ым ею  яствам  и  что
все уже увяло, плакала, однако тут же смахивала  слезы  и  спешила  заменить
сморщенные плоды свежими.
     Именно этим была она занята утром на восьмой день, когда вдруг  увидела
чужестранца: он шел к ней. Необузданная и простодушная  радость,  с  которой
она кинулась к нему, возбудила в нем на миг что-то вроде мрачного раскаяния,
которое он старался всегда заглушить, и чуткая  Иммали  ощутила  это  в  его
замедленных шагах  и  отведенном  в  сторону  взгляде.  Она  стояла,  дрожа,
охваченная  робостью,  которая  делала  ее  еще  прелестнее,  словно  умоляя
простить ее за то, что она нечаянно обидела его, и, застыв  на  месте,  всем
видом своим как будто испрашивала у него позволения подойти ближе. Глаза  ее
были полны слез, которые хлынули бы из них, стоило ему сделать еще хоть одно
суровое движение.
     Вид ее "пробудил в нем  заглохшую  волю"  {2}.  "Она  должна  научиться
страдать, и тогда она сможет стать моей ученицей", - подумал он.
     - Ты плачешь, Иммали, - сказал он, подходя к ней ближе.
     - Да, - ответила девушка, улыбаясь сквозь слезы своей светлой, утреннею
улыбкой, - ты должен научить меня страдать, и тогда я скоро буду  годна  для
твоего мира, а то ведь мне бывает легче на душе  тогда,  когда  я  плачу  по
тебе, чем тогда, когда я улыбаюсь всем этим розам вокруг.
     - Иммали, - сказал  чужестранец,  подавляя  в  себе  чувство  нежности,
которое помимо его воли  смягчало  его  очерствевшее  сердце,  -  Иммали,  я
пришел, чтобы приоткрыть тебе краешек того мира, в котором тебе так  хочется
жить и в котором ты скоро должна будешь поселиться. Подымись на  этот  холм,
туда, где теснятся пальмы, и тебе приоткроется уголок этого мира.
     - Но мне хочется увидеть его весь и сразу! - вскричала  девушка  с  той
страстностью, которая присуща ненасытному и необузданному уму,  убежденному,
что он может поглотить все на свете и все переварить и понять,
     - Весь и сразу, - повторил ее собеседник, который улыбался, глядя,  как
она носится вокруг, задыхаясь от волнения,  и  как  все  больше  разгорается
неведомое ей дотоле чувство. - Мне думается, того, что  ты  увидишь  сегодня
вечером, будет больше чем достаточно, чтобы  удовлетворить  твое  ненасытное
любопытства.
     Он вынул из кармана подзорную трубу и попросил Иммали приставить  ее  к
глазам. Едва только девушка заглянула в  трубу,  как  из  уст  ее  вырвалось
радостное восклицание: "Что же это - я теперь там или они  -  тут?"  -  и  в
невыразимом восторге она приникла к земле. Она тут же вскочила и,  порывисто
схватив трубу, направила ее куда-то в сторону  и,  увидав  там  одно  только
море, с грустью воскликнула:
     - Пропал! Он пропал! Весь этот мир ожил и умер за один миг. Так умирает
все, что я ни полюблю: самые милые моему сердцу розы  вянут  гораздо  раньше
тех, на которые я не обращаю внимания; с того дня, когда я в первый раз тебя
увидала, месяц всходил уже семь раз - и тебя не было, а  этот  чудесный  мир
жил всего лишь один миг.
     Чужестранец снова направил подзорную трубу к берегу Индии, до  которого
было не так далеко, и Иммали снова в восторге вскричала:
     - Он снова здесь, и теперь он еще красивее, чем был. Все  существа  там
живут, все думают! У них  даже  какая-то  _думающая  походка_.  Нет  там  ни
бессловесных рыб, ни бесчувственных деревьев, всюду удивительные  скалы  {1*
Речь идет о зданиях.}, на которые они взирают с гордостью, словно сделали их
собственными руками. Чудесные скалы! Как мне нравится, что вы  такие  прямые
со всех сторон, как хороши эти завитые, похожие на  цветы  узелки  на  ваших
разукрашенных вершинах! {3} О, только бы вокруг вас росли  цветы  и  порхали
птицы, я бы тогда предпочла вас даже  другим,  тем,  у  подножия  которых  я
смотрю на заходящее солнце! О, какой же это должен быть мир, где все не так,
как в природе, и, однако, прекрасно! И все  это,  должно  быть,  -  творение
мысли. Но только какое _там все маленькое!_ Мысль должна бы сделать все  это
не таким, а крупнее - _мысль должна бы стать богом_. Но только,  -  добавила
она, словно спохватившись и в робости  своей  начиная  уже  корить  себя  за
сказанное, - может быть, я не права. Порой мне казалось, что я могу положить
руку на крону пальмы, но потом, много времени спустя, я подошла к ней совсем
близко, я увидела, что не смогу дотянуться даже до самого нижнего ее  листа,
будь я даже в десять раз выше, чем сейчас. Может  быть,  твой  чудесный  мир
тоже станет выше, когда я подойду к нему совсем близко.
     - Погоди, Иммали, - сказал чужестранец, беря у  нее  из  рук  подзорную
трубу, - чтобы насладиться этой картиной,  ты  должна  понять,  что  же  это
такое.
     - О да, - вскричала Иммали покорно, но с какой-то тревогой:  ведь  весь
привычный ей мир чувств разом померк, и воображение ее старалось представить
тот, новый, сотворенный разумом мир, - да, дай мне подумать.
     -  Иммали,  скажи,  исповедуешь  ты  какую-нибудь  религию?  -  спросил
чужестранец, и его  бледное  лицо  сделалось  еще  бледнее  от  невыразимого
страдания.
     Иммали, очень восприимчивая и чуткая к  чужому  страданию,  отбежала  в
сторону и, вернувшись минуту спустя с листом баньяна, вытерла им капли  пота
на его бледном лбу; потом она уселась у его ног  и,  глубоко  задумавшись  и
напрягая все свое внимание, повторяла: "_Религия_? Что  же  это  такое?  Еще
одна мысль?".
     - Это сознание, что  есть  существо,  которое  выше  всех  миров  и  их
обитателей, ибо оно - творец их всех  и  будет  им  всем  судьей,  существо,
видеть которое мы не можем, но в чье присутствие, хоть и незримое, ибо никто
нигде его не видел, и в чье могущество мы должны верить: существо это всегда
действует, хоть и никогда не пребывает в движении, все слышит,  хоть  самого
его никто никогда не слыхал.
     - Погоди! - в смятении прервала его Иммали, - тут так много мыслей, что
они могут убить меня, дай мне передохнуть. Мне довелось видеть, как  ливень,
сошедший с неба, чтобы освежить розовый куст, вместо этого  пригибал  его  к
земле.
     Напряженно,  словно  стараясь  припомнить   нечто   значительное,   она
добавила:
     - Голоса моих снов говорили мне о чем-то таком еще до  моего  рождения,
но это было так давно; иногда мне приходили мысли, похожие  на  этот  голос.
Мне думалось, что я слишком сильно люблю все то, что меня окружает здесь,  и
что мне следовало бы любить то, до чего мне _не дотянуться_,  -  цветы,  что
никогда не увянут, и солнце, что никогда не  заходит.  С  такими  мыслями  я
могла бы вспорхнуть как птица, но никто никогда не показал  мне  этого  пути
ввысь.
     И девушка восхищенно воздела  к  небу  глаза,  в  которых  поблескивали
слезы,  вызванные  картинами,  что  представились  вдруг  ее  разгоряченному
воображению, а вслед за тем обратила к чужестранцу свою немую мольбу.
     - Надо, - продолжал он, - не только  вызывать  в  себе  мысли  об  этом
существе, но и выражать эти мысли своими поступками.  Обитатели  того  мира,
который тебе предстоит увидеть, называют это _поклонением_,  и  они  усвоили
(тут сатанинская улыбка заиграла у него на губах), - весьма  непохожие  друг
на друга способы этого поклонения, настолько непохожие, что, по  сути  дела,
все они сходятся только в одном - в том, что они превращают религию  свою  в
сплошную муку; есть, например,  религия,  заставляющая  людей  мучить  самих
себя, и религия, заставляющая мучить других. Мне, правда, удалось  заметить,
что,  хотя  все  они  держатся  одного  мнения  касательно   этого   важного
обстоятельства,  способы,  которыми  они  этого  достигают,   к   несчастью,
настолько различны, что несогласие  их  вызывает  большие  раздоры  в  мире,
который мыслит.
     - В мире, который _мыслит_! - повторила Иммали. - Не может этого  быть!
Не могут ведь они не знать, что нельзя по-разному понимать того, кто един.
     - Ну а ты разве  ничем  не  можешь  выразить  свое  отношение  к  этому
существу; как бы ты, например, стала ему поклоняться? - спросил чужестранец.
     - Я улыбаюсь, когда солнце встает во всей своей красе, и  плачу,  когда
вечерняя звезда восходит в небе, - ответила Иммали.
     - Как же это так, ты вот возмущаешься тем,  что  одному  божеству  люди
поклоняются на разные лады, а сама обращаешься к своему то с улыбкою, то  со
слезами?
     - Да, и так и так, потому что и улыбка и слезы выражают мою радость,  -
сказала простодушная девушка, - солнце ведь счастливое - и тогда, когда  оно
улыбается сквозь тучи, и тогда, когда оно  пламенеет  над  нами  в  расцвете
своей удивительной красоты, и улыбаюсь я или плачу - я счастлива.
     - Те, кого тебе предстоит увидеть, - сказал чужестранец, протягивая  ей
подзорную трубу, - столь  же  непохожи  один  на  другого  в  том,  как  они
поклоняются своему божеству, как улыбки непохожи на слезы; но в  отличие  от
тебя они не умеют быть одинаково счастливы и в том и в другом.
     Иммали заглянула в подзорную трубу, и то, что она увидела там,  привело
ее в восторг, и она даже закричала от радости.
     - Что ты там видишь? - спросил чужестранец.
     Иммали пыталась описать представшие ее взору чудеса, но ей трудно  было
подыскать для всего слова, и рассказ этот, Может быть, станет понятнее, если
обратиться к пояснениям чужестранца.
     - Перед тобою берег Индии, - сказал он. - Огромное здание,  на  которое
ты прежде всего обратила внимание, это черная пагода Джаггернаута.  Рядом  с
ней - турецкая мечеть, ты можешь отличить ее по изображению, имеющему  форму
полумесяца. Желание того, кто правит этим  миром,  -  это  чтобы  все  люди,
поклоняясь ему, чтили эту эмблему {2* Типпо Саиб {4} хотел в своих владениях
заменить индуистскую религию мусульманской. Событие, о  котором  идет  речь,
хоть в действительности оно и произошло задолго до этого,  является  тем  не
менее вполне вероятным.}. Неподалеку от мечети ты видишь  низенькое  здание,
крыша которого украшена трезубцем, - это храм Махадевы {5}, одной  из  самых
древних богинь этой страны.
     - Вид этих зданий ничего для меня не значит, - сказала Иммали, - покажи
мне лучше людей, которые в них живут. Дома эти далеко не  так  красивы,  как
прибрежные скалы, увитые водорослями, поросшие мхом и укрытые тенью  далеких
кокосовых пальм.
     - Но по виду этих зданий, - сказал Искуситель, - можно  судить  о  том,
каково направление мыслей тех, кто их посещает. Если ты хочешь  заглянуть  в
их мысли, ты должна присмотреться к поступкам,  которыми  они  их  выражают.
Обычно в общении друг с другом люди  прибегают  к  обману,  но,  общаясь  со
своими богами, они довольно искренни; у них есть определенные  представления
о нравах этих богов, и они  им  неукоснительно  следуют.  Если  божество  их
грозно, они поклоняются ему в страхе,  если  жестоко,  они  заставляют  себя
страдать, если мрачно, образ его точно запечатлевается на лице того, кто это
божество чтит. Смотри и суди сама.
     Иммали взглянула и увидала просторы  песчаной  равнины;  вдали  чернела
пагода Джаггернаута. Вся долина была усеяна  мертвыми  костями;  тысячи  их,
совсем побелевших от зноя и от  сухого  воздуха  пустыни,  валялись  вокруг.
Тысячи полуживых людей, изможденных тем же зноем, влачили  свои  почерневшие
от солнца тела сквозь пески, чтобы испустить дух хотя  бы  в  тени  далекого
храма, не надеясь даже проникнуть внутрь.
     Многие из тащившихся туда людей падали и умирали, так и  не  добравшись
до храма. Было много и таких, в ком еще теплилась жизнь, но  им  приходилось
напрягать последние  силы,  чтобы  взмахами  слабеющих  уже  рук  отпугивать
ястребов, которые падали камнем с  высоты,  кружились  потом  совсем  низко,
впивались в остатки мяса на костях своей жертвы, издававшей дикие  крики,  и
оглашали воздух другими криками, в которых выражали свое огорчение по поводу
того, что добыча на этот раз оказалась скудной и невкусной.
     Многие в своем ложном и фанатическом рвении  старались  усугубить  свои
страдания тем, что начинали ползти по пескам на четвереньках, но рукам их  с
вросшими ногтями и коленям, истертым до самых костей, было трудно  пробиться
вперед по зыбучим пескам сквозь все эти скелеты и скопища живых тел, которым
тоже скоро  предстояло  превратиться  в  скелеты,  и  слетавшихся  ястребов,
которые их клевали.
     Иммали старалась не дышать; казалось, что ей бьет в нос  отвратительный
запах этих разлагающихся тел, которые, как говорят, распространяют заразу по
всему побережью, где стоит храм Джаггернаута.
     Вслед за этой страшной картиной глазам  ее  предстало  пышное  шествие,
великолепие которого составляло ужасающий контраст с только что виденным  ею
омерзительным и гибельным оскудением жизни, как плотской,  так  и  духовной:
сверкая  и  колыхаясь,  оно  поражало  пышностью  и  блеском.  На   огромное
сооружение,  напоминавшее  собою  не  столько  триумфальную  колесницу  {6},
сколько дворец на колесах, было поставлено изваяние Джаггернаута; эту махину
волокли сотни людей, и в их числе священнослужители, жертвы, брамины, факиры
и многие другие. Несмотря на  огромную  силу,  которую  они  составляли  все
вместе, толчки были до того неравномерны, что вся эта громадина  качалась  и
кренилась то в одну, то в  другую  сторону,  и  это  удивительное  сочетание
неустойчивости и  великолепия,  ущербной  шаткости  и  устрашающего  величия
давало верное представление о  фальши  всего  этого  показного  блеска  и  о
внутренней пустоте религии, основой которой было идолопоклонство.
     По мере того как процессия  продвигалась,  ослепительно  сверкая  среди
окружающего ее убожества и торжествуя среди смерти,  толпы  людей  время  от
времени кидались вперед, чтобы лечь под огромные  колеса,  которые  за  одно
мгновение дробили их на мелкие куски и катились дальше. Другие совершали над
собою  краеобрезание  ланцетами  и  ножами  и,  не  считая  себя  достойными
погибнуть под колесницей, которая везла  их  идола,  старались  умилостивить
его, обагряя следы колес собственной кровью. Родные и  друзья  их  испускали
крики радости,  видя,  что  колесница  и  весь  ее  путь  залиты  кровью,  и
надеялись,  что  это  добровольное  самопожертвование  их  близких  окажется
выгодным! и для них самих - с не меньшим рвением и, может быть, с не меньшим
основанием, чем католические монахи ожидают для себя блага от  самоистязания
святого Бруно {7}, от ослепления святой Люции {8},  от  мученичества  святой
Урсулы {9}  и  вместе  с  нею  одиннадцати  тысяч  девственниц,  которые  по
истолковании оказываются одной-единственной женщиной Ундецимиллой,  чье  имя
католические  предания  превратили  в  Undecim  mille   {Одиннадцать   тысяч
(лат.).}.
     Процессия  продвигалась   вперед,   являя   собой   смешение   обрядов,
характерное для идолопоклонства во всех странах, тут были рядом  и  блеск  и
ужас;  взывая  к  чувствам  человека,  она  в  то  же  время  попирала   все
человеческое, смешивала цветы с кровью, бросала под колесницу  с  идолом  то
гирлянды цветов, то плачущего ребенка.
     Вот что предстало настороженному взору  Иммали,  которой  нелегко  было
поверить тому, что она видит. Она взирала на все это великолепие и  на  весь
этот ужас, на радость и на страдание, на  смятые  цветы  и  на  искалеченные
тела, на роскошь, которой, чтобы восторжествовать, нужны были  чьи-то  муки,
она ощущала благоухание  цветов  и  испарения  крови,  которые  торжествующе
вдыхал воплотившийся в образе  человека  злой  дух,  чей  путь  лежал  через
поверженную во  прах  природу  и  совращенные  сердца!  С  содроганием  и  с
любопытством смотрела на все это Иммали.  Разглядывая  шествие  в  подзорную
трубу, она увидела, что в  этом  медленно  движущемся  храме  впереди  сидит
мальчик, который воздает отвратительному  идолу  хвалу  всеми  непристойными
телодвижениями  почитателей  фаллоса.  Девушка  была  настолько  чиста,  что
никогда бы не догадалась об  истинном  значении  всего  этого  непотребства:
целомудрие защищало ее надежным щитом. Напрасны были все усилия  искусителя,
который  засыпал  ее   различными   вопросами,   намеками   и   настойчивыми
предложениями объяснить на примерах то, что она не могла понять. Он  увидел,
что она к этому совершенно равнодушна и все эти вещи не вызывают  в  ней  ни
малейшего любопытства. Он в это время скрежетал зубами и кусал себе губы. Но
когда она увидела, как матери  бросают  своих  маленьких  детей  под  колеса
роскошной колесницы и тотчас же обращают взоры на дикие и бесстыдные  пляски
альмей {10}, причем  приоткрытые  рты  их  и  то  и  дело  смыкающиеся  руки
свидетельствуют о том, что они хлопают в ладоши в такт серебряным  бубенцам,
звенящим на тонких лодыжках танцовщиц,  меж  тем  как  дети  их  корчатся  в
предсмертных муках, - Иммали ужаснулась, подзорная труба выпала из ее рук.
     - Мир, который думает, не умеет чувствовать, - вскричала она. - Ни разу
не видела я, чтобы розовый куст способен был погубить свой же бутон.
     - Посмотри еще раз, -  сказал  искуситель,  -  на  это  четырехугольное
каменное здание, возле которого собралось несколько  человек,  отставших  от
толпы; оно увенчано трезубцем, это храм Махадевы,  богини,  которая  не  так
сильна и  не  так  широко  известна,  как  этот  великий  идол  Джаггернаут.
Посмотри, как к ней льнут ее поклонницы.
     Иммали посмотрела в трубу и увидала женщин, которые несли богине цветы,
плоды и благовония; молодые девушки шли с  клетками  в  руках  и,  дойдя  до
храма, выпускали на волю птиц; другие, принеся обеты во  спасение  тех,  кто
был далеко, пускали по ближайшей  речке  яркие  бумажные  кораблики,  внутри
которых горел воск, наказывая им не тонуть до тех пор, пока они не  доплывут
до того, кому они посланы.
     Иммали  радостно  улыбнулась:  ей  нравились   обряды   этой   религии,
отмеченной изяществом и не причиняющей никому вреда.
     - Эта религия не требует ничьих страданий, - сказала она.
     - Смотри еще, - сказал чужестранец.
     Она заглянула в трубу  и  увидела,  как  те  женщины,  что  только  что
выпускали из клеток птиц, вешают на ветки деревьев,  укрывающих  тенью  храм
Махадевы,  корзиночки  со  своими  новорожденными  младенцами,  которых  они
оставляют там на голодную смерть или на съедение  птицам,  в  то  время  как
матери их будут плясать и петь во славу богини.
     Другие с превеликой нежностью и почтением привозили  своих  престарелых
родителей на берег реки, где со всем вниманием, сыновней и дочерней  заботой
помогали им совершить омовения, после чего оставляли всех стариков и  старух
в воде на съедение аллигаторам, которые не заставляли свои несчастные жертвы
особенно долго томиться в ожидании  этой  ужасной  смерти;  иных  сыновья  и
дочери оставляли в зарослях возле реки,  обрекая  на  ужасную  и  неминуемую
гибель, ибо в зарослях этих водились тигры, чей рев начисто заглушал  слабые
крики их беспомощных жертв {11}.
     Увидав эту картину, Иммали упала на землю, закрыла глаза  руками  и  не
сказала ни слова, сраженная ужасом и тоской.
     - А ну, посмотри еще, - сказал искуситель, -  не  все  религии  требуют
столько крови.
     Иммали посмотрела еще раз вдаль, и глазам ее предстала турецкая  мечеть
во всем блеске, который сопутствовал первым  шагам  распространения  религии
Магомета среди населения Индии. Лучи солнца освещали  ее  золоченые  купола,
резные минареты и украшенные полумесяцем шпили,  все  замысловатые  выдумки,
которыми  отмечены  лучшие  творения  восточной  архитектуры,  где  легкость
сочетается с пышностью, великолепие - с устремленностью ввысь.
     Услышав призыв муэдзина, к мечети потянулись люди; все это были  рослые
турки. Вокруг здания -  ни  деревца,  ни  кустика;  тут  нигде  нельзя  было
заметить мягких переходных оттенков и той игры света и тени, которые  словно
объединяют  творения  бога  и  создание  человеческих  рук,  призванное  его
возвеличить, при которых простодушная