своиться  с  методами  Инквизиции,  что
невозмутимым и твердым голосом спросил, кто это осмелился войти в мою келью.
Очень мягким,  вкрадчивым  голосом  незнакомец  ответил,  что  он  такой  же
заключенный, как и я, что он тоже является узником Инквизиции,  что  в  виде
особого  снисхождения  ему  разрешили  посетить  меня  и  что  у  него  есть
надежда...
     - А можно ли здесь вообще произносить слово "надежда"? - воскликнул  я,
не в силах сдержать себя.
     Он ответил мне все тем же мягким, улещивающим тоном; не касаясь  особых
обстоятельств,  в  которых  оба  мы  находились,  он  дал  мне  понять,  что
страдальцы, которым позволено встречаться и  разговаривать  друг  с  другом,
могут находить утешение в этих спасительных встречах.
     Человек этот приходил ко мне несколько ночей подряд;  и  я  не  мог  не
обратить внимание на три странных обстоятельства, связанных с его посещением
и вообще с его видом. Первым из них было то, что он за все время ни разу  не
поднял на меня глаз; он садился то боком, то  спиною  ко  мне,  менял  позу,
переходил на новое место, прикрывал глаза рукою; когда  же  ему  приходилось
смотреть на меня или когда я неожиданно встречал его  взгляд,  я  убеждался,
что за всю жизнь ни разу не видел еще в человеческих  глазах  такого  яркого
блеска. Вокруг была такая тьма, что я постарался заслониться рукой от  этого
ослепительного света. Вторым не менее странным обстоятельством было то,  что
человек этот,  по-видимому,  совершенно  беспрепятственно  и  без  чьей-либо
помощи проникал ко мне в камеру и столь же легко уходил оттуда; у меня  было
такое ощущение, что ему дали ключ от нее и что во всякое время дня и ночи он
мог входить туда, что ему не нужны были никакие разрешения  и  что  запретов
для него тоже не существовало, что он совершенно запросто расхаживал по всем
тюрьмам Инквизиции, имел доступ во все ее тайники. И, наконец, он не  только
говорил полным голосом и очень отчетливо, не в пример тому шепоту, который я
слышал все время вокруг себя, но и резко осуждал всю  систему  Инквизиции  и
открыто  высказывал  негодование  свое  по   поводу   действий   как   самих
инквизиторов, так и всех пособников их и приспешников,  начиная  со  святого
Доминика и кончая самым низшим из служителей. Все  это  говорилось  с  таким
осуждением, с такой бешеной яростью, с такой язвительной  иронией,  которая,
как видно, вошла у него в привычку, с такой необузданной свободой,  с  такой
странной и вместе с тем оскорбительной суровостью, что  я  не  находил  себе
места от страха.
     Вы, должно быть, знаете, сэр,  а  если  нет,  то  узнаете  сейчас,  что
Инквизиция располагает _особыми лицами_, которым позволено утешать узников в
их одиночестве при условии, что, завязав  с  ними  дружеские  отношения,  те
помогут выведать у них тайны, чего иногда не удается сделать, даже пуская  в
ход пытку. Я сразу же установил, что мой посетитель не принадлежал  к  числу
этих лиц: слишком явной была  его  враждебность  ко  всей  системе,  слишком
непритворно  его  негодование.  К  тому  же   его   непрерывным   посещениям
сопутствовало еще одно обстоятельство, и оно  вселило  в  меня  такой  ужас,
перед которым, казалось, бледнели все ужасы Инквизиции.
     Он постоянно в рассказах своих намекал на какие-то события  и  на  лиц,
которые  относились  к  временам  столь  давним,  что  никак   нельзя   было
представить себе,  что  человек  _может  все  это  помнить_.  Потом,  словно
спохватившись,  он  умолкал,  после  чего  продолжал  свой  рассказ,  только
усмехнувшись  своей  _рассеянности_.  Эти  постоянные  упоминания  о   давно
минувших  событиях  и  о  людях,  которых  давным-давно  уже  нет  в  живых,
производили на меня  неописуемо  странное  впечатление.  Рассказы  его  были
яркими, разнообразными, свидетельствовали о его уме, но в  них  столь  часто
упоминались люди, давно уже умершие, что я невольно причислял к ним и своего
собеседника. Он сообщал мне множество мелких исторических фактов, и, так как
все это были вещи мне неизвестные, я слушал его с  большим  интересом:  ведь
говорил он только о том,  что  видел  собственными  глазами.  Рассказывая  о
Реставрации в Англии, он повторял известные слова королевы-матери, Генриетты
Французской, что, знай она во время своего первого приезда  английский  язык
так же хорошо, как и во время второго, ее никогда бы не свергли  с  престола
{2}.
     - Я стоял в эту минуту возле ее кареты, - к моему  удивлению,  добавлял
он, - тогда это была _единственная карета во  всем_  Лондоне  {1*  Я  где-то
читал об этом, но сам этому не верю. Упоминание о каретах есть у  Бомонта  и
Флетчера, а Батлер в своих "Посмертных сочинениях" говорит даже  о  "каретах
со стеклами" {3}.}.
     Потом  он  начинал  рассказывать  о  роскошных  празднествах,   которые
устраивал Людовик XIV, и с  поразительной  точностью  описывал  великолепную
колесницу, на которой восседал монарх, изображавший собою бога солнца {4}, в
то время как титулованные сводники и потаскухи его двора следовали  за  ней,
изображая собою толпу небожителей. Потом он  переходил  к  смерти  герцогини
Орлеанской {5}, сестры Карла II, к  грозной  проповеди  священника  Бурдалу,
произнесенной у смертного одра красавицы  королевской  крови,  которая,  как
подозревали, была отравлена, и при этом говорил:
     - Я видел множество роз у нее на будуарном столике, - они должны были в
тот вечер украсить ее на балу, а рядом,  прикрытые  кружевами  ее  вечернего
платья, стояли дароносица, свечи и миро.
     Потом он переходил к Англии; он говорил о злосчастной, всеми осужденной
гордости жены Иакова II {6}, которая сочла для себя "оскорбительным"  сидеть
за одним столом с ирландским офицером, сообщившим ее супругу (в то время еще
герцогу Йоркскому), что в качестве офицера на австрийской службе он  однажды
сидел за столом, а в это  время  отец  герцогини  (герцог  Моденский)  стоял
позади, ибо был всего-навсего вассалом германского императора.
     Все это были известные вещи, и рассказать о них мог кто угодно,  однако
он описывал каждую самую ничтожную подробность настолько обстоятельно, что у
вас создавалось впечатление, что он видел все  это  собственными  глазами  и
даже разговаривал с лицами, о которых шла речь в его рассказе. Я слушал  его
с любопытством, к которому примешивался ужас.
     Под  конец,  вспоминая  один  незначительный,  но  характерный  случай,
происшедший в царствование Людовика  XIII,  он  рассказал  его  в  следующих
выражениях {2*  Случай  этот  рассказан,  если  не  ошибаюсь,  в  "Еврейском
шпионе".}.  "Однажды  вечером  после  празднества,  где  вместе  с   королем
находился кардинал Ришелье {7}, последний, едва только объявили, что  карета
его величества подана,  имел  дерзость  выбежать  из  дверей  раньше  самого
короля. Его величество не выказал ни  малейшего  гнева  по  поводу  подобной
самонадеянности  министра  и  с  большим  bonhomie  {Добродушием  (франц.).}
сказал:
     - Его высокопреосвященству, господину  кардиналу,  всюду  хочется  быть
первым.
     - Первым, чтобы служить  вашему  величеству,  -  не  растерявшись  и  с
удивительной учтивостью ответил кардинал и, выхватив факел из рук _стоявшего
рядом со мной_ пажа, стал светить королю, который  в  это  время  садился  в
карету".
     Эти вдруг вырвавшиеся у него слова поразили меня, и я  спросил:  "А  вы
разве там были?".
     Он не дал мне прямого ответа и сразу же  переменил  разговор,  стараясь
отвлечь мое внимание всякого рода  забавными  подробностями  истории  нравов
этого времени, причем снова говорил с той удивительной точностью, от которой
мне становилось _не по себе_. Должен сознаться, что удовольствие, которое он
доставлял мне своими рассказами, было в значительной  степени  омрачено  тем
странным ощущением, которое я испытывал от присутствия этого человека  и  от
разговора с ним. Он удалился, и я стал жалеть, что его нет со мной,  хоть  и
не в  состоянии  был  разобраться  в  том  необыкновенном  чувстве,  которое
овладевало мною, когда он сидел у меня.
     Спустя несколько дней  я  был  вызван  для  второго  допроса.  Накануне
вечером меня посетило одно из _должностных лиц_. Люди эти отнюдь не являются
обычными тюремными надзирателями, они в известной степени облечены  доверием
высших властей Инквизиции, поэтому  я  с  надлежащим  почтением  отнесся  ко
всему, что человек этот мне  сообщил,  тем  более  что  сообщение  это  было
сделано подробно и четко и в таких  прямых  выражениях,  каких  я  никак  не
ожидал услышать из уст служителя этого безмолвного дома. Обстоятельство  это
насторожило меня, я стал ждать, что мне сообщат нечто  чрезвычайное,  и  все
сказанное им подтвердило мои ожидания, причем еще в большей степени,  нежели
я мог думать. Он без всяких  обиняков  сказал  мне,  что  недавно  произошло
событие, давшее повод  для  волнения  и  тревоги,  каких  до  этого  времени
Инквизиция никогда не знала. Было донесено, что в кельях  некоторых  узников
появлялась  неизвестная  фигура,  изрекавшая  нечто  враждебное  не   только
католической религии и порядкам, установившимся в Святейшей Инквизиции, но и
религии вообще, вере в бога и в загробную жизнь. Он добавил,  что  сколь  ни
были бдительны надзиратели, пытавшиеся выследить  это  странное  существо  и
застать его в одной из келий, им это ни разу не удавалось,  что  численность
стражи удвоена, что все меры предосторожности приняты, но что до сих пор эти
действия  не  имели  никакого  успеха  и  что  все  сведения,  которыми  они
располагают касательно этого странного посетителя, поступали к ним только от
самих узников, в чьи кельи тот проникал и к  кому  обращался  в  выражениях,
по-видимому заимствованных  у  Врага  рода  человеческого,  для  того  чтобы
окончательно погубить этих  несчастных.  Сам  он  до  сих  пор  не  принимал
никакого участия в этих розысках, но он уверен, что  те  чрезвычайные  меры,
которые приняты в самые  последние  дни,  не  дадут  больше  этому  посланцу
нечистой силы оскорблять и позорить  Святое  судилище.  Он  посоветовал  мне
подготовиться к разговору об этом вторжении, ибо на ближайшем допросе моем о
нем непременно пойдет речь и, может  быть,  даже  допрашивающие  меня  будут
более настойчивы, чем я могу ожидать. Сказав все это и поручив меня  милости
божьей, он удалился.
     Я уже начинал понимать,  о  чем  именно  шла  речь  в  услышанном  мною
необыкновенном сообщении, однако не догадывался еще о  том,  какое  значение
все это могло иметь для меня самого.  Предстоящего  следствия  я  ожидал  не
столько со страхом, сколько с надеждой. После  обычных  вопросов:  Почему  я
здесь? Кто меня обвинил? В  каком  проступке?  Не  помню  ли  я,  чтобы  мне
случилось произнести какие-нибудь слова, свидетельствующие  о  неуважении  к
догматам Пресвятой церкви? и т. п., и т. п., - после того, как все это  было
разобрано с множеством подробностей, от которых я  могу  вас  избавить,  мне
были заданы другие  вопросы,  совершенно  особого  рода,  косвенным  образом
связанные с появлением моего недавнего посетителя. Я ответил на них со  всею
искренностью, и она, как видно, привела в ужас моих  судей.  Отвечая  им,  я
прямо сказал, что человек этот появлялся у меня в камере.
     - Помните, что вы находитесь в келье, - сказал верховный судья.
     - Так, значит, у меня в  келье.  Он  отзывался  очень  непочтительно  о
Святой Инквизиции, он произносил слова, которые  я  не  осмелился  бы  здесь
повторить. Мне трудно было поверить, чтобы такому человеку  могли  разрешить
посещать камеры (я оговорился, кельи) Святой Инквизиции.
     Не успел я договорить, как один из судей весь затрясся в  своем  кресле
(в это время тень его,  непомерно  удлинившаяся  от  игры  неровного  света,
расползлась  по  противоположной  стене  в  причудливую   фигуру   разбитого
параличом гиганта). Он попытался задать мне какой-то вопрос, но из  уст  его
вырвались только глухие невнятные звуки, глаза его выкатились из орбит:  это
был апоплексический удар, и он испустил дух прежде, чем его успели перенести
в другую комнату.
     Допрос тут же прервался, все были в смятении. Когда  меня  отпустили  к
себе в келью, я к ужасу моему сообразил, что произвел самое  неблагоприятное
впечатление  на  судей.  Они  истолковали  рассказанный  мною  случай  самым
странным образом и совершенно неверно: последствия  этого  я  ощутил,  когда
меня вызвали второй раз.
     В тот вечер один из судей Инквизиции пришел ко мне в келью и говорил со
мною довольно долгое время очено сухо и строго. Он заявил, что я  с  первого
же  взгляда  произвел  на   тех,   кто   меня   допрашивал,   отталкивающее,
омерзительное впечатление, ибо я не кто иной, как монахотступник, который во
время своего пребывания в  монастыре  был  обвинен  в  колдовстве,  который,
предприняв нечестивую попытку  бежать,  сделался  виновником  смерти  своего
брата, ибо ввел его в соблазн сделаться сообщником этого побега, и не только
поверг один из самых знатных домов Испании в отчаяние, но и навлек  на  него
позор. Мне хотелось возразить ему,  но  он  не  дал  мне  ничего  сказать  и
заметил, что пришел сюда не для того, чтобы слушать, а лишь для того,  чтобы
говорить. Затем он заявил, что, хотя после посещения монастыря  епископом  с
меня и было снято обвинение в сношениях с Врагом рода человеческого, кое-что
из  того,  в  чем  меня  подозревали,   получило   неожиданное   и   грозное
подтверждение: странное существо, о котором я достаточно хорошо  осведомлен,
ни разу не переступало порог тюрьмы Инквизиции,  пока  там  не  появился  я.
Напрашивался самый вероятный и, в сущности, единственный  правильный  вывод,
что именно я и есть та жертва, которую избрал себе Враг рода  человеческого,
тот, кому хоть и вопреки воле, но все же с  соизволения  господа  и  святого
Доминика (тут  он  перекрестился)  было  дано  проникнуть  в  стены  Святого
судилища. В строгих, но ясных словах он предостерег  меня  против  опасности
того положения, в которое меня поставили всеобщие и, по  его  мнению,  более
нежели справедливые подозрения, и под конец заклинал  меня,  если  я  только
хочу спасти свою душу, безраздельно довериться милости Святой палаты и, если
_пришелец_ посетит меня еще раз, внимательно прислушаться ко всему тому, что
исторгнут его нечестивые уста, и _слово в  слово_  повторить  это  перед  ее
судом.
     Когда инквизитор ушел, я  стал  раздумывать  о  смысле  его  слов.  Мне
показалось, что все это очень похоже  на  те  заговоры,  которые  так  часто
устраивались в монастыре. Я усмотрел в этом некую  попытку  вовлечь  меня  в
интриги, направленные против меня же самого, в предприятие,  успех  которого
несомненно повлечет за собою мое осуждение, - я чувствовал, что мне  следует
быть до крайности осторожным и  бдительным.  Я  знал,  что  я  невиновен,  а
сознание собственной невиновности посягает  на  самую  сущность  Инквизиции,
только надо сказать,  что  в  стенах  ее  тюрем  как  сознание  это,  так  и
неповиновение, которое за ним следует, все равно ни к чему  не  приводят.  В
конце концов я все же решил, что начну очень пристально наблюдать  за  всем,
что может произойти в стенах моей кельи, где  мне  одновременно  угрожают  и
силы Инквизиции, и происки дьявола. И мне не пришлось долго ждать. На вторую
же ночь после моего допроса неизвестный  снова  появился  у  меня  в  келье.
Первым побуждением моим было громко позвать служителей Инквизиции. Но  потом
мной овладело какое-то мучительное сомнение: я не мог решить, отдать ли  мне
себя безраздельно во власть Инквизиции или вверить этому странному существу,
может быть, еще более чудовищному, чем все инквизиторы мира - от Мадрида  до
Гоа {8}. Я боялся, что и в первом  и  во  втором  случае  я  могу  оказаться
жертвой обмана. Я понимал, что в распоряжении каждой  из  сторон  были  свои
ужасы, которыми она старалась оглушить и запугать человека. Я  не  знал,  ни
чему верить, ни что думать. Я чувствовал только, что  меня  со  всех  сторон
окружают враги, сердце мое было бы на стороне того, кто первый сбросил бы  с
себя маску и открыто  объявил  себя  моим  решительным  и  заклятым  врагом.
Пораздумав еще  какое-то  время,  я  решил,  что  лучше  будет  все  же  _не
доверяться Инквизиции_ и выслушать все, что захочет сказать мне мой зловещий
гость. В глубине души я, однако, считал, что это - их тайный  агент;  я  был
очень к нему несправедлив. Во  время  второго  его  посещения  разговор  наш
оказался еще более увлекательным, но вместе с тем он, вне всякого  сомнения,
подтвердил бы все подозрения инквизиторов.  После  каждой  произнесенной  им
фразы  мне  хотелось  побежать  и  позвать  тюремную   стражу.   Затем   мне
представилось, как он превращается в обвинителя и обличает  меня  для  того,
чтобы они меня осудили. Я содрогался при мысли, что могу выдать  себя  одним
словом, находясь  во  власти  этого  страшного  существа,  которое  способно
осудить меня на смерть под пытками или, что еще  того  хуже,  на  медленное,
томительное умирание от потери сил - от пустоты в душе и от изнурения  тела,
на гибель от одиночества, нескончаемого и безнадежного,  -  на  то  страшное
извращение человеческих чувств, при которых человеку хочется  избавиться  от
ненавистной ему жизни и найти облегчение в смерти.
     Кончилось тем, что я стал слушать речи (если это вообще  можно  назвать
речами) моего странного гостя, который чувствовал себя в  стенах  Инквизиции
как у себя дома и  сидел  рядом  со  мной  на  жесткой  скамье  с  таким  же
спокойствием, как если бы то было самое роскошное ложе, созданное когда-либо
истым ценителем наслаждений. Я был в крайнем смятении,  голова  у  меня  шла
кругом, и мне трудно сейчас даже вспомнить, о чем именно он  говорил  тогда.
Между прочим, он сказал мне следующее:
     -  Вы  узник  Инквизиции.  Святое  судилище  создано,  разумеется,  для
исполнения высоких задач, недоступных пониманию грешных существ вроде нас  с
вами; однако, насколько мы можем судить, на  все  благодеяния,  которые  она
оказывает им своей мудрой  прозорливостью,  узники  ее  отвечают  не  только
полным равнодушием, но и  постыдной  неблагодарностью.  Вас  вот,  например,
обвиняют  в  колдовстве,  братоубийстве,  в  том,  что  вы  своими   низкими
поступками повергли в отчаяние родителей своих, принадлежащих к самому цвету
знати и нежно вас любящих; вы теперь,  по  счастью,  не  можете  уже  ничего
сотворить во зло своим родным, религии и  обществу  оттого,  что  находитесь
здесь под надежной и спасительной для вас охраной. И вот вы,  скажем  прямо,
до такой степени нечувствительны ко всем этим благодеяниям, что больше всего
на свете хотите одного - перестать наслаждаться ими. Словом, я убежден,  что
сердце ваше (которое осталось глухим к щедротам и милостям Святого судилища)
отнюдь не склонно утяжелить бремя ваших обязанностей по отношению к нему,  а
напротив, -  стараться  уменьшить  огорчения,  которые  эти  достойные  люди
испытывают, пока ваше пребывание оскверняет святые стены, сократив его  срок
задолго еще до того, как самим им захочется  это  сделать.  Вы  ведь  хотите
бежать из тюрьмы Инквизиции, если только это окажется возможным,  не  правда
ли?
     Я не сказал ни слова в ответ. Меня охватил  ужас  от  этой  циничной  и
жестокой иронии, ужас при одном упоминании о побеге  (у  меня  на  это  были
причины),  неописуемый  ужас  перед  всем  на  свете,  перед  каждым   живым
существом, оказавшимся рядом. Мне казалось, что я дрожа  и  качаясь  иду  по
узенькой кромке стены, по разделяющему две пропасти Аль-арафу {9};  одну  из
этих бездн разверз дьявол, а другую,  не  менее  ужасную,  -  Инквизиция.  Я
стиснул зубы; у меня захватило дыхание.
     - Что касается побега, - продолжал мой собеседник, - то хоть я  и  могу
вам его обещать (меж тем сделать это _не в человеческой власти_),  я  должен
предупредить вас о трудностях, с  которы