вечером, ибо знал,  что  в  течение  дня  она  никогда  не
оставляет беспомощного больного, которому так  безраздельно  предана.  Вечер
этот наступил; представьте себе  теперь,  как  оба  они  сидят  в  старинном
кабинете  священника,  стены  которого  уставлены   шкафами   с   увесистыми
старинными фолиантами; как теплится тлеющий в  очаге  торф,  озаряя  комнату
тусклым, едва мерцающим  светом,  и  как  единственная  зажженная  свеча  на
дубовой подставке в дальнем ее углу освещает один  только  этот  угол  и  ни
одного отблеска не падает на фигуры  Элинор  и  ее  собеседника,  сидящих  в
массивных креслах, наподобие деревянных изваяний святых  в  богато  убранных
нишах какого-нибудь католического храма.

     - Что за  нечестивое  и  отвратительное  сравнение,  -  сказал  Альяга,
пробуждаясь от дремоты, в которую  он  не  раз  погружался  за  время  этого
долгого рассказа.

     -  Слушайте  лучше,  чем  это  кончилось,  -  сказал  его   настойчивый
собеседник, - священник признался Элинор, что он был знаком с  ирландцем  по
имени Мельмот, который  возбудил  в  нем  самый  пристальный  интерес  своим
широким кругозором, большим умом и страстной любознательностью, и он очень с
ним сблизился. Когда в Англии начались смуты, священнику пришлось вместе  со
всей семьей искать убежища в Голландии.  Там  он  снова  встретил  Мельмота,
который предложил ему поехать вместе с ним в Польшу;  предложение  это  было
принято, и они отправились туда вдвоем. Священник рассказывал при этом много
всяких необычайных историй о докторе Ди  и  Альберте  Аляско  {8},  польском
авантюристе, с которым они виделись и в Англии, и в Польше; по  его  словам,
он понял,  что  приятель  его  Мельмот  безудержно  увлечен  изучением  того
искусства, которое приводит в содрогание всех, "кто произносит имя  Христа".
Большому кораблю нужно было большое плавание; ему было тесно  в  тех  водах,
где он оказался и откуда он рвался на просторы морей; иными словами, Мельмот
сошелся с теми мошенниками или кем-то еще того  хуже,  которые  обещали  ему
знание  потустороннего  мира  и  сверхъестественную  силу  на  непередаваемо
страшных условиях.
     Когда священник упомянул об  этом,  черты  лица  его  странным  образом
исказились. Он поборол свое волнение и добавил;
     - С этого дня мы перестали встречаться. Я окончательно решил,  что  это
человек, предавшийся дьявольскому  обману,  что  он  во  власти  Врага  рода
человеческого.
     Прошло несколько  лет,  в  течение  которых  я  не  видел  Мельмота.  Я
собирался уже уезжать из Германии, как  вдруг  накануне  получил  письмо  от
некоего человека; он  называл  себя  моим  другом  и  писал,  что,  чувствуя
приближение смерти, хочет, чтобы его напутствовал протестантский  священник.
Мы находились тогда на территории католического курфюршества. Я не  замедлил
отправиться к умирающему. Слуга провел меня к нему  в  комнату,  после  чего
затворил дверь и ушел; оглядевшись,  я,  к  удивлению  своему,  увидел,  что
комната  вся  заполнена  разными  астрологическими  таблицами,   книгами   и
какими-то приборами, назначение которых было мне непонятно;  в  углу  стояла
кровать, около которой не было  ни  священника,  ни  врача,  ни  родных,  ни
друзей; на кровати лежал Мельмот. Я подошел к нему и попытался  сказать  ему
несколько слов утешения. Он только махнул рукой, прося меня замолчать, что я
и сделал. Когда я припомнил его прежние привычки и занятия и увидел все, что
его окружало, я испытал не столько смущение, сколько страх.
     - Подойдите поближе, - едва слышно попросил Мельмот,  -  еще  ближе.  Я
умираю... Вы хорошо знаете, как  прошла  моя  жизнь.  Я  повинен  в  великом
ангельском грехе: я был горд и слишком много возомнил о силе своего ума! Это
был первый смертный грех - безграничное стремление к  запретному  знанию!  Я
умираю! Я не прошу вас творить  надо  мной  какие-либо  обряды;  я  не  хочу
слушать слова, которые для меня ничего не значат или которым я сам  не  хочу
придавать никакого значения! Не смотрите на меня с таким ужасом, я послал за
вами, чтобы вы мне здесь торжественно  обещали,  что  скроете  от  всех  мою
смерть. Пусть ни один человек на свете не узнает ни того,  что  я  умер,  ни
того, где и когда это было.
     Голос его звучал отчетливо, а в движениях была сила, и я никак  не  мог
допустить, что он в таком тяжелом состоянии.
     - Не верится мне, - сказал я, - что вы умираете: голова  у  вас  ясная,
голос твердый, говорите вы связно; невозможно даже представить себе, что  вы
так больны.
     - Хватит ли у вас терпения и мужества, чтобы убедиться, что все, что  я
говорю, правда? - спросил он.
     Я ответил, что терпения у меня, разумеется,  хватит,  что  же  касается
мужества, то я обращусь за ним к существу, которое я слишком чту,  для  того
чтобы произносить при нем его имя.
     В ответ он  только  улыбнулся  страшной  улыбкой,  значение  которой  я
слишком хорошо понял, и указал на часы, находившиеся в ногах кровати.
     - Заметьте, - сказал он, - часовая стрелка стоит на  одиннадцати,  и  я
сейчас в здравом уме, могу ясно выразить  свои  мысли  и  даже  вид  у  меня
здорового человека. А через час вы увидите меня мертвым!
     Я сел у его  изголовья;  мы  оба  с  ним  стали  следить  за  медленным
движением стрелок. Время от времени он что-то еще говорил, но заметно  было,
что силы его слабеют. Он настойчиво повторял, что я должен все  сохранить  в
глубокой тайне, что это в моих интересах, и вместе с тем намекал, что  мы  с
ним, может быть, еще и увидимся. Я спросил, почему  он  решил  доверить  мне
тайну, разглашение которой столь опасно, в то время как ему ничего не стоило
ее сохранить. Ведь если бы я не знал, жив он или нет и где он находится,  я,
разумеется, не узнал бы и того, где и при каких обстоятельствах он умер.  На
это он  мне  ничего  не  ответил.  Как  только  часовая  стрелка  подошла  к
двенадцати,  лицо  его  переменилось,  глаза  потускнели,   речь   сделалась
невнятной, челюсть отвисла; дыхание прекратилось. Я поднес к его рту зеркало
- оно не запотело. Я взял его руку - пульса не было.  Прошло  еще  несколько
минут, и тело совершенно остыло. После этого я еще оставался в комнате около
часа - за это время не произошло ничего, что позволяло бы думать, что  жизнь
к нему возвращается.
     Печальные события в нашей стране заставили меня надолго задержаться  за
границей. Я побывал в различных частях континента, и, куда бы я ни приезжал,
до меня всюду доносились слухи, что Мельмот жив. Слухам этим я  не  верил  и
вернулся в Англию в полной уверенности, что он умер. _Но ведь не  кто  иной,
как Мельмот, прогуливался и говорил с вами в последний  вечер,  когда  мы  с
вами виделись_. Я видел его собственными глазами и так ясно, что сомнений  и
быть не может. Это был Мельмот собственной персоной, такой, каким я знал его
много лет назад, когда волосы мои были еще темными, а походка твердой. Я  за
эти годы постарел, а он все такой же; можно подумать,  что  время  боится  к
нему прикоснуться. Невозможно даже представить себе, какие  средства,  какая
сила дает ему  возможность  продолжать  эту  посмертную,  сверхъестественную
жизнь, остается только допустить, что  страшная  молва,  сопровождавшая  его
всюду на континенте, верна.
     Побуждаемая   страхом   и   ненасытным   любопытством,   Элинор   стала
допытываться, что это за молва; однако ужасы,  которые  ей  самой  случилось
изведать, позволяли ей уже строить догадки о том, что это могло быть.
     - Не пытайтесь проникнуть глубже, - сказал священник, - вы  и  так  уже
знаете больше, чем людям дано было услышать и  уразуметь.  Достаточно  того,
что божественная сила помогла вам отразить нападения злого духа;  искус  был
мучителен, но вы восторжествуете над ним. Если враг  станет  упорствовать  в
своих попытках, помните, что он уже был  отвергнут  среди  ужасов  тюрьмы  и
виселицы, среди криков сумасшедшего дома и костров Инквизиции; что  ему  еще
предстоит быть побежденным противником, с которым, как он думал,  ему  легче
будет справиться, - со слабым, разбитым сердцем. Он исколесил землю от  края
до края в поисках жертв, ища, какою  душою  еще  завладеть,  и,  однако,  не
поживился добычей даже там, куда, кажется, мог устремиться за  ней  со  всей
присущей ему сатанинской жадностью.  Да  будет  же  нашей  славой  и  венцом
радостей наших, что даже слабейший из противников оттолкнул его. ибо  владел
силой, которая всегда будет побеждать его силу.

                                * * * * * *

     Кто эта постаревшая женщина, которая с трудом поддерживает изможденного
больного, а сама не меньше него на  каждом  шагу  нуждается  в  помощи?  Это
по-прежнему Элинор, она ведет под  руку  Джона.  Они  идут  все  по  той  же
тропинке, только сейчас уже другое время года,  и  перемена  эта  как  будто
сказалась и на состоянии природы, и  на  душах  людей.  Они  идут  сумрачным
осенним вечером; речка,  текущая  рядом,  потемнела,  и  вода  ее  сделалась
мутной; слышно, как ветер завывает среди деревьев; сухие пожелтевшие  листья
шуршат у них под ногами. Два эти существа больше  уже  не  общаются  друг  с
другом, ибо один из них уже ни о чем не думает и редко что-нибудь говорит!
     Неожиданно он знаками объясняет ей, что хочет посидеть; она не  перечит
ему и сама садится с ним рядом на поваленное дерево. Он склоняет  голову  ей
на грудь, и она чувствует, смущенно и радостно,  теплоту  стекающих  на  нее
слезинок, впервые за долгие годы; едва  ощутимое,  но  сознательное  пожатие
руки кажется ей признаком  того,  что  к  нему  возвращается  разум;  затаив
дыхание, она с надеждой следит за тем, как он медленно  поднимает  голову  и
устремляет на нее взгляд... Господь утешитель,  взгляд  его  осмыслен!  Этим
необыкновенным взглядом он благодарит ее за всю заботу о нем,  за  долгий  и
трудный подвиг любви! Губы его приоткрыты, он пытается  что-то  сказать,  но
давно уже отвык произносить звуки человеческой речи, и ему это  не  удается;
он  пытается  снова  и  опять  терпит  неудачу;  силы  его  иссякают,  глаза
закрываются, последний тихий вздох проливается на грудь той, которая  верила
и любила.
     Прошло еще немного времени, и Элинор могла сказать тем, кто стоял у  ее
одра, что умирает счастливой, ибо он узнал ее еще раз! Последнее движение ее
было исполнено особого смысла: она торжественно прощалась им со священником.
И тот понял этот знак и ответил.


                                Глава XXXIII

                               Cum mihi non tantum furesque furaeque suetae
                               Hunc vexare locum, curae sunt atque labori;
                               Quantum carminibus quae versant atque venenis
                               Humanos animos *.
                                                                     Гораций
                   {* Но ни воры, ни звери, которые роют тут землю.
                   Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,
                   Ядом и злым вдохновеньем мутящие ум человека {1} (лат.).}

     - Ума не приложу, - сказал себе дон  Альяга,  продолжая  свой  путь  на
следующий день, - ума не приложу, чего ради этот человек навязывает мне свое
общество, пристает ко мне со всякими рассказами, которые  имеют  ко  мне  не
больше отношения, чем, скажем, легенда о Сиде {2}, и в которых, может  быть,
так же мало правды, как в "Песни о Роланде" {3}; теперь вот он едет рядом со
мной весь день, и  можно  подумать,  что  он  хочет  искупить  прежнюю  свою
непрошенную и надоедливую говорливость: он ни разу даже и рта не открыл.
     - Сеньор, - сказал незнакомец, обращаясь к нему за целый день в  первый
раз и как будто читая мысли Альяги, - я виноват перед вами; должно быть, мне
не следовало рассказывать вам эту повесть;  вижу,  что  она  показалась  вам
совсем неинтересной. Позвольте же мне искупить мою вину  и  рассказать  одну
очень коротенькую историю; уж она-то, надеюсь, вас заинтересует.
     - А она действительно  будет  короткой,  вы  это  обещаете?  -  спросил
Альяга.
     - И не только это, обещаю вам, что она будет последней и  я  больше  не
стану испытывать вашего терпения, - ответил незнакомец.
     - Если это  будет  так,  то,  во  имя  божие,  говорите,  брат  мой.  И
постарайтесь, чтобы все было действительно так, как  вы  обещали,  и  вы  не
вышли из рамок.
     - Был в Испании один купец, дела которого поначалу шли  очень  успешно;
через несколько лет все, однако, изменилось, и ему стало грозить  разорение.
Тогда он принял предложение  одного  своего  родственника,  который  к  тому
времени перебрался в Ост-Индию, и сам  отправился  туда  вместе  с  женой  и
сыном, а маленькую дочь свою оставил в Испании.
     - Как раз то,  что  было  со  мной,  -  воскликнул  Альяга,  нимало  не
догадываясь о том, зачем ему это рассказывают.
     - Два года, на протяжении которых он удачно вел там  торговлю,  вернули
ему потерянное состояние и вселили в него надежду  еще  больше  разбогатеть.
Воодушевленный всем этим, наш купец решил прочно обосноваться в Ост-Индии  и
выписал свою маленькую дочку вместе с  нянькой;  те  отправились  туда,  как
только представился случай, что тогда бывало очень редко.
     -  Все  точь-в-точь,  как  было  со  мной,  -  сказал  не  отличавшийся
сообразительностью Альяга.
     - Корабль этот  потерпел  крушение  возле  берегов  какого-то  острова,
неподалеку от  устья  реки;  команда  и  пассажиры  погибли,  и  можно  было
подумать, что и няньку с порученным  ей  ребенком  постигла  та  же  участь.
Однако прошли слухи, что именно им двоим удалось спастись, что  по  какой-то
странной случайности они добрались до этого острова, где  нянька  вскоре  же
умерла, изможденная усталостью и голодом, девочка же осталась жива,  выросла
там в этих диких краях и превратилась в прелестное  дитя  природы:  питалась
она плодами, спала среди  роз,  пила  ключевую  воду,  радовалась  солнцу  и
звездам и повторяла те немногие слова молитв,  которым  научила  ее  нянька,
отвечая ими на обращенное к ней пение птиц и на журчание речки, воды которой
звучали в унисон с чистой и благостной музыкой ее возвышенного сердца.
     "Никогда я ничего об этом не слышал", - подумал Альяга.
     - Рассказывают, - продолжал незнакомец, - что буря  прибила  к  берегам
этого острова  какой-то  корабль;  что  капитану  его  удалось  вырвать  это
прелестное создание из рук грубых матросов и спасти его,  что,  поговорив  с
нею по-испански, на языке, который она немного еще помнила и на котором  ей,
по-видимому, даже  там  довелось  разговаривать  с  неким  путешественником,
который бывал  на  этом  острове,  и  что  капитан  этот,  будучи  человеком
благородным, взялся отвезти ее к родителям, чьи имена она помнила, хоть и не
могла указать, где они жили: столь острой и  цепкой  бывает  память  наша  в
первые годы жизни. Он исполнил  свое  обещание  и  доставил  эту  прелестную
девушку ее семье, которая жила тогда в городе Бенаресе {4}.
     При этих словах Альяга воззрился на своего собеседника уже понимающим и
испуганным взглядом. У него не  было  сил  прервать  незнакомца;  он  только
затаил дыхание и, стиснув зубы, слушал.
     - Я слышал, - продолжал незнакомец,  -  что  семья  вернулась  потом  в
Испанию; что прелестная обитательница  далекого  острова  сделалась  кумиром
мадридских кавалеров, тех бездельников, что шатаются у вас на  Прадо,  ваших
sacravienses  {Здесь  -  гуляк  {5}  (лат.).}  ...  ваших...  каким  же  еще
презрительным именем мне назвать их? Но знайте, что на  нее  устремлена  еще
одна пара глаз, и чары их неотвратимы и смертельны, как у змеи.  Есть  рука,
протянутая, чтобы схватить ее, а от этой руки гибнет все живое! И вот теперь
даже эта рука отпускает ее на миг; даже она трепещет от жалости и от  ужаса;
на мгновение она освобождает свою жертву, больше того,  она  призывает  отца
прийти на помощь дочери, которая попала в беду! Теперь-то, надеюсь, вы  меня
поняли, дон Франсиско? Ну как, интересно  вам  было  слушать  этот  рассказ,
имеет он к вам отношение или нет?
     Он замолчал. Альяга, весь  похолодевший  от  ужаса,  мог  ответить  ему
только едва слышным сдавленным стоном.
     - Если да, - продолжал незнакомец, - то не теряйте ни  минуты,  спешите
спасти вашу дочь!
     И. пришпорив своего коня, он  исчез  в  проходе  между  двумя  скалами,
настолько узком, что, должно быть, ни один смертный никогда  бы  не  мог  по
нему пробраться.
     Альяга был не из  тех  людей,  на  которых  могут  действовать  картины
природы; кого-нибудь другого  самый  вид  грозного  ущелья,  среди  которого
прозвучал этот зловещий голос,  заставил  бы  сейчас  же  ему  повиноваться.
Наступил вечер, все было окутано густым серым сумраком; ехать надо  было  по
каменистой тропе, петлявшей среди гор или, вернее, скалистых холмов, голых и
не защищенных от ветра подобно тем, которые на некоем западном  острове  {1*
Может быть, Ирландии.} усталый путник замечает над болотистыми низинами: при
всем своем отличии от окружающей их местности они никак  не  выдавались  над
ней. Проливные дожди проложили глубокие борозды меж холмов,  и  порою  можно
было  увидеть,  как  ручей  клокочет  в  своем  каменистом  желобе,   словно
какой-нибудь заносчивый и шумливый выскочка, меж тем как широкие  расселины,
некогда служившие ложем грозным, громыхавшим по ним  потокам,  являют  взору
зияющую жуткую пустоту, напоминая собою покинутые замки разорившейся  знати.
Ни один звук не нарушал тишины, если не считать унылого эха, которым ложбины
откликались на стук копыт проходивших вдалеке мулов, и крика птиц,  которые,
покружив несколько раз по промозглому туману,  устремлялись  назад  к  своим
укрывшимся среди утесов гнездам.

                                * * * * * *

     Просто  невозможно  поверить,  что  после  этого  предупреждения,  -  а
важность его подтверждалась той осведомленностью, которую выказал незнакомец
в отношении всего прошлого Альяги и всех обстоятельств его семейной жизни, -
дон Франсиско не поспешил сейчас же домой, тем более что  сообщение  это  он
счел достаточно важным, чтобы написать об этом жене. Тем не менее так оно  и
случилось.
     В ту минуту, когда незнакомец  исчез,  наш  путник  действительно  было
решил, не теряя ни минуты, мчаться домой; однако,  прибыв  на  ближайший  же
постоялый двор, он обнаружил там  ожидавшие  его  деловые  письма.  Один  из
купцов, с которым он был в переписке, извещал его, что  в  отдаленной  части
Испании близок к разорению некий торговый дом и необходимо, чтобы он  тотчас
же туда явился. Были там также письма от Монтильи, которого он прочил себе в
зятья; тот сообщал, что отец его  настолько  плох,  что  он  не  сможет  его
оставить до тех пор, пока судьба старика не решится. А так как от того,  как
она решится, зависели  и  состояние  сына  и  жизнь  отца,  Альяга  невольно
подумал, что решение это свидетельствует и о благоразумии пишущего, и о  его
сыновней любви.
     После  того  как  Альяга  прочел  все  эти  письма,  мысли  его   снова
направились по привычному для них  руслу.  Никто  ведь  не  может,  нарушить
образа мыслей и привычек закоренелого негоцианта, будь то  даже  выходец  из
могилы. Да и притом к этому времени таинственный образ незнакомца и весь его
разговор с  ним  успели  уже  изгладиться  из  памяти  человека,  чья  жизнь
сложилась так, что в ней не было места общению с потусторонним миром.  Время
помогло  ему  стряхнуть  с  себя  все  страхи,  вызванные  этой  необычайной
встречей, а свою победу над ними он, не задумываясь,  приписал  собственному
мужеству. Так, вообще говоря, все мы поступаем с созданиями нашей  фантазии,
с тою только разницей, что люди впечатлительные и страстные сожалеют о них и
способны проливать по ним слезы, а люди, лишенные воображения, лишь краснеют
от стыда за свою минутную слабость. Альяга  отправи