есчастная жена, лишившись чувств,  упала
к его ногам.
     - Благодарение богу! - восхищенно вскричал он, увидев,  что  она  лежит
перед ним без признаков жизни. - Благодарение богу,  одно  только  сказанное
мною слово ее убило. Насколько же легче умереть от слова, чем от голода! Для
нее было бы счастьем, если бы я задушил ее этими вот руками! Теперь дело  за
детьми! - вскричал он.
     Страшные мысли пронеслись в его лихорадочно возбужденном,  расстроенном
мозгу, обгоняя и расталкивая друг друга; в ушах у него ревело бушующее море,
у ног его расплескались тысячи волн - и все это была не вода, а кровь.
     - Теперь дело за детьми, - повторил он и стал ощупью искать  что-нибудь
тяжелое, чтобы тут же их прикончить. В это время  он  левой  рукой  нечаянно
коснулся правой, и от этого прикосновения вдруг вскрикнул,  словно  то  было
лезвие палаша. - Хватит с них и  этого;  они  будут  сопротивляться,  начнут
умолять, и тогда я скажу, что мать их лежит мертвая у моих ног, - что они на
это ответят? Нет, погодите, - пробормотал несчастный, спокойно усаживаясь. -
А если они вдруг примутся плакать, что я скажу им тогда? Юлия и Инеса, тезка
своей матери, и Мориц, бедный малыш... он голоден и все равно  улыбается,  и
улыбки эти для меня хуже, чем проклятия! Я скажу им, что их мать  умерла!  -
вскричал он и шатаясь направился к дверям  детской.  -  Умерла  без  единого
удара - вот мой ответ им, вот их судьба.
     Тут он  споткнулся  о  бесчувственное  тело  жены;  душевные  муки  его
достигли предела того, что может выдержать человек.
     -  Люди!  Люди!  -  закричал  он.  -  К  чему  вы  стремитесь,  к  чему
воспламеняетесь страстью? На что надеетесь и чего страшитесь? Во имя чего вы
боретесь и над чем торжествуете  победу?  Поглядите  на  меня!  Поучитесь  у
такого же человека, как вы, у того, кто произносит свою  последнюю  страшную
проповедь над мертвым телом жены, кто  подбирается  к  своим  спящим  детям,
надеясь, что и они превратятся в такие же мертвые тела, как она, и что падут
они от его руки!  Слушайте  меня,  люди  всего  мира!  Откажитесь  от  ваших
надуманных нужд, от раздутых желаний и вместо этого лучше накормите тех, кто
голоден, кто ползает у ваших ног и молит лишь об одном куске хлеба!  Нет  на
свете другой заботы, нет другой мысли,  кроме  этой  одной!  Пусть  же  дети
потребуют, чтобы я дал  им  образование,  вывел  их  в  люди,  обеспечил  им
положение в свете, и я ничего этого не сделал, - я не признаю себя виновным.
Всего этого они могут добиться для себя сами, а могут и прожить  без  этого,
если захотят, только пусть они никогда не  просят  у  меня  хлеба,  как  они
просили, как просят еще и сейчас! Я слышу, как они стонут от голода во  сне!
Люди, люди, будьте мудры, и пусть ваши дети проклинают вас в  глаза  за  все
что угодно, но только не за то, что у них нет хлеба!  О,  это  горчайшее  из
проклятий, и оно звучит тем неумолимей, чем тише его произносят!  Оно  часто
терзало меня, но теперь больше не будет!
     И несчастный, спотыкаясь, направился к постелям детей.
     - Отец! Отец! - вскричала Юлия. - Ужель  это  ваши  руки?  О,  пощадите
меня, и я буду делать все, все, кроме...
     - Отец, дорогой отец! - вскричала Инеса, его другая  дочь,  -  пощадите
нас! Завтра, может быть, у нас будет из чего приготовить обед!
     Мориц соскочил с постели  и,  обхватив  своими  руками  отца  и  плача,
проговорил:
     - Прости меня, милый папочка, мне  приснилось,  что  в  комнату  к  нам
забрался волк, что он нас хватает за горло; о папочка, я уж так давно кричу,
что думал, ты никогда не придешь! А теперь... Боже мой! Боже мой!  -  в  это
время руки обезумевшего отца сдавили ему горло, - неужели это ты - волк?
     По счастью, руки эти совсем обессилели от тех же  мучительных  судорог,
которые понудили их на этот отчаянный шаг.  От  ужаса  дочери  его  лишились
чувств и обе лежали побелевшие, недвижные, без признаков жизни.  У  мальчика
хватило сообразительности прикинуться  мертвым:  он  растянулся  на  полу  и
старался  не  дышать,  когда  яростная,  но  уже  ослабевшая  рука  отца  то
схватывала его за горло, то отпускала, а потом схватывала опять, и вслед  за
тем пальцы этой руки разжимались, как бывает, когда судороги проходят.
     Когда несчастный отец убедился, что со всеми уже покончено, он вышел из
комнаты. Тут он натолкнулся на лежавшую на полу жену. Глухой стон  возвестил
о том, что страдалицa еще жива.
     - Что это значит? - спросил себя Вальберг,  еле  держась  на  ногах,  в
беспамятстве и бреду. - Неужели это мертвая упрекает меня,  ее  убийцу?  Или
жена моя еще жива и проклинает меня за то, что я не довел до  конца  начатое
дело?
     И он занес ногу над телом жены. В эту минуту раздался  громкий  стук  в
дверь.
     - Пришли! - воскликнул Вальберг;  его  разгоревшееся  безумие,  которое
заставило его вообразить себя убийцей жены и детей,  рисовало  теперь  перед
ним картины суда и возмездия. - Ну что  же,  постучите  еще  раз,  а  не  то
подымите сами щеколду и входите, как вам больше понравится. Видите,  я  сижу
над трупами жены и детей. Я их убил... признаюсь... вы пришли  повести  меня
на пытку... знаю, знаю, только какие бы это ни  были  пытки,  все  равно  не
будет пытки страшнее, чем когда дети мои умирали у меня на  глазах.  Входите
же, входите, дело сделано!.. Тело моей жены лежит у моих  ног,  а  руки  мои
обагрены кровью моих детей, - чего же мне еще бояться?
     Сказав это, несчастный с  мрачным  видом  опустился  в  кресло  и  стал
счищать с рук воображаемые  пятна  крови.  Наконец  стук  в  дверь  сделался
громче, щеколду подняли, и в комнату, где  находился  Вальберг,  вошло  трое
мужчин. Входили  они  медленно:  двое  оттого,  что  преклонный  возраст  не
позволял им идти  быстрее,  а  третий  -  от  обуревавшего  его  непомерного
волнения. Вальберг не замечал их, глаза его были устремлены  в  одну  точку,
руки - судорожно сжаты; при их появлении он даже не шевельнулся.
     - Вы что, не узнаете нас? - сказал  тот,  кто  вошел  первым,  поднимая
фонарь, который был у него в руке. Ворвавшийся в комнату  свет  озарил  всех
четверых, и казалось, что это фигуры, сошедшие  с  картины  Рембрандта  {6}.
Комната была погружена в глубокий мрак, кроме  тех  мест,  куда  падал  этот
яркий свет. Он выхватывал  из  тьмы  недвижную,  словно  окаменевшую  фигуру
Вальберга с печатью беспросветного отчаяния  на  лице.  Рядом  с  ним  стоял
священник, друг их семьи,  бывший  духовник  Гусмана;  черты  его  бледного,
изборожденного  старостью  и  суровой  жизнью  лица,  казалось,  противились
улыбке, которая старалась пробить себе путь среди  глубоких  морщин.  Позади
него - престарелый отец Вальберга,  совершенно  безучастный  ко  всему,  что
происходило  вокруг,  за  исключением  тех  минут,   когда,   вдруг   что-то
припоминая, он начинал трясти своей седой головой,  словно  спрашивая  себя,
зачем он здесь и почему он ничего не может  сказать.  Поддерживал  его  юный
Эбергард; глаза его и все лицо  загорались  по  временам  блеском  настолько
ярким, что он не мог длиться долго и сразу же сменялся бледностью  и  унылым
подавленным видом. Весь дрожа от волнения, он  делал  шаг  вперед,  а  потом
опять подавался назад и прижимался к деду, как будто он не поддерживал  его,
а, напротив, сам искал в нем поддержки.
     Вальберг первым нарушил молчание.
     - Я знаю, кто вы такие,  -  глухим  голосом  сказал  он,  -  вы  пришли
схватить меня, вы слышали, что я во всем признался, так чего же вы  медлите?
Тащите меня в тюрьму, я бы и сам встал и пошел следом за вами, но  я  что-то
прирос к этому креслу, вы должны оторвать меня от него.
     В это время жена, которая лежала простертая у его ног,  медленными,  но
уверенными движениями поднялась с полу; из всего виденного и слышанного она,
должно быть, поняла только смысл сказанных мужем слов; обняв его, она крепко
прижимала его к себе; она как будто хотела этим сказать, что никуда не  даст
его увести, и смотрела на вошедших,  в  бессилии  своем  бросая  им  грозный
вызов.
     - Еще один мертвец, - вскричал Вальберг, - восставший из  гроба,  чтобы
свидетельствовать против меня? Нет, час пробил, надо идти - и  он  попытался
встать.
     - Не торопитесь, отец, - сказал Эбергард,  кидаясь  к  нему  и  пытаясь
удержать его в кресле, - погодите, есть хорошие вести,  и  наш  добрый  друг
пришел сообщить их, отец, вслушайтесь в его слова, сам я говорить не могу.
     - Это ты, Эбергард, - ответил Вальберг, посмотрев  на  сына  с  мрачною
укоризной, - и ты тоже свидетельствуешь против меня, а ведь я ни  разу  даже
не поднял на тебя руки! Те, кого я действительно убил, молчат,  так  неужели
же ты станешь меня обвинять?
     Теперь все они обступили его; им стало за него страшно, и вместе с  тем
все порывались хоть чем-нибудь его успокоить;  всем  хотелось  сообщить  ему
известие, наполнявшее сердца их радостью, и все боялись, как бы груз этот не
оказался  слишком  тяжелым  для  утлого  суденышка,  которое  накренилось  и
бессильно качается на волнах:  ведь  любое  дуновение  ветерка  легко  могло
превратиться  для  него  в  бурю.  Воцарившееся  безмолвие   было   нарушено
священником, которому  его  монашеская  жизнь  не  позволяла  вникать  в  те
чувства, которые обычно пробуждаются в каждой семье, в те  радости  и  муки,
которые неразрывными нитями связывают сердца мужей и жен, родителей и детей.
Он понятия не имел о том, что чувствовал Вальберг как муж и  как  отец,  ибо
сам никогда не был ни тем ни другим; но он понимал, что добрая весть  всегда
остается доброй вестью, чьи бы уста ни изрекли ее и чьи бы уши ни услыхали.
     - Мы нашли завещание! - вскричал он. - Настоящее завещание Гусмана! То,
первое,  было,  да  простят  меня  господь  и  все  святые  за  эти   слова,
всего-навсего подделкой. Завещание в наших руках, и согласно ему вы  и  ваша
семья наследуете все богатства Гусмана. Хоть был уже поздний час, я поспешил
сообщить вам эту весть; мне с  трудом  удалось  добиться,  чтобы  настоятель
разрешил мне это, и вот дорогой я встретил старика, которого  вел  под  руку
ваш сын; как это он мог выйти в такое позднее время?
     При этих словах Вальберг сильно вздрогнул.
     - Нашли завещание! - очень  громко  повторил  священник,  успевший  уже
увидеть, что Вальберг совершенно равнодушен к его словам.
     - Нашли завещание дяди, - повторил за ним Эбергард.
     - Нашли, нашли, нашли! - как эхо повторил дед; не понимая смысла  того,
что говорит, он машинально повторял одно и то же слово, а потом оглядел всех
вокруг, словно прося, чтобы ему объяснили, что все это означает.
     - Нашли завещание, милый мой! -  закричала  Инеса,  которой  звук  этих
слов, казалось, возвратил ясность мысли  и  которая  все  теперь  поняла.  -
Неужели ты не  слышишь  меня,  милый?  Мы  же  с  тобой  теперь  богаты,  мы
счастливы! Поговори с нами, милый, и не смотри на нас таким пустым взглядом,
поговори с нами!
     Последовало продолжительное молчание.
     - Кто это такие? - спросил наконец Вальберг глухим  голосом,  показывая
на стоящих перед ним людей и впиваясь в них полными ужаса глазами, как будто
перед ним было сонмище призраков.
     - Твой сын, милый, и твой отец, и наш друг  священник.  Почему  ты  так
подозрительно на нас смотришь?
     - А зачем они все пришли сюда? - спросил Вальберг, Ему еще  и  еще  раз
повторили сказанное, но при этом все говорили взволнованно, и овладевшие ими
разноречивые чувства мешали каждому из них как следует выразить то,  что  он
хотел. В конце концов безумец как будто все же понял смысл обращенных к нему
слов и, оглядев присутствующих, глубоко и тяжело вздохнул. Все притихли и  в
молчании устремили на него взгляды.
     - Богатство! Богатство!.. Слишком поздно оно приходит. Вот  посмотрите,
посмотрите! - и он указал на дверь комнаты, где находились дети.
     Ужасное предчувствие охватило Инесу; она кинулась в комнату и  увидела,
что обе дочери ее лежат без признаков жизни. Громко вскрикнув, она упала,  и
прибежавшие на этот крик священник и Эбергард стали приводить ее в  чувство,
а в это время Вальберг и старик остались вдвоем и уставились друг  на  друга
застывшими, ничего не выражающими взглядами -  и  это  пришедшее  вместе  со
старостью  безразличие  и  вызванное  отчаянием   оцепенение   противостояли
жестоким неистовым мукам тех, которые не  успели  еще  утратить  способность
чувствовать и мыслить. Прошло немало времени, прежде чем девушки очнулись от
глубокого обморока, и еще больше, прежде чем оказалось возможным убедить  их
отца, что его действительно обнимают руки его живых  дочерей  и  что  слезы,
которые падают на его холодные щеки, действительно их слезы.
     Всю эту ночь жена и вся семья пытались побороть овладевшее им отчаяние.
Наконец к нему как будто за один миг  вернулась  память.  Он  стал  плакать;
потом, припомнив до мельчайших подробностей все, что с ним было, чем всех до
крайности растрогал и поразил, он бросился к старику, который уже совершенно
обессилел и безмолвно и безучастно сидел в своем кресле, и с криком: "Прости
меня, отец!" положил голову ему на колени...

                                * * * * * *

     Счастье - великий врачеватель: за какие-нибудь несколько дней  все  как
будто успокоились. Иногда, правда, им случалось плакать, но это уже не  были
прежние томительные слезы; они походили теперь на  весенние  дожди,  которые
льются поутру и возвещают наступление  теплой  погоды.  Отец  Вальберга  был
настолько слаб, что сын его решил не уезжать  из  Испании  до  его  кончины,
которая не заставила себя долго ждать: спустя несколько месяцев старик умер.
Сын его  заменил  ему  духовника,  прояснение  памяти,  хоть  и  недолгое  и
неполное, позволило умирающему вникнуть в тексты Священного писания, которые
ему были прочтены, и принять слова  божьи  с  радостью  и  верой.  Вместе  с
богатством семья приобрела в обществе вес, и  друг  их  священник  помог  им
добиться разрешения похоронить усопшего в освященной земле. После этого  вся
семья уехала в Германию, где она благополучно здравствует  и  поныне;  но  и
сейчас еще Вальберг содрогается от страха, вспоминая, как его соблазнял тот,
кого он встречал в дни горя и  нужды  во  время  своих  ночных  хождений  по
городу, и ужас, который вызывает в нем образ искусителя, затмевает все  муки
голода и нищеты, которые ему и его семье пришлось пережить.

     - Есть еще и другие истории, относящиеся к  этому  странному  существу,
которые записаны мною ценою больших  усилий.  Дело  в  том,  что  все  люди,
которых он искушал, почитают несчастье свое  за  великий  грех  и  стараются
сохранять в величайшей тайне все обстоятельства этого наваждения. Если мы  с
вами встретимся еще раз, сеньор, то я могу рассказать их вам, и вы  увидите,
что они столь же необычайны, как и та, которую вы только что слышали. Но час
уже поздний, и вам не мешает отдохнуть после такой утомительной дороги.
     С этими словами незнакомец ушел.

     Дон Франсиско продолжал сидеть в  кресле,  размышляя  о  необыкновенной
истории, которую только что услышал, пока не  сказались  наконец  и  поздний
час, и усталость после дороги, и напряженное внимание, с которым  он  следил
за рассказом незнакомца, и он  постепенно  не  погрузился  в  глубокий  сон.
Спустя несколько минут его,  однако,  разбудил  странный  шорох,  и,  открыв
глаза, он увидел, что напротив него сидит какой-то мужчина; поначалу  он  не
узнал его, но очень скоро убедился, что это  не  кто  иной,  как  тот  самый
путник, которого накануне хозяин  харчевни  не  пустил  ночевать.  Сидел  он
совершенно спокойно, непринужденно расположившись, и в ответ  на  изумленный
взгляд дона Франсиско и на его недоуменный  вопрос  ответил,  что  он  здесь
остановился проездом, что поместили его  в  этой  комнате,  но,  как  видно,
произошло это по ошибке; увидев, однако, что остановившийся в ней  постоялец
спит и нисколько не потревожен его появлением,  он  позволил  себе  остаться
здесь, но, если его присутствие сочтут нежелательным, он готов  удалиться  в
любую минуту.
     Пока  он  говорил,  у  дона   Франсиско   была   возможность   к   нему
присмотреться. В выражении лица его было что-то необычное,  но  что  именно,
определить он не мог; обращение его  нельзя  было  назвать  ни  учтивым,  ни
располагающим к себе, но в манерах его  была  та  непринужденность,  которая
проистекала, должно быть, скорее от независимости мысли, нежели от  привычки
вращаться в свете.
     Дон Франсиско спокойно и  с  достоинством  поклонился,  однако  не  без
какого-то тайного и смутного страха; незнакомец ответил на его  приветствие,
но  так,  что  и  страх  этот  и  отчужденность  нисколько  не   рассеялись.
Последовало продолжительное молчание. Незнакомец (имени своего  он  не  счел
нужным сообщить) первым нарушил его и принес свои извинения в том, что, сидя
в соседней  комнате,  нечаянно  подслушал  необыкновенную  историю,  которую
рассказали дону Франсиско, и признался, что она настолько его заинтересовала
(при этом он поклонился с какой-то  мрачной  и  натянутой  учтивостью),  что
интерес этот, как  он  надеется,  послужит  к  оправданию  предосудительного
поступка, который  он  себе  позволил,  подслушав  то,  что  ему  отнюдь  не
предназначалось.
     На все это дон Франсиско мог ответить такими же  сдержанными  поклонами
(тело его продолжало оставаться согнутым) и взглядами, с некоторым смущением
и беспокойным любопытством устремлявшимися на странного  пришельца,  который
продолжал сидеть неподвижно, решив, должно быть, что  принесенных  извинений
достаточно и он может теперь не уходить из комнаты дона Франсиско.
     Снова наступило продолжительное молчание, и прервал его снова неведомый
посетитель.
     - Если не ошибаюсь, - сказал он, - вы только  что  слушали  странную  и
ужасную историю о некоем  существе,  удел  которого  -  искушать  несчастных
страдальцев, пребывающих в безысходном горе, дабы, ради того чтобы ненадолго
облегчить свои преходящие муки, они отказались  от  всех  надежд  на  вечное
блаженство.
     - Ничего я такого  не  слыхал,  -  ответил  дон  Франсиско,  который  и
вообще-то не мог  похвалиться  хорошей  памятью,  а  услышанная  им  длинная
повесть и глубокий сон, от которого он  только  что  пробудился,  отнюдь  не
способствовали ее прояснению.
     - Ничего? - спросил пришелец отрывисто и сурово, тоном, который поразил
дона Франсиско, - ничего? А не упоминалось там  разве  несчастное  существо,
общение с которым было для Вальберга, по его собственному  признанию,  самой
тяжкой пыткой, перед которой даже муки голода и те ничего не значили.
     - Да, да, - ответил дон Франсиско, что-то вдруг припомнив. - Помню, что
там упоминался не то дьявол... не то его посланец... или нечто...
     - Сеньор, -  перебил  его  незнакомец  с  ядовитой  усмешкой,  которой,
однако, Альяга не заметил, - прошу вас, сеньор, не смешивайте  лиц,  которым
выпала честь находиться в близких  отношениях  друг  с  другом,  но  которые
вместе с тем весьма не похожи один на другого, каковы дьявол  и  его  слуга,
или, скажем, слуги. Не приходится сомневаться, что  вам,  например,  сеньор,
которому как правоверному и закоренелому католику пристало ненавидеть  Врага
рода человеческого, вам не раз, однако, случалось быть у него в услужении, а
меж тем вы бы наверное почувствовали  себя  обиженным,  если  бы  вас  вдруг
приняли за него самого.
     Дон Франсиско перекрестился несколько  раз  подряд  и  с  присущим  ему
благочестием принялся заверять незнакомца, что ни разу не старался  услужить
дьяволу.
     - И вы еще смеете это говорить? - возразил его странный  гость,  отнюдь
не возвышая голоса, как того требовал презрительный и наглый вопрос, который
он задавал, а напротив, понижая его до самого  тихого  шепота  и  пододвигая
кресло вплотную к своему ошеломленному собесед