жно меня вопрошал и тревога (на что я  ответил  другим
взглядом,  выражавшим  безнадежность),  после  чего  уходил,  бормоча  слова
проклятия сквозь зубы, страшный скрежет которых я отчетливо  слышал,  ибо  я
старался, сколько мог, сдерживать дыхание.  В  конце  концов  я  решился  на
отчаянный шаг. Я вошел в церковь и, направившись прямо к алтарю, простерся у
его ступенек. Старик-монах заметил меня. Он решил, что я пришел туда если не
с зубной болью, как он, то с какой-то другой, и подошел ко мне, сказав,  что
собирается присоединиться к моим молитвам, а меня просит помолиться за него,
ибо "боль его перекинулась из нижней челюсти  в  верхнюю".  Невозможно  даже
описать, как причудливо сочетаются иногда в людях самые высокие стремления с
заботами мелкими и повседневными. Я был узником,  я  томился  по  свободе  и
поставил  все  в  зависимость  от  шага,  который  был  вынужден  совершить;
мгновение это должно было определить всю мою жизнь  на  ближайшее  время,  а
быть может, и навсегда, а рядом со мной стоял коленопреклоненный монах,  чья
участь уже была решена, который все остающиеся недолгие  годы  своей  жалкой
жизни не мог быть никем, кроме как монахом. И вот этот человек горячо молил,
чтобы ему ниспослано было на какое-то время облегчение той  временной  боли,
какую я готов был терпеть всю жизнь ради одного только часа  свободы.  Когда
он подошел ко мне и попросил за него помолиться, я отшатнулся. Я понял,  что
мы просим бога о совершенно разных вещах, и не решился  выспросить  у  себя,
что же отличает нас друг от друга. В эту минуту я не знал, кто из нас  прав:
он ли, чьи  молитвы  ничем  не  оскверняли  святости  этого  места,  или  я,
поставленный  в  необходимость  бороться  с   этой   противоестественной   и
беспорядочной жизнью, все связи  с  которой  я  собирался  порвать,  нарушив
данный мною обет. Я все же встал рядом с ним на колени и принялся  молиться,
прося господа облегчить его  страдания,  и  молитвы  мои,  разумеется,  были
искренни, ибо я воздавал их в надежде, что, как только ему станет легче,  он
тут же уйдет. Однако стоило  мне  опуститься  на  колени,  как  я  испугался
собственного лицемерия. В душе-то  ведь  я  смеялся  над  страданиями  этого
несчастного, а теперь за него молюсь. Я был самым низким лицемером,  который
стоял на коленях, да еще перед алтарем. Но разве я не был вынужден поступить
именно так? Если я действительно был лицемером, то  по  чьей  вине?  Если  я
осквернял алтарь, то кто же затащил меня туда, кто заставил  меня  оскорбить
святыню обетами, против которых восставала моя душа и которые  она  отвергла
прежде, нежели уста мои успели произнести их? Но  мне  было  некогда  сейчас
копаться в душе. Я встал на колени, молился, а сам весь дрожал до  тех  пор,
пока несчастный страдалец, устав от своих напрасных молитв, которым  господь
так и не внял, не поднялся с колен и не потащился к себе в келью.
     Несколько минут я все же стоял,  не  помня  себя  от  страха:  мне  все
казалось, что может явиться  еще  какой-нибудь  непрошенный  посетитель,  но
раздавшиеся в приделе быстрые  и  решительные  шаги  сразу  же  вернули  мне
самообладание, - это был мой сообщник.  Он  уже  стоял  рядом  со  мной.  Он
произнес какие-то проклятия, показавшиеся очень  оскорбительными  для  моего
слуха, и не столько непристойностью своей, сколько тем, что  подобные  слова
раздавались под сводами храма, и тут же стремительно направился к _двери_. В
руках у него была большая связка ключей, и я безотчетно пошел следом за тем,
кто должен был вывести меня на свободу.
     Дверь была ниже уровня пола; нам пришлось спуститься  на  целых  четыре
ступеньки. Он стал пытаться отомкнуть ее  ключом,  который  обернул  рукавом
своей рясы, чтобы не было слышно лязга  металла.  После  каждой  попытки  он
отскакивал назад, скрежетал зубами, топал ногой, а потом пускал  в  ход  обе
руки. Замок не поддавался;  в  отчаянье  я  ломал  руки,  потрясал  ими  над
головой.
     - Посветите мне,  -  попросил  он  шепотом,  -  возьмите  светильник  у
какой-нибудь из этих кукол.
     Пренебрежение, с которым он говорил об изваяниях святых, испугало меня;
во всем этом я  увидел  святотатство,  однако  я  пошел  за  светильником  и
дрожащей рукой стал светить ему, а  он  в  это  время  снова  стал  пытаться
отпереть дверь. При этой новой попытке мы шепотом поделились  с  ним  нашими
опасениями, которые были до того страшны, что у нас перехватывало дыхание  и
даже шептать становилось трудно.
     - Шум какой-то?
     - Просто-напросто эхо; скрежет этого чертова замка. Никто там не идет?
     - Нет, никого.
     - Загляните-ка в коридор.
     - Тогда я не смогу вам светить.
     - Неважно. Только бы не попасться.
     - Да, только бы удалось бежать, - сказал я с  решимостью,  которая  его
изумила. Поставив светильник на пол, я принялся вместе  с  ним  поворачивать
ключ. Замок скрипел и противился нашим усилиям; казалось, справиться  с  ним
невозможно. Мы сделали еще одну попытку; затаив дыхание и стиснув  зубы,  мы
ободрали себе пальцы до самой кости, только все было напрасно. Мы начали все
сначала, но и на этот раз ничего не добились. То ли его необузданной  натуре
труднее было перенести неудачу, нежели мне, то ли,  подобно  многим  истинно
мужественным людям, он готов был рисковать жизнью в  борьбе  и  умереть  без
единого стона и в то же время приходил в смятение от _пустячной_ боли, -  не
знаю уж, как оно было на самом деле, только он вдруг бессильно опустился  на
ведшие к двери ступеньки, вытер рукавом крупные капли  пота,  выступившие  у
него на лбу от напряжения и от страха,  и  бросил  на  меня  взгляд,  полный
неподдельного отчаяния. Часы пробили три. Бой их прозвучал  у  меня  в  ушах
подобно трубам Страшного суда, трубам, которые _каждый из нас  еще  услышит_
Он заломил руки в неистовых корчах; так мог корчиться только закоренелый, не
знающий раскаяния злодей, то были муки без умиротворения  и  воздаяния,  те,
что венчают преступника  ореолом  ослепительного  величия,  повергая  нас  в
восхищение перед падшим ангелом, сочувствовать которому мы не смеем.
     - Мы погибли, - вскричал он, - вы  погибли.  В  три  часа  сюда  придет
молиться монах, - я уже слышу шаги его в коридоре,  -  добавил  он,  понизив
голос, в котором сквозил невыразимый ужас.
     Но как раз в эту минуту ключ, с  которым  я  не  переставал  сражаться,
повернулся вдруг в замочной скважине. Дверь отворилась - проход был  открыт.
Увидав это, спутник мой быстро овладел собой, и спустя  несколько  мгновений
мы уже были внизу. Первое, что мы сделали, мы вынули ключ  и  заперли  дверь
изнутри. За это время мы успели убедиться, что  в  церкви  никого  нет  и  в
коридоре не слышно ничьих шагов. Все это были пустые страхи;  мы  отошли  от
двери и, затаив дыхание, посмотрели друг на  друга;  в  наших  взглядах  как
будто снова пробудилась уверенность, и мы начали свой путь по подземелью уже
в полной тишине и безопасности, В безопасности! Боже ты мой! Я и сейчас  еще
содрогаюсь при одном воспоминании об этих подземных странствиях под  сводами
монастырских склепов и в обществе отцеубийцы.  Но  с  чем  только  не  может
породнить  нас  опасность?  Если  бы  мне  рассказали,  что  нечто  подобное
случилось с другим, я бы ответил, что это самая наглая и бессовестная  ложь,
- и, однако, все это случилось _со мной_ Я взял светильник (самый  свет  его
всякий раз, когда он что-то озарял на нашем пути, казалось, упрекал  меня  в
совершенном мною святотатстве) и молча последовал за своим спутником.
     У вас в стране, сэр, люди много читали в романах о подземных ходах и  о
сверхъестественных ужасах. Но как бы красочен  ни  был  рассказ  о  них,  он
бледнеет перед щемящим сердце ужасом, который испытывает тот, кто вовлечен в
предприятие, не имея для него ни сил, ни должного опыта, ни владения  собой,
и кто вынужден вложить  свободу  свою  и  жизнь  в  обагренные  кровью  руки
отцеубийцы. Напрасно старался я _набраться решимости_ напрасно говорил себе:
"Долго это продолжаться не может", напрасно старался  убедить  себя,  что  в
столь рискованных предприятиях невозможно обойтись без подобных  помощников,
- все было впустую. Я содрогался, думая о положении, в котором очутился,  от
того, во что превратился сам, - а ведь это тот ужас, который нам никогда  не
удается преодолеть. Я спотыкался о  камни,  каждый  шаг  наполнял  мою  душу
отчаянием.  Глаза  мне  заволокло   каким-то   голубоватым   туманом;   края
светильника были словно оторочены тусклым,  рассеянным  светом.  Воображение
мое разыгралось, и, когда спутник мой начинал осыпать  меня  проклятьями  за
мою невольную медлительность, мне уже начинало казаться, что я иду вслед  за
дьяволом, которому удалось соблазнить меня на нечто чудовищное, такое, что и
представить себе невозможно. Все,  о  чем  я  читал  в  страшных  рассказах,
обступило меня подобно кошмарам, преследующим человека, очутившегося вдруг в
темноте. Мне приходилось слышать о бесах, которые соблазняли монахов, обещая
им свободу, заманивали их в монастырские подземелья, а там ставили им  такие
условия, рассказывать о  которых  едва  ли  не  столь  же  страшно,  как  их
исполнять. Я уже начинал думать о том, что меня принудят  присутствовать  на
непотребных дьявольских оргиях, видеть, как там потчуют гниющим  мясом,  что
мне  придется  пить  испорченную  кровь  мертвецов,  слышать   кощунственные
проклятия и  вопли,  стоять  на  той  страшной  грани,  где  жизнь  человека
смыкается с вечностью, слышать аллилуйи хора, которые доносятся даже  сквозь
своды подземелий, там,  где  свершается  _черная  месса_  {5},  где  дьяволы
справляют свой шабаш, - словом, я думал обо всем, что могло прийти на ум  во
время блуждания по этим бесконечным переходам при  этом  мертвенном  тусклом
свете в обществе человека, для которого не было ничего святого.
     Казалось, хождениям нашим не будет конца.  Спутник  мой  сворачивал  то
направо, то налево, опережал меня, возвращался,  останавливался  в  раздумье
(это было самое страшное!), потом снова шел вперед, пытаясь  продвинуться  в
другом направлении,  причем  проход  оказывался  настолько  низок,  что  мне
приходилось ползти на четвереньках, чтобы от него не  отстать,  но,  даже  и
ползя, я стукался головой о  неровности  потолка.  После  того  как  мы  уже
довольно долго шли (во всяком случае так мне казалось, ибо,  когда  человека
во тьме охватит страх, тот, какого никогда не  может  быть  днем,  -  минуты
становятся для него часами), проход этот сделался настолько узким и  низким,
что дальше идти я уже не мог и удивлялся, как  это  моему  спутнику  удается
пробираться вперед. Я стал его звать, но ответа не последовало, а в  проходе
или, вернее, в щели, по которой я полз, невозможно было ничего разглядеть на
расстоянии десяти дюймов. У меня, правда, был с собой светильник, который  я
держал дрожащей рукой, но в этом спертом тяжелом  воздухе  он  едва  мерцал.
Ужас сдавил мне грудь.  От  окружавшей  меня  со  всех  сторон  сырости,  от
сочившихся по стенам капель меня начало лихорадить. Я снова  стал  звать,  и
снова мне никто не ответил. Когда человеку грозит опасность, воображение  на
горе ему вдруг набирает силу, и я помимо воли вспомнил и _применил  к  себе_
когда-то прочитанный мною рассказ о путешественниках, пытавшихся исследовать
склепы египетских пирамид. Один из них, пробиравшийся подобно  мне  ползком,
застрял в щели и не то от страха, не то по какой  другой  причине  до  такой
степени распух, что не мог уже ни продвинуться вперед, ни попятиться  назад,
чтобы уступить дорогу товарищам. Те уже возвращались и, увидев, что на  пути
их оказалась неожиданная помеха, с которой они ничего не могли поделать, что
светильники мигают и вот-вот погаснут и что до смерти  напуганный  проводник
не может ни вести их, ни дать сколько-нибудь разумный  совет,  движимые  тем
крайним  эгоизмом,  до  которого  опускаются  люди  в   минуты   смертельной
опасности, предложили отрезать несчастному руки и ноги. Когда  тот  услышал,
что с ним хотят сделать, нервное напряжение его достигло такой степени,  что
вызвало сильное сокращение мышц, сразу же вернувшее его в обычное состояние,
после чего он выбрался из щели и освободил всем  остальным  путь  к  выходу.
Дело, однако, кончилось тем, что от этих нечеловеческих усилий он задохнулся
и тут же умер. Все эти подробности, рассказывать  которые  приходится  очень
долго, за одно мгновение навалились на мою душу. На душу? Нет, - на тело. Во
мне не было ничего, кроме физического чувства, это было сильнейшее страдание
тела, и один только господь знает, человек же  способен  лишь  ощущать,  как
такое страдание может поглотить в нас и свести на нет любое другое  чувство,
как в такие минуты нам ничего не стоит убить  близкое  нам  существо,  чтобы
питаться его мясом и этим прогрызать себе дорогу к жизни и свободе; так  вот
потерпевшие кораблекрушение отрезали  от  себя  куски  тела  и  поедали  их,
рассчитывая, что это их поддержит, тогда как на самом деле только усугубляли
этим  свои  мучения  и  после  каждого  такого  самоистязания   еще   больше
ослабевали.
     Я попытался вернуться ползком назад - мне  это  удалось.  Должно  быть,
рассказ, который я только что вспомнил, поддержал меня, я почувствовал,  что
мышцы мои сокращаются. Ощущение это придало мне уверенность, что я выйду  из
этого тупика, а минуту спустя я действительно выбрался оттуда. Не знаю даже,
как мне это удалось. Должно быть, я в это время оказался способным  на  одно
из тех необыкновенных усилий, которые не только возрастают от того,  что  мы
их не сознаем, но даже вообще целиком от этого зависят. Как бы то ни было, я
выпутался из беды  и  стоял  теперь  изможденный,  задыхаясь,  с  догорающим
светильником в руке и, оглядываясь  вокруг  себя,  не  видел  ничего,  кроме
черных сырых стен и низких сводов склепа, которые хмурились надо  мной,  как
брови некоего извечного врага, и словно запрещали мне не только побег, но  и
надежду. Светильник мой быстро затухал - я не сводил с него  глаз.  Я  знал,
что моя жизнь и то, что мне было дороже жизни, - моя свобода, зависят теперь
от взгляда, устремленного на его  огонек,  и,  однако,  я  смотрел  на  него
бессмысленными, застывшими глазами.  Свет  сделался  еще  слабее,  последние
искорки его привели меня в чувство. Я встал, я огляделся вокруг. Вспыхнувшее
на миг яркое пламя озарило какой-то предмет, находившийся совсем  близко.  Я
вздрогнул и громко вскрикнул, хоть сам и не сознавал, что кричу.
     - Тише, молчите, - произнес голос из тьмы. - Я оставил вас  только  для
того, чтобы разведать проходы; я нашел тот, что ведет к люку, молчите и  все
будет хорошо.
     Весь дрожа, я приблизился  к  нему,  спутник  мой,  должно  быть,  тоже
дрожал.
     - Что, светильник уже едва тлеет? - спросил он шепотом.
     - Сами видите.
     - Постарайтесь поддержать его еще хоть немного.
     - Буду стараться; ну а если мне это не удастся, что тогда?
     - Тогда мы погибли, - сказал он и разразился такими проклятьями, что  я
испугался, как бы не обрушились своды.
     И, однако, не приходится  сомневаться,  сэр,  что  отчаянная  решимость
подчас как нельзя лучше  подходит  к  отчаянным  положениям,  в  которые  мы
попадаем. Кощунственные выкрики этого негодяя придали мне какую-то  зловещую
уверенность в том, что у него хватит мужества довести свое дело до конца. Он
пошел вперед, продолжая бормотать свои проклятия, а я шел за ним следом,  не
спуская глаз с совсем уже затухавшего  огонька,  и  мучения  мои  усугубляла
боязнь еще больше разъярить моего страшного проводника. Я уже говорил о том,
как чувства наши даже в минуты  величайшей  опасности  могут  уходить  вдруг
куда-то в сторону от  главного  и  впиваться  в  самые  мелкие  и  ничтожные
подробности. Как я ни был с ним осторожен, светильник мой все-таки  захирел,
замигал,  подарил  меня,  словно  горькой  усмешкой,  своей  последней  едва
заметной вспышкой и - погас. Никогда мне не забыть того взгляда,  который  в
этой полутьме бросил на меня мой спутник. Пока светильник теплился, я следил
за его мигающим пламенем, как за биением слабеющего сердца, как за  трепетом
души, готовой улететь в вечность. Он  погас  у  меня  на  глазах,  и  я  уже
причислял себя к тем, кому уделом послан вечный мрак.
     Как  раз  в  эту  минуту  до  нашего  притупившегося  слуха   донеслись
отдаленные, едва слышные звуки. Это означало, что в церкви,  которая  сейчас
находилась высоко над нами, начинается утренняя  месса,  в  это  время  года
обычно происходившая при свете свечей. Эти неожиданные и словно  сошедшие  с
неба звуки поразили нас до глубины души - мы ведь  пребывали  во  мраке,  на
самой  границе  ада.  Было  что-то  неописуемо  зловещее   в   презрительном
высокомерии этого небесного торжества, которое, славя надежду, обрекало  нас
на отчаяние и возвещало о боге тем,  кто  при  одном  упоминании  его  имени
затыкал себе уши. Я упал, не знаю уж, оттого ли, что обо что-то споткнулся в
темноте, а может быть, от  всего  пережитого  у  меня  попросту  закружилась
голова. Прикосновение грубой руки и грубый голос моего спутника вывели  меня
из забытья. Слыша проклятия, от которых  в  жилах  у  меня  холодела  кровь,
нельзя было ни проявлять слабость, ни поддаваться страху. Дрожа,  я  спросил
его, что же мне теперь делать.
     - Идите за мной ощупью в темноте, - ответил он.
     Страшные слова! Люди, которые открывают нам всю  глубину  нашего  горя,
всегда кажутся нам злыми, потому что сердце наше  или  воображение  привыкло
тешить себя надеждой, что на самом деле горе это, быть может, все же не  так
велико. Любой другой человек скажет нам истинную правду  скорее,  нежели  мы
себе в ней признаемся сами.
     В темноте, в полной темноте, и на четвереньках, потому  что  удержаться
на ногах я уже был не в силах, я последовал за  ним.  Но  от  этого  способа
передвижения мне тут же стало нехорошо. Сначала  закружилась  голова,  потом
меня  охватило  какое-то  оцепенение.  Я  остановился.  Спутник  мой  громко
выругался, и я невольно  пополз  быстрее,  как  собака,  которая  повинуется
окрику хозяина. Ряса моя успела уже превратиться в лохмотья, кожа на коленях
и на руках была  содрана.  Несколько  раз  я  ударялся  головой  об  острые,
неотесанные камни, которыми были выложены стены и потолок  подземелья.  И  в
довершение всего от всей этой невероятной духоты  и  от  глубокого  волнения
меня охватила сильная жажда: было такое чувство, как будто  во  рту  у  меня
лежит раскаленный уголь и я пытаюсь высосать  из  него  капли  влаги,  а  он
только еще больше жжет мне язык. Вот в каком я был состоянии, когда окликнул
моего спутника и сказал, что дальше идти не могу.
     - Ну так останешься тут и заживо сгниешь, - ответил он, и, может  быть,
самые воодушевляющие и ласковые  слова  не  подействовали  бы  на  меня  так
сильно.  Эта  уверенность,  которая  приходит  вместе   с   отчаянием,   это
пренебрежение к опасности, этот вызов силе в ее же собственной цитадели- все
это вернуло мне на какое-то время мужество, только что может значить  чье-то
мужество среди всей этой бездны мрака и сомнений?  Слыша  его  спотыкающиеся
шаги и невнятные проклятия, я догадался о том, что происходит. Я  был  прав.
Шаги его безнадежно замерли, и я узнал об этом по последнему донесшемуся  до
меня воплю, по скрежету зубов,  которым  он,  видно,  выражал  отчаяние,  по
хлопку сомкнувшихся  над  головой  заломленных  рук,  по  ужасающим  корчам,
которые предвещали скорый конец. В эту минуту я стоял позади него на коленях
и  повторял  каждый  его  крик,  каждое  движение.  Исступленность  моя  его
поразила. Он выругал меня и велел мне молчать. Потом он попытался  молиться,
однако молитвы его скорее походили на проклятия,  а  проклятия  звучали  как
славословия Князю тьмы; задыхаясь от  ужаса,  я  умолял  его  перестать.