ены
справедливо, если сердца наши устремляются к тому, что ниже нас)  оставаться
неприкаянными, - так голубь, воспаривший над бескрайним  океаном,  не  может
найти уголка земли, где сесть, и зеленого листика, чтобы унести его в  своем
клюве. О, да откроется таким душам ковчег милосердия и да примет  он  их  из
этого бурного мира, где разлился потоп и бушует гнев, с которыми им  не  под
силу бороться, и где им не найти себе места для отдохновения!
     Исидора достигла теперь последней ступени этого мучительного  пути,  по
которому вел ее суровый и угрюмый спутник.
     На первой из этих ступеней  она  с  простительным  для  нее  девическим
простодушием стремилась вызвать в  нем  интерес  к  вновь  приобретенным  ею
талантам, не понимая, что для него в этом нет  ничего  интересного.  Вся  та
гармония цивилизованного мира, которая одновременно и утомляла ее и являлась
для нее предметом гордости, резала ему слух. Он  успел  изучить  все  струны
этого любопытного, но плохо сделанного инструмента, и обнаружил, что все они
фальшивят.
     На второй ступени она удовлетворялась тем, что может  его  видеть.  Его
присутствие создавало вокруг нее особую  атмосферу,  ею  одной  она  дышала.
Когда наступал вечер, она говорила себе: "Сегодня я его увижу", и стоило  ей
произнести про себя эти слова, как вся тяжесть жизни спадала с ее  сердца  и
ей сразу же легче дышалось. Принуждение, уныние, однообразие ее жизни -  все
рассеивалось, как облака  при  появлении  солнца,  вернее,  как  те  облака,
которые принимают такую великолепную и яркую  окраску,  что  кажется,  будто
само счастье изобразило их своей кистью. Свечение  это  распространялось  на
все, что она видела, на все, что чувствовала. Мать ее больше уже не  была  в
ее глазах холодной и нудной ханжой, и даже брат ее предстал в совсем  другом
свете, и ей начало казаться, что он, может быть, добр.  Не  было  ни  одного
дерева в саду, листва которого не была бы озарена светом заходящего  солнца,
а в струившемся ветерке  звучала  мелодия,  исходившая  из  ее  собственного
сердца.
     Когда же она наконец видела его, когда  она  могла  сказать  себе:  "Он
пришел",  ей  казалось,  что  все  счастье,  какое  только  есть  на  земле,
сосредоточено в  этом  единственном  чувстве;  во  всяком  случае,  никакого
другого счастья у нее быть не  могло.  Она  больше  не  поддавалась  желанию
привлечь его к себе или подчинить; поглощенная его жизнью,  она  забывала  о
своей, упоенная собственным счастьем,  она  утратила  желание  или,  вернее,
гордость,  -  побуждавшее  ее  подарить  это  счастье  другому.  В   разгаре
охватившей ее сердце любви она бросила свою жизнь  как  жемчужину  в  кубок,
поднятый во здравие своего возлюбленного, и без единого вздоха увидела,  как
жемчужина эта растворилась в вине. Теперь, правда,  она  начинала  понимать,
что сила ее чувства к нему, ее глубокая преданность заслуживали  по  меньшей
мере благодарного признания со стороны предмета ее любви и что если он будет
и дальше по непонятным причинам откладывать свое решение и  обрекать  ее  на
новые муки, то, может статься, признание  это  явится  слишком  поздно.  Она
высказала ему это, однако на все ее мольбы - а выражала их она только языком
взглядов - он отвечал глубоким  и  тягостным  молчанием  или  же  остротами,
неистовыми и жуткими, которые тревожили ее еще того больше.
     Временами  он,  казалось,  даже  наносил  оскорбление  сердцу,  которое
победил, и притворялся, что сомневается в том, что овладел  им,  -  с  видом
человека, который в душе упивается своей победой и  который,  издеваясь  над
своим пленником, спрашивает его, действительно ли он так  крепко  закован  в
цепи.
     - Да ведь ты же меня не любишь, - говорил он, - ты же никак  не  можешь
любить  меня.  В  вашей  счастливой  христианской  стране  для  того,  чтобы
появилась любовь,  нужны  тонкий  вкус,  соответствие  привычек,  счастливое
единство целей, мыслей, чаяний и чувств, которые, выражаясь  высоким  языком
еврейского поэта (вернее, пророка) {10},  "говорят  и  свидетельствуют  друг
другу; и хотя у них нет ни языка, ни наречия, некий голос слышен среди них".
Как можно любить того, кто так отвратителен с виду, у  кого  такие  странные
привычки, такие дикие и необъяснимые чувства, того,  чья  жизнь,  назначение
которой непостижимо, полна ужасов и  кто  этих  ужасов  не  боится?  Нет,  -
добавил он решительно и печально, - ты никак не можешь  любить  меня  в  тех
обстоятельствах, в которых сейчас живешь.  Когда-то  могла,  но  то  прошло.
Теперь ты крещеная дочь католической церкви, ты принадлежишь цивилизованному
обществу,  у  тебя  есть  родители,  и  семья  твоя  не   захочет   признать
чужестранца. А раз так, то что же может у нас быть с тобой общего,  Исидора?
Или, как бы сказал твой отец Иосиф (если он настолько знает греческий язык),
ti emoi kai soi? {Что есть между тобой и мной? (греч.).}
     - Я любила тебя, - ответила девушка, и голос ее был так же чист,  тверд
и нежен, как тогда, когда она была единственной богиней  своего  сказочного,
цветущего острова, - я любила  тебя  прежде,  чем  стала  христианкой.  Меня
заставили изменить моей вере, но никто  не  может  заставить  меня  изменить
моему сердцу. Я люблю тебя и сейчас.  Я  буду  твоей  навеки!  И  на  берегу
пустынного острова, и за решеткой моей христианской тюрьмы я повторяю все те
же слова. Что  еще  может  сделать  женщина,  что  может  мужчина  при  всех
прославленных преимуществах характера его  и  чувств  (о  которых  я  узнала
только тогда, когда сделалась христианкой и стала жить в Европе)? Ты  только
оскорбляешь меня, когда начинаешь сомневаться в чувстве, в котором  тебе  не
худо было бы разобраться пристальнее, потому что ты не испытывал  его  и  не
можешь его понять. Так скажи мне, _что же такое любовь?_ Может ли  все  твое
красноречие, вся твоя софистика ответить на этот вопрос так же правдиво, как
я? Если ты хочешь знать, что такое любовь, то пусть  тебе  ответит  не  язык
мужчины, а сердце женщины.
     - Что такое любовь? - повторил Мельмот, - ты это хочешь знать?
     - Ты сомневаешься в том, что я тебя люблю, - продолжала Исидора, -  так
скажи же мне сам, что такое любовь.
     - Ты задала мне задачу,  -  сказал  Мельмот  с  невеселой  усмешкой,  -
которая столь сродни чувствам моим и образу мыслей, что, разумеется, я  решу
ее так, как никто другой. Любить, прелестная Исидора, означает жить в  мире,
который создает себе твое сердце и чьи формы и краски столь же ярки, сколь и
иллюзорны и далеки от жизни. Для тех, кто любит, не существует  ни  дня,  ни
ночи, ни лета, ни зимы, ни общества, ни одиночества. В  их  упоительной,  но
призрачной жизни есть только два  периода,  которые  в  сердечном  календаре
обозначаются  двумя  словами:  _свидание_  и  _разлука_.  Это  заменяет  все
различия, существующие в природе и  обществе.  В  мире  для  них  существует
только один человек, и человек этот является для них  одновременно  и  целым
миром и его единственным обитателем. Они могут дышать только одним воздухом,
тем, который напоен его присутствием, и свет  его  очей  -  то  единственное
солнце, в лучах которого они нежатся и которое озаряет их жизнь.
     - Тогда, значит, я люблю, - подумала Исидора.
     - Любить, - продолжал Мельмот, - означает жить в  вечном  противоречии:
чувствовать, что разлука  с  любимым  непереносима,  и  вместе  с  тем  быть
обреченным на то, что  присутствие  его  становится  едва  ли  не  столь  же
мучительным. Когда его нет, тобой овладевают тысячи мыслей, и ты мечтаешь  о
том, как радостно будет встретить его и все ему рассказать, но  встреча  эта
приходит - и ты вдруг ощущаешь неимоверную и необъяснимую робость и  бываешь
не в состоянии ничего выразить  словами.  Красноречие,  которое  приходит  к
тому, кто расстается с любимым существом,  обертывается  при  появлении  его
немотой; ты ждешь часа его возвращения, зари некоей новой жизни, а когда час
этот настает, ты чувствуешь, как все те силы, которые он должен был  в  тебе
пробудить, вдруг замирают. Ты становишься  той  статуей,  которая  встречает
восход солнца, но не откликается на него звуками музыки {11}; ты  ждешь  его
светлого взгляда, как путник в пустыне ждет первых лучей восходящего солнца;
когда же оно изливает свои лучи на  пробудившийся  мир,  то  он  слабеет  от
непереносимой силы этого  слепящего  света  и  уже,  кажется,  хочет,  чтобы
поскорее наступила ночь. Вот что такое любовь!
     - Тогда, должно быть, я действительно  люблю,  -  едва  слышно  сказала
Исидора.
     - Ты чувствуешь, - продолжал Мельмот, и голос его звучал все громче,  -
что вся жизнь  твоя  поглощена  его  жизнью,  что  ты  не  ощущаешь  ничьего
присутствия рядом, а только его присутствие,  что  тебя  радуют  только  его
радости, что страдать ты способна только тогда, когда страдает  он,  что  ты
_существуешь на свете_ только потому, что _существует он_,  и  что  у  жизни
твоей нет другой цели, кроме как быть  посвященной  ему,  смирение  же  твое
возрастает по мере того, как, посвящая себя ему, ты отрешаешься от  себя.  И
чем ниже ты склоняешься перед своим  идолом,  тем  менее  ты  кажешься  себе
достойной его, пока ты уже не принадлежишь ему безраздельно и не  перестаешь
быть собой. Ты чувствуешь тогда, что все прочие жертвы - ничто в сравнении с
этой, и поэтому она должна заключать в себе их все. Женщина, которая  любит,
не должна уже больше вспоминать  о  своей  собственной,  привычной  для  нее
жизни; она должна считать родителей  своих,  отечество,  природу,  общество,
даже религию  -  ты  дрожишь,  Иммали!  (я  обмолвился,  Исидора)  -  только
крупицами ладана, который она бросает на  алтарь  своего  сердца,  чтобы  он
горел там и источал священный свой аромат.
     - Значит, я люблю, - сказала Исидора; это было  действительно  страшное
признание, она вся задрожала, и из глаз ее хлынули слезы, - я ведь  позабыла
обо всех узах родства, которыми, как мне говорили, я  связана  с  людьми.  Я
позабыла о стране, где я, по их  словам,  родилась.  Я  откажусь,  если  это
понадобится, от отца и матери, от моей отчизны, от всего, к чему я привыкла,
- от мыслей, которым меня научили, от религии,  которую  я...  Нет!  Нет!  О
господи! Спаситель! - вскричала она, отойдя от окна и припадая к распятию. -
Никогда я не отрекусь от тебя! Никогда! Ты не оставишь меня в смертный  час!
Ты не покинешь меня в часы испытаний! Ты и сейчас придешь мне на помощь!
     При свете горевших у нее в комнате восковых свечей Мельмот увидел,  как
она стала на колени перед распятием. Он мог ощутить ее тревогу по тому,  как
вздымалась ее трепетная грудь;  сложенные  руки,  казалось,  молили  господа
помочь ей справиться с этим непокорным сердцем, которое никак  не  удавалось
унять, а потом эти же руки сжимались крепче и,  поднятые  ввысь,  просили  у
него прощения за то, что напрасно противились порывам чувства. Он увидел,  с
каким исступленным, но глубоким благоговением она припадала к  распятию,  и,
увидев, содрогнулся. Самому  ему  никогда  не  случалось  смотреть  на  этот
символ: он тотчас же отводил глаза в сторону, но теперь он долго  глядел  на
припавшую к нему фигуру  девушки  -  и  никак  не  мог  от  нее  оторваться.
Казалось, что в эти минуты дьявольское начало, управлявшее всей его  жизнью,
потеряло вдруг свою власть над ним и он просто  любуется  ее  красотой.  Она
была простерта на полу;  пышные  одежды  ее  ниспадали  подобно  покрову  на
неприкосновенной святыне; светлые волосы рассыпались по  обнаженным  плечам;
руки были сложены в исступленной мольбе, взгляд был так чист,  что  позволял
отождествить творение и творца; казалось, что  перед  вами  не  человеческое
существо, а воплощение духа молитвы,  что  уста  эти  не  могут  ничем  себя
осквернить. Мельмот все это видел и, понимая, что ему никогда не  достанется
эта красота, отвернулся от нее в горечи и тоске, и лунный луч, озаривший его
горевшие глаза, не увидел в них ни единой слезинки.
     Если бы он еще немного помедлил, он, может быть, заметил бы перемену  в
выражении ее лица: если бы даже она ничего не пробудила у него в сердце, она
польстила бы его гордости. Он мог бы заметить в ней ту глубокую и  гибельную
поглощенность души, бесповоротно  решившей  проникнуть  в  тайны  любви  или
религии и готовой отдаться сполна, то _затаенное дыхание_ на краю  пропасти,
куда предстоит кинуть  все  влечения,  все  страсти  и  все  силы  души,  то
затаенное дыхание, когда чаши весов человеческого и божеского заколебались и
мы колеблемся вместе с ними.
     Прошло еще несколько минут, и Исидора поднялась с колен. Вид у нее  был
теперь более спокойный и отрешенный. Была в  ней  и  та  решимость,  которую
искреннее обращение к Вседержителю неизменно придает даже самому слабому  из
его созданий.
     Вернувшись на свое прежнее место  под  окном,  Мельмот  какое-то  время
смотрел на нее со смешанным чувством сострадания и удивления;  усилием  воли
он, однако, сумел подавить в себе и то и другое и нетерпеливо спросил:
     - А какие ты можешь представить доказательства  том  любви,  которую  я
тебе описал и которая одна заслуживает этого имени?
     - Все те, - твердо ответила Исидора, - которые может представить  самая
любящая из смертных, - мое сердце  и  руку,  мою  решимость  стать  твоей  и
принять тайну, которая тебя окружает, и горе, которое  меня  ждет,  и,  если
надо будет, последовать за тобой в изгнание, в пустыню, на край света!
     Когда она говорила, глаза ее светились, лицо было  озарено  сиянием,  и
вся она,  казалось,  излучала  такую  высокую  духовность,  что  становилась
похожей на лучезарное видение, воплотившее в себе и  целомудрие  и  страсть,
как будто этим двум вечным соперницам  удалось  примирить  свои  притязания,
договориться о границах своих владений и как будто они  избрали  именно  ее,
Исидору, тем храмом, в котором должен быть  освящен  их  необычный  союз.  И
действительно, враждующим этим  началам  никогда  еще  не  было  так  хорошо
вместе. Позабыв все свои  прежние  распри,  они,  казалось,  решили  никогда
больше не расставаться.
     Ее нежная фигура обрела какое-то особое величие; оно говорило о  гордой
чистоте, об уверенности, которую сильный дух придает слабому телу, о победе,
одержанной безоружным, победе над победителем, когда тот начинает  стыдиться
своей славы и склоняет голову перед  знаменами  врага  в  ту  минуту,  когда
осажденная крепость сдается. Она стояла как женщина, движимая любовью, но не
унизившая себя в этой любви, соединившая в  себе  нежность  с  великодушием,
готовая поступиться ради  любимого  всем,  кроме  того,  что  в  его  глазах
обесценивало бы этот драгоценнейший дар, готовая стать жертвой, но в  то  же
время чувствуя, что достойна стать жрицей.
     Мельмот смотрел на нее. Порыв великодушия и человечности забился у него
в жилах, затрепетал в  сердце.  Он  видел  девушку  во  всей  ее  красоте  -
самозабвенной, преданной, исполненной невинности, безраздельно любящей того,
кому самой противоестественностью его бытия было не дано ответить на чувство
смертного существа. Он отвернулся от нее и не заплакал; а если на глаза его,
может быть, и набежали слезы, то он отер их так, как отирает своей  мохнатой
лапой  дьявол,  завидев  новую  жертву,   которую   ему   надлежит   пытать:
_раскаявшись в  своем  раскаянии_,  он  спешит  смыть  позорящее  его  пятно
сострадания, дабы снова сделаться палачом.
     - Ну так что же, Исидора, ты так и  не  дашь  мне  доказательств  твоей
любви? Так я должен понять тебя?
     - Требуй от меня,  -  ответила  она,  -  любого  доказательства,  какое
возможно для женщины;  большее  будет  свыше  человеческих  сил,  меньшее  -
недостойно!
     Как ни страшны были совершенные Мельмотом преступления, сердце  его  не
было развращено чувственностью, и слова  эти  произвели  на  него  настолько
сильное впечатление, что  он  рванулся  с  места,  посмотрел  на  девушку  и
воскликнул:
     - Да, все это неоспоримо доказывает твою любовь! Теперь дело  за  мной,
это я должен представить доказательство той любви, которую я описал,  любви,
которую только ты могла возбудить  во  мне,  любви,  на  которую  при  более
благоприятных обстоятельствах я мог бы... Впрочем, это не важно -  я  должен
не заниматься сейчас разбором этого чувства, а представить доказательства.
     Он протянул руку к окну, у которого она стояла.
     -  Так,  значит,  ты  согласна  соединить  свою  судьбу  с   моей?   Ты
действительно станешь моей и тебя не смутят ни покров  тайны,  ни  горе?  Ты
последуешь за мной с суши на море и с моря  на  сушу,  и  лишишься  покоя  и
крова, и согласишься носить на своем челе позорное клеймо и на  своем  имени
проклятие?  Ты  действительно  _будешь  моей_,  моей   безраздельной,   моей
единственной Иммали?
     - Да, буду, я этого хочу.
     - Тогда, - ответил Мельмот, -  получи  сейчас  же  доказательство  моей
вечной признательности. Знай, что я больше тебя никогда не  увижу!  Помолвка
наша расторгнута. Я покидаю тебя навеки!
     С этими словами он исчез.


                                 Глава XXII

                                   Нет, мне не мил Парис. Мой муж Ромео {1}.
                                                                     Шекспир

     Исидора настолько уже привыкла к диким выкрикам и непонятным намекам ее
таинственного возлюбленного, что его странные слова и внезапное исчезновение
особенно ее не встревожили. И  то  и  другое  было,  в  общем-то,  ничем  не
страшнее всего того, что ей не раз уже доводилось видеть. Она  помнила,  что
после подобных вспышек ярости он появлялся снова и бывал довольно спокоен. В
размышлении этом она находила для себя поддержку, равно как и  в  загадочной
уверенности, присущей всем, кто  по-настоящему  любит,  что  никакая  любовь
немыслима без страдания; впрочем, она уже и слышала из уст того,  чьи  слова
были для нее непререкаемой истиной, что судьба обрекла ее на  страдания,  и,
как видно,  успела  примириться  с  этим  своим  печальным  предназначением.
Поэтому исчезновение Мельмота меньше удивило ее, нежели услышанное несколько
часов спустя приглашение явиться к матери, которое было выражено примерно  в
таких словах:
     - Сеньорита, ваша матушка просит вас прийти в комнату со шпалерами; она
получила кое-какие известия и находит, что должна познакомить вас с ними.
     Исидора была уже в какой-то степени подготовлена к  этому  необычайному
известию  той  необычайною  суматохой,  которая   вдруг   поднялась   в   их
благонамеренном и спокойном семействе. Она слышала  шаги  и  голоса,  но  не
ведала, что это означало, и не задумывалась над этим. Она считала, что  мать
собирается поговорить с ней по поводу каких-нибудь  запутанных  нравственных
истин, которые отец Иосиф недостаточно ей разъяснил, после чего она, правда,
преспокойно могла перейти к разговору  о  легкомысленной  прическе,  которую
себе сделала  одна  из  ее  служанок,  и  о  подозрительных  звуках  гитары,
слышанных ею под окном у другой, а там перескочить на то,  как  откармливать
каплунов и почему на ужин отцу Иосифу не приготовили так, как надо,  яйца  и
вовсе не подали мускат. Вслед за всем этим она могла сокрушаться  по  поводу
того, что часы в доме отстают от  часов  соседней  церкви,  куда  она  ходит
молиться, и она вовремя не слышит их боя.  И,  наконец,  -  раздражаться  по
поводу  всего  на  свете,  начиная  от  выкармливания   домашней   птицы   и
приготовления тушеного мяса с овощами и кончая  все  возрастающими  распрями
между молинистами и янсенистами {2}, которые докатились уже и до Испании,  и
спора не  на  жизнь,  а  на  смерть  между  доминиканцами  и  францисканцами
касательно того, какую одежду  положено  надевать  на  умирающего  грешника,
чтобы более надежным образом обеспечить ему спасение ду