зачем это вам понадобилось врываться  ко  мне  в
келью?
     Тогда они качали головами и делали вид, что уходят от меня  медленно  и
неохотно, словно сожалея о моей горькой участи, а я только повторял:
     - Ах, брат Иустин, ах, брат Климент, я вижу вас, понимаю вас,  помните,
есть господь на небе.
     Однажды я долгое время пролежал в постели, не слыша никаких голосов.  Я
уснул, но скоро был разбужен ослепительным светом. Я сел на кровати и увидел
перед собой лик Божьей матери, окруженный лучезарным  ореолом  своей  славы.
Она не то чтобы стояла, а как бы парила в этом сиянии в ногах моей  кровати,
и в руках у нее было распятие; сама же она, казалось,  милостиво  приглашала
меня лобызать свои пять сокровенных ран  {1*  Достоверность  этого  рассказа
подтверждается  "Священной  историей"  Мосхейма  {6}.  Я  опускаю  некоторые
упоминаемые там обстоятельства, слишком ужасные для современного читателя.}.
На какое-то мгновение я почти поверил в то, что  передо  мной  действительно
находится Пресвятая дева Мария: Но в ту же минуту прозвучал  _голос_,  более
громкий, нежели обычно: "Выгони их вон, наплюй на них, ты мой, и  я  требую,
чтобы вассал мой сослужил мне эту службу".
     При этих словах видение мгновенно исчезло, а  голос  снова  перешел  на
шепот, но я уже не слышал его, я лишился чувств. Я легко  мог  отличить  это
состояние от сна по крайнему  недомоганию,  холодному  поту  и  мучительному
ощущению _нарастающей  слабости_,  которые  предшествовали  ему,  и  по  тем
судорогам, которые можно было принять  за  рыдания,  замирания,  сердца  или
удушье и которые сотрясали меня всего, прежде чем мне удалось прийти в себя.
Все это время  монастырская  община  поддерживала  и,  казалось,  усугубляла
страшный обман, который мучил меня тем, что я не мог его  разгадать,  и  еще
больше сознанием того, что я сделался его жертвой. Когда искусство  обретает
всемогущество и оказывается на равной ноге  с  действительностью,  когда  мы
чувствуем, что  иллюзия  причиняет  нам  не  меньше  зла,  чем  сама  жизнь,
страдания наши утрачивают свой высокий смысл и не способны уже принести  нам
успокоение. В нас самих тогда рождается  дьявол,  оборачивающий  против  нас
свои силы и смеющийся, видя, как мы корчимся в муках. В течение  целого  дня
все взирали на меня, как на чудовище, содрогались от  низких  подозрений  и,
что  было  всего  хуже,  украдкой  бросали  на  меня  взгляды,   исполненные
лицемерного сочувствия; взгляды эти на какое-то время,  казалось,  согревали
меня, но потом тут же  устремлялись  к  небесам,  словно  моля  их  простить
невольно содеянный грех - сострадание к тому, от  кого  отвернулся  господь.
Когда я встречался кому-нибудь из монахов в саду, то, завидев меня,  он  тут
же переходил на другую аллею и осенял себя крестным знамением. Когда же  мне
случалось встретиться с иными из них в одном из монастырских коридоров,  они
подбирали полы рясы, поворачивались  к  стене  и,  перебирая  четки,  читали
молитвы и ждали, пока я пройду мимо. Если я решался опустить руку в чашу  со
святой водой, стоявшую у входа в церковь, то всю воду тут же выплескивали  у
меня на глазах. Вся община приняла чрезвычайные меры предосторожности против
нечистой силы. Монахам были розданы заклинания и формулы  изгнания  бесов  и
как за утренней, так  и  за  вечерней  мессой  всякий  раз  читались  особые
молитвы. Усиленно распространялся слух, что  Сатане  позволено  приходить  в
монастырь проведать своего любимого и преданного  слугу  и  что  вся  братия
должна быть готова к тому, что он  может  удвоить  свои  коварные  усилия  в
борьбе с ней. Невозможно даже описать, какое действие все это  произвело  на
юных воспитанников. Стоило им только где-нибудь завидеть  меня,  как  они  с
быстротою молнии убегали прочь. Если кто-нибудь из них натыкался на  меня  в
коридоре, то на этот  случай  всегда  была  припасена  святая  вода,  и  они
выплескивали ее на меня целыми ведрами; если же почему-нибудь  им  этого  не
удавалось сделать, какой они тогда поднимали крик, как корчились  от  ужаса!
Они становились на колени,  вскрикивали,  опускали  глаза,  громко  взывали:
"Сатана, смилуйся надо мной, не попирай меня своими  копытами,  забери  свою
добычу", - тут они произносили мое имя.
     Наконец я ощутил, какой ужас я им внушаю. Я и  сам  уже  начал  верить,
что, может быть, и вправду чем-то похож на того, кем они меня  считают.  Это
мучительное состояние, но избежать его  невозможно.  Бывают  обстоятельства,
когда весь мир ополчается против нас, и мы сами начинаем становиться на  его
сторону, ожесточаясь  против  самих  себя,  лишь  бы  избежать  томительного
отчуждения от всех и вся. Вид у меня был страшный: растерянное,  осунувшееся
лицо, разорванная  одежда,  прыгающая  походка,  привычка  постоянно  что-то
бормотать себе под нос и полная отрешенность от повседневной жизни  обители.
Можно ли было удивляться, что весь мой облик в их  глазах  отождествлялся  с
теми ужасами,  которые  воображение  их  приписывало  мне?  Очевидно,  такое
впечатление я должен был производить и на всех послушников  и  воспитанников
монастыря. Их все время учили, что  они  должны  ненавидеть  меня,  но  ныне
ненависть их сочеталась со страхом, а я не знаю ничего более зловещего,  чем
союз этих двух страстей. Как  ни  уныло  выглядела  моя  келья,  я  старался
пораньше вернуться в нее, коль скоро мне не позволяли  принимать  участие  в
вечерней службе. Как  только  колокол  созывал  всех  на  молитву,  до  меня
доносились шаги монахов, спешивших к мессе; и хоть она и казалась мне прежде
томительной и нудной, я  отдал  бы  теперь  все  на  свете,  только  бы  мне
разрешено  было  присутствовать  на  ней,  дабы  защитить  себя  от  ужасной
_полуночной мессы Сатаны_ {2* В словах этих нет ни малейшего  преувеличения.
В видениях, навеянных колдовскою силой или обманом, злой дух в насмешку (над
верующими) служит свою мессу, " У  Бомонта  и  Флетчера  есть  упоминание  о
"завываниях черного дьявола", иначе говоря, о сатанинской  мессе  {7}.},  на
которую я ждал, что меня вызовут. Но я все же становился на колени у себя  в
келье и повторял все молитвы, какие только мог  вспомнить,  а  в  это  время
каждый удар колокола и хоровое пение, доносившиеся снизу, отдавались  вокруг
грозным эхом, возвещавшим мне то, что в страхе моем я уже предчувствовал,  -
что небеса ответили на мою мольбу отказом.
     Однажды вечером, когда я все еще продолжал громко молиться, проходившие
мимо моей кельи монахи сказали:
     - Как, ты еще думаешь, что произносишь слова молитв?  Умри,  несчастный
отступник, умри и будь  проклят!  Низвергнись  скорее  в  преисподнюю,  дабы
присутствие твое больше не оскверняло наших стен!
     Услыхав эти слова, я еще более ревностно возобновил  свои  молитвы,  но
это показалось им еще большим оскорблением, ибо церковники не выносят, чтобы
кто-то читал молитвы не по той форме, которая принята ими. Возгласы, которые
человек в одиночестве своем обращает к богу,  кажутся  им  профанацией.  Они
спрашивают: "Почему люди эти молятся не по-нашему? Как они смеют  надеяться,
что мольба их будет услышана?". Горе им!  Неужели  же  внешние  формы  имеют
какое-нибудь значение для бога? Не есть ли исходящая  от  сердца  мольба  та
единственная, которая бывает услышана им  и  удовлетворена?  Когда,  проходя
мимо моей кельи,  монахи  восклицали:  "Умри,  проклятый  нечестивец,  умри,
господь все равно  тебя  не  услышит!",  -  в  ответ  я,  стоя  на  коленях,
благословлял их- так чьи же молитвы были праведнее?
     В эту ночь мне снова предстояло выдержать  испытание,  для  которого  у
меня больше уже не было сил.  Тело  мое  было  измождено,  дух  находился  в
непрестанном возбуждении, а мы, люди, настолько слабы,  что  поединок  между
нашими чувствами и душой неизбежно и очень  скоро  кончается  победой  более
низменного начала. Не успел я лечь, как голос принялся снова нашептывать мне
слова искушения. Я принялся молиться, но у меня кружилась  голова,  а  глаза
мои горели; это было пламя, жар  которого  я  почти  что  физически  ощущал:
казалось, вся келья  моя  в  огне.  Вспомните  только,  что  тело  мое  было
совершенно истощено голодом, а душа изнемогала от преследований. Я боролся с
одолевавшими меня видениями и сознавал, что это не что иное,  как  бред.  Но
именно оттого, что я все сознавал,  бред  этот  становился  еще  неодолимей.
Лучше уж сразу сойти с ума, чем знать, что все  вокруг  сговорились  считать
тебя сумасшедшим и доводить до безумия, в то время как сам отлично сознаешь,
что находишься в здравом уме. Шепот в эту ночь был до того ужасен, в  словах
было столько  надругательств  и  кощунства,  которые  невозможно  повторить,
столько... нет, я не в силах даже думать о них, самый  слух  мой  проникался
безумием. Казалось, во мне повредился не только рассудок, но и сами чувства.
Приведу только один пример, и притом незначительный, тех ужасов, которые...

     Испанец шепнул что-то на ухо Мельмоту {3*  Мы  не  рискуем  высказывать
догадки по поводу тех ужасов, которые были произнесены шепотом,  но  каждый,
кто знаком с историей церкви, знает, что в Германии  Тетцель  {8}  предлагал
отпущение грехов даже в тех случаях, когда грешник  обвинялся  в  немыслимом
преступлении - в том, что  он  учинил  насилие  над  Божьей  матерью.}.  Тот
содрогнулся, после чего рассказчик взволнованным голосом продолжал.

     - Больше я уже не в силах был это  вынести.  Я  соскочил  с  кровати  и
побежал по коридору как сумасшедший; я  стучался  в  дверь  каждой  кельи  и
взывал: "Брат такой-то, помолись за меня, помолись за меня, умоляю тебя!". Я
поднял на ноги всю обитель.  Потом  я  кинулся  в  церковь;  двери  были  не
заперты, и я вбежал туда. Добравшись до алтаря, я пал перед ним  на  колени,
принялся целовать статуи святых, приник к распятию и стал  громко  молить  о
помощи, повторяя все время одни и те же  слова.  Монахи,  разбуженные  моими
криками, а может быть, ожидавшие их,  все  устремились  в  церковь,  однако,
увидав, что я там, не стали заходить внутрь и, остановившись  на  пороге  со
свечами в руках, не спускали с меня глаз. Как все, что  творилось  со  мной,
было непохоже на состояние, в котором они пребывали; в тревоге я метался  по
полутемной церкви, где едва мерцали светильники, а монахи  недвижной  стеной
стояли у двери, и на лицах у них застыл ужас, еще более  ощутимый  от  того,
что они были озарены ярким светом, который, казалось,  оставил  меня,  чтобы
отойти к ним. У меня был такой вид, что самый непредубежденный человек и тот
бы непременно решил, что либо я рехнулся, либо в меня вселился бес,  либо  и
то и другое  вместе.  К  тому  же  одному  богу  известно,  как  можно  было
истолковать мои странные действия, которые в окружающем меня мраке  казались
еще более несообразными и сумасбродными, или произносимые  мною  молитвы,  в
которых упоминалось об  ужасных  искушениях,  которым  я  подвергался  и  от
которых  я  просил  меня  защитить.  В  конце  концов,  дойдя   до   полного
изнеможения, я упал на пол и остался лежать недвижимо, не будучи в состоянии
пошевельнуться, но вместе с тем слыша и видя все, что происходит вокруг.  До
слуха моего донесся их спор, следует ли оставить меня там или  нет,  и  спор
этот продолжался до тех пор, пока настоятель не приказал, чтобы  божий  храм
был очищен от скверны. Однако  страх  передо  мной,  который  все  они  себе
_внушили_, был настолько велик, что ему пришлось несколько раз повторить это
приказание, прежде чем оно было исполнено. Кончилось тем, что монахи подошли
ко мне с бесчисленными предосторожностями,  как  будто  перед  ними  был  не
человек, а смердящий труп, и, подхватив за полы моей рясы, вытащили меня вон
из церкви и оставили лежать у порога  на  каменном  полу.  После  этого  они
разошлись, а я ухитрился уснуть и проспать там до  тех  пор,  пока  меня  не
разбудил колокол, призывавший  к  утренней  мессе.  Очнувшись,  я  попытался
подняться, однако после ночи, проведенной на сыром каменном полу, да  еще  в
лихорадке, вызванной страхом и возбуждением, руки и ноги мне так свело,  что
каждое движение отзывалось во мне жгучей болью.  Я  несколько  раз  невольно
вскрикнул от боли, и это было в то время, как  вся  братия  шла  к  утренней
мессе. Они не могли не заметить, в каком положении  я  нахожусь,  однако  ни
один из них не предложил мне помощи, да и сам я не решался  просить  о  ней.
Очень долго и с большим трудом добирался я до своей  кельи.  Но  стоило  мне
взглянуть на свою кровать, как меня вновь  охватила  дрожь,  и  я  повалился
прямо на пол, надеясь, что хоть там, может быть, обрету отдых.
     Я знал, что такое чрезвычайное происшествие не  могло  не  обратить  на
себя внимания, что нарушение монастырского порядка и покоя братии непременно
вызвало  бы  расследование,  даже  если  бы  дело   касалось   вещей   менее
значительных. Но у  меня  было  мрачное  предчувствие,  -  а  когда  человек
страдает, предчувствия приобретают  в  его  жизни  особое  значение,  -  что
расследование  это,  как  бы   оно   ни   велось,   неизбежно   приведет   к
неблагоприятному для меня исходу. Я был Ионой на корабле  {9}:  с  какой  бы
стороны ни подул ветер, я знал, что жребий все равно падет на меня. Было уже
около полудня, когда меня вызвали к настоятелю. Я пошел к нему, но  не  так,
как ходил раньше - когда слова мольбы или возмущения были готовы сорваться с
языка, когда сердце мое трепетало и преисполнялось надежды и страха, когда я
весь дрожал от возбуждения или ужаса, - на этот раз я  шел  угрюмый,  павший
духом, относящийся ко всему бездумно и безразлично; физические силы мои были
надломлены  усталостью  и  бессонными  ночами,  душевные  -  преследованием,
непрестанным и непереносимым. Я уже  больше  не  старался  избежать  _самого
худшего_, что они могли  сделать  со  мной,  или  спорить  с  ними;  теперь,
напротив, я, можно сказать, вызывал их на это,  почти  что  хотел  этого,  и
казалось, что отчаяние мое даже разжигает во  мне  безграничное  любопытство
перед тем, что они мне готовят.
     Настоятель собрал у себя множество монахов; сам он стоял  посредине,  а
они расположились на почтительном  расстоянии  от  него  полукругом.  Должно
быть, я был очень жалок рядом с этими людьми,  выступившими  против  меня  и
гордившимися своей властью; длинные и неплохо сидевшие на них рясы придавали
фигурам их то  спокойствие,  которое,  может  быть,  действует  на  человека
сильнее, нежели великолепие и блеск, - а я стоял напротив, весь  оборванный,
исхудавший, мертвенно-бледный и ожесточенный, будто во  мне  воплотился  сам
дьявол, призванный на суд ангелов.
     Настоятель обратился ко мне с длинной речью, в  которой  лишь  вскользь
коснулся той смуты, которую вызвало в монастыре мое  намерение  отречься  от
принятого обета. Он не обмолвился также ни одним словом  об  обстоятельстве,
которое было известно всем, кроме меня, а именно о том, что дело  мое  через
несколько дней будет разбираться в суде. Но зато он  упомянул,  и  притом  в
таких выражениях, которые (несмотря на то  что  я  отлично  понимал  всю  их
лживость) повергли меня в дрожь, об ужасе и смятении, охвативших  монастырь,
когда, как он выразился, ко мне стал являться враг.
     - Сатане захотелось завладеть тобой, - сказал он. - ты ведь  сам  отдал
себя в его руки тем, что захотел отречься от обета. Ты - Иуда среди братьев,
заклейменный Каин  в  семье  первых  людей,  тот  козел,  который  стремится
вырваться из рук общины, чтобы убежать и остаться одному в пустыне. Ужасы, в
которые твое присутствие ежечасно повергает нас, нарушают  не  только  покой
нашей святой обители, но и вообще  всего  цивилизованного  общества.  Ты  не
даешь уснуть не только своему соседу, но и тем, кто живет  в  кельях  с  ним
рядом. Ты беспокоишь их своими душераздирающими стенаниями, ты кричишь,  что
у постели твоей все время топчется дьявол, что он нашептывает тебе что-то на
ухо, ты бежишь из одной  кельи  в  другую  и  упрашиваешь  братьев  за  тебя
молиться, крики твои тревожат праведный сон всей общины, тот  недолгий  сон,
который они урывают в промежутках между молениями. Пока ты среди  нас,  весь
распорядок нарушен, вся дисциплина подорвана. Воображение наших  послушников
и воспитанников одновременно и  оскверняется  и  воспламеняется,  когда  они
думают о нечестивых зловещих шабашах, которые дьявол  устраивает  у  тебя  в
келье; мы ведь даже не знаем, что  означают  твои  крики,  которые  все  мы,
однако, слышим, возвещают ли они твое раскаяние или его  торжество.  Посреди
ночи ты вдруг кидаешься в церковь, тревожишь статуи  святых,  глумишься  над
распятием, оскверняешь  алтарь;  когда  братия  вынуждена  в  ответ  на  это
небывалое по своей омерзительности кощунство вытащить тебя вон из храма,  ты
поднимаешь крик и смущаешь всех идущих к мессе. Словом, вопли  твои,  корчи,
нечестивые речи, все повадки,  каждое  твое  движение  самым  явным  образом
подтверждают подозрение, зародившееся  у  нас,  как  только  ты  появился  в
обители. Ты был мерзок с самого появления твоего на свет, - ты был  исчадием
греха, и ты сам это сознаешь. Как ты ни бледен, - а ты так мертвенно бледен,
что даже на губах у тебя нет ни кровинки, - но стоит мне  только  заговорить
об этом, и я вижу, как щеки твои загораются ярким румянцем.  Злой  дух,  под
знаком  которого  ты  родился,  ярый  враг   христианского   благочестия   и
монашества, преследует тебя даже в стенах монастыря. Всевышний моими  устами
повелевает тебе оставить нас и больше  не  смущать.  Постой,  -  сказал  он,
увидав, что я собираюсь в точности исполнить его приказание, - не  торопись,
интересы нашей, пресвятой веры и всей  общины  требуют,  чтобы  я  с  особым
вниманием отнесся к  необычайным  обстоятельствам,  которыми  отмечено  твое
нечестивое пребывание в этих стенах. В скором времени сюда прибудет  епископ
- подготовься, как можешь, к его приезду.
     Я решил, что это последнее, что он хочет мне сказать, и  собирался  уже
уйти, когда настоятель  вдруг  снова  меня  окликнул.  Монахи,  оказывается,
хотели, чтобы я произнес  какие-то  угодные  им  слова,  чтобы  я  увещевал,
возражал, молил. Я не уступил их желанию  и  был  настолько  тверд  в  своем
отказе, будто знал, - чего в действительности не было, - что  епископ  решил
самолично расследовать беспорядки в монастыре  и  что  вовсе  не  настоятель
пригласил епископа для этого расследования (мера, к которой он постарался бы
ни в коем случае не прибегать), а сам епископ,  -  о  котором  вскоре  будет
сказано, что это был за человек, - узнал о  смятении  в  монастыре  и  решил
взять дело в свои руки. Я был настолько подавлен преследованиями и от  всего
отрешен, что не знал, что весь Мадрид охвачен волнением, а епископ решил  не
оставаться больше безучастным к тому, что творится в монастыре и о  чем  ему
докладывают; словом, что на одной чаше весов была моя  _одержимость_,  а  на
другой - моя жалоба в суд, и даже сам настоятель не был уверен,  которая  из
этих двух чаш перетянет. Обо всем этом я ровно ничего не  знал  -  никто  не
решался сказать мне правду. Поэтому я собирался  уже  уйти,  не  ответив  ни
словом на раздававшийся  со  всех  сторон  шепот,  который  уговаривал  меня
подчиниться настоятелю и просить его заступничества  перед  епископом,  дабы
предотвратить позорное расследование дела,  которое  ставило  всех  нас  под
угрозу. Я вырвался из кольца, которым они меня окружили, и, стоя в дверях, с
невозмутимым спокойствием и печальною укоризной посмотрел на них и сказал:
     - Да  простит  вас  господь  и  да  сподобит  вас  добиться  такого  же
оправдания на Страшном суде, какого я требую для себя на суде  едущего  сюда
епископа.
     Слова эти, хоть и произнес их бесноватый, - а таким они считали меня, -
повергли их в дрожь. В монастырях редко можно  услышать  правду,  и  поэтому
каждое