Этот  известный
исторический обзор вышел в свет в лондонском журнале "The Athenaeum" в  1833
г.; английский текст был перепечатан  отдельной  книжкой  в  Париже  (Paris,
Baudry, 1834, in 12o), в переводе на французский язык опубликован  в  "Revue
des Deux Mondes" (1 Novembre 1833-15 Janvier 1834), о Метьюрине см. в номере
от 1 декабря (р. 503-504); этот очерк появился также и на русском языке.}.
     Метьюрину отдали дань представители  старшего  поколения  писателей,  у
которых литературному  мастерству  учился  он  сам.  Так,  по  свидетельству
современника, автор "Монаха" Метью Льюис  "наслаждался  мрачными  страницами
"Монторио" Метьюрина" {[Anon.] Life of Matthew Gregory Lewis. London,  1839,
vol. II, p. 140.}, а Вильям Годвин, которому Метьюрин обязан столь многим  в
том же "Мельмоте  Скитальце",  однажды  сказал:  "Если  существует  писатель
нашего времени, к могиле которого я должен был бы  совершить  паломничество,
то этот писатель - Метьюрин" {См.: Idman, p. 310.}.
     Усердных читателей и  подражателей  "Мельмота  Скитальца"  в  Англии  и
Америке было много: хронологический перечень их растянулся  длинной  чередой
до конца XIX в. Среди них можно указать, например, на шотландского писателя,
приятеля В. Скотта, Джеймса  Хогга  (James  Hogg,  1770-1835)  по  прозванию
"Эттрикский пастух". Он любил  произведения  Метьюрина  и  хорошо  их  знал;
повесть  Хогга  "Исповедь  оправданного  грешника"  ("The  Confession  of  a
Justified Sinn", 1824)  носит  на  себе  явные  следы  внимательного  чтения
автором "Мельмота Скитальца" {Ibid., p.  310.}.  О  сильном  впечатлении  от
этого романа рассказывает также довольно популярная в Англии в 20-40-е  годы
писательница Мери  Рассел  Митфорд  (1787-1855)  в  своих  "Воспоминаниях  о
литературной жизни" ("Recollections of Literary Life",  1854).  В  известной
фантастической новелле Э. Булвера-Литтона  "Преследуемый  и  преследователи"
("The  Haunted  and  the  Haunters",  1859)  в  свою  очередь  также  налицо
непосредственные заимствования из "Мельмота": мы находим здесь  таинственный
миниатюрный портрет человека  со  странным,  незабываемым  выражением  лица,
мотив долголетнего существования - на целые века - и всеведения,  полученных
героем не по договору  с  дьяволом,  а  благодаря  усилиям  воли  и  научным
исследованиям {Ibid. p.  212.}.  Даже  такой  трезвый  скептик,  как  В.  М.
Теккерей, долго не забывал "Мельмота": в своих воспоминаниях о Гете ("Гете в
свои старые  годы")  Теккерей  рассказывает,  что  сверкающие  очи  великого
немецкого поэта живо напомнили ему "взгляд героя одного романа под заглавием
"Мельмот Скиталец", устрашавшего нас, мальчишек, тридцать лет тому назад".
     Еще позже, в 40-х годах,  "Мельмотом  Скитальцем"  зачитывался  поэт  и
художник, один из устроителей братства  "прерафаэлитов",  -  Данте  Габриэль
Россетти (1828-1882). По воспоминаниям его младшего  брата,  Вильяма,  "одно
время, - это было в  1844  году,  -  величайшее  восхищение  Данте  Габриэля
вызывал  леденящий  кровь  роман  "Мельмот  Скиталец""  {См.:  Dunn  H.   T.
Recollections of Dante Gabriel Rossetti and his Circle, ed. and annot. by G.
Patrick. London, 1904, p. 92.}.
     Высоко ценил Метьюрина, и в частности его "Мельмота Скитальца",  Роберт
Луис Стивенсон (1850-1894). Подтверждением этому может служить  его  поздняя
новелла "Бесенок в бутылке" ("The Bottle  Imp",  1891).  Хотя  в  основе  ее
сюжета лежит старая восточная легенда о духе, заключенном в бутылке, который
повинуется тому, кто ею  владеет,  но  в  обработке  Стивенсона  этот  сюжет
получил  новое  самостоятельное  значение,  обогащенный   мотивами,   займет
зеванными не только из "Мельмота" Метьюрина,  но  и  из  продолжения  его  -
философской повести Бальзака  "Прощенный  Мельмот".  У  Стивенсона  действие
развертывается на экзотическом фоне Гавайских островов. Обладателем чудесной
бутылки становится местный  матрос,  а  заключенный  в  ней  бесенок  обязан
беспрекословно исполнять всякое его желание до конца жизни  своего  хозяина,
после чего этот владелец бутылки должен отправиться в  ад  для  расплаты  за
полученные в жизни блага. Бутылка переходит из рук в руки, быстро  сбываемая
за все  меньшую  цену.  Писатель  стремится  доказать,  что  не  алчность  и
приобретательство или стремление к счастью, но  жертвенность  и  бескорыстие
предотвращают власть зла, тяготеющую над человеком.
     В конце XIX в. возрождению популярности Метьюрина в Англии и  в  Европе
особенно содействовал Оскар Уайльд (1854-1900).  Он  считал  себя  одним  из
потомков  Метьюрина:  мать  Уайльда  была   племянницей   автора   "Мельмота
Скитальца" и рассказывала  о  нем  своему  сыну.  Может  быть,  именно  этим
объясняется то,  что  по  инициативе  Уайльда  и  при  его  непосредственном
содействии в 1892 г. выпущено было новое издание "Мельмота Скитальца" в трех
томах:  это  второе  издание  романа  в  английском  подлиннике;  замеченное
критикой и читателями, оно послужило оригиналом для многих новых переизданий
и  переводов  этого  произведения  {См.  ниже,   раздел   "Библиографические
материалы", с. 674.}. После своего  тюремного  заключения  и  окончательного
переезда из Англии в Париж О. Уайльд избрал себе  житейский  и  литературный
псевдоним - "Себастьян Мельмот", под которым  появлялись  (с  1898  г.)  как
переиздания старых, так  и  новые  его  произведения  {См.:  Mason  Slewart.
Bibliography of Osc. Wilde. London, [s. a., 1914].}.
     "Мельмот Скиталец" отозвался в ряде произведений Уайльда,  нагляднее  и
ярче всего в одной из  его  лучших  прозаических  вещей  -  романе  "Портрет
Дориана Грея" (1891). Давно было замечено, что в  этом  произведении  Уайльд
очень своеобразно претворил  мотив  о  таинственной  связи  человека  с  его
портретом, навеянный "Мельмотом Скитальцем" {Richter Helene. Geschichte  der
Englischen Romantik. Bd. I. Halle, 1911, b. 294;  Scarborough  Dorothy.  The
Supernatural in Modern English Fiction.  London,  1917,  p.  92.}.  Те,  кто
видели живого Мельмота, утверждали, что  облик  его  не  менялся  в  течение
полутораста лет, рассказывает Метьюрин в своем романе: "...он не потерял  ни
единого волоска на голове, а на его лице не появилось ни одной морщины".  Он
изменился лишь в свой предсмертный  час,  о  чем  повествуется  в  последней
(XXXIX) главе  романа.  На  заключительной  странице  романа  Уайльда  также
рассказывается, что Дориан Грей в ярости набрасывается на свой  портрет,  на
котором постепенно отражалась вся его преступная  жизнь;  стараясь  изрезать
этот портрет, Дориан убивает самого себя: "Войдя в комнату, они  увидели  на
стене великолепный портрет своего господина, изображавший его  таким,  каким
они видели его в последний раз, во всем сиянии его дивной юности и  красоты.
А на полу, во фраке, лежал мертвый человек с ножом в сердце. Лицо  его  было
сморщенное, увядшее, отвратительное.  И  только  рассмотрев  кольца  на  его
руках, слуги узнали, кто это был".
     "Мельмот Скиталец" рано стал известен также в Северной  Америке.  Одним
из первых американских  писателей,  испытавших  на  себе  воздействие  этого
романа, был молодой Натаниэл Хеторн (N. Hawthorne, 1804-1864).  Это  было  в
самом  начале  литературной  деятельности  Хоторна  -  одного  из   наиболее
самобытных писателей Новой Англии. Его первый роман, писавшийся  в  середине
20-х годов и изданный в 1828 г.,"Феншоу" ("Fanshawe"), успеха у американских
читателей не имел, да и сам Хоторн, видимо, не был им удовлетворен, так  как
он скупил и уничтожил значительную часть тиража этого  издания.  "Феншоу"  -
первый, робкий и подражательный опыт начинающего  писателя  -  действительно
трудно назвать  удачным  произведением;  однако  для  биографов  Хоторна  он
представляет  особый  интерес,  так  как  позволяет   отчетливо   проследить
становление литературного мастерства писателя и назвать образцы, на  которых
он учился. В "Феншоу"  первоначально  искали  следы  воздействия  на  автора
Байрона и  В.  Скотта;  затем  было  установлено,  что  основным  источником
"Феншоу" следует считать "Мельмота Скитальца", и прежде всего ту его  часть,
которая озаглавлена у Метьюрина "Повесть  об  индийских  островитянах"  (кн.
III, гл. XV-XXIV; кн. IV, гл. XXXV-XXXVII).
     Эту часть, действие которой начинается на острове Индийского  океана  и
заканчивается в Испании, некоторые критики Метьюрина считали  центральной  и
определяющей в целом романе на том основании, что Мельмот выведен здесь  как
главное, самостоятельное и реально действующее лицо, тогда как  в  остальных
частях он является персонажем посторонних повествований, как бы отраженным в
чужих рассказах. Между  "Феншоу"  и  "Повестью  об  индийских  островитянах"
действительно можно установить генетическое родство и  сближающие  их  черты
сходства в сюжетах  и  в  образах  действующих  лиц.  Образу  Иммали-Исидоры
Метьюрина в "Феншоу" соответствует образ Эллен Ленгтон; трагические  истории
обеих героинь, влюбленных и погибающих от любви наивных девушек,  несомненно
имеют  общие  черты.  Нетрудно  установить  в  тексте   обоих   произведений
параллельные места, сходство даже  в  мелких,  второстепенных  подробностях:
так, например, Эллен, как и Иммали, - дочь коммерсанта; о  печальной  судьбе
своих дочерей отцы узнают из полученных ими писем перед возвращением  домой;
даже устрашающий и нестерпимый  взгляд  Мельмота  находит  себе  аналогию  в
"месмерическом" блеске очей героя романа Хоторна {См.: Goldstein J.