лся  в  отдаленную  часть
Испании, где присутствие его должно было спасти от разорения торговый дом, в
благополучии которого он был  чрезвычайно  заинтересован,  и  написал  донье
Кларе, что, может  быть,  пройдет  еще  несколько  месяцев,  прежде  чем  он
возвратится в свое поместье поблизости от Мадрида.


                                Глава XXXIV

                                                  Колечко подарил ты мне,
                                                  Его надела я.
                                                  Ты сделался моим навек,
                                                  А я - навек твоя.
                                                    Литтл. Стихотворения {1}

     В ту страшную ночь, когда исчезла Исидора, донья  Клара  и  отец  Иосиф
были близки к отчаянию; у доньи Клары при всей ее нетерпимости  и  ужасающей
посредственности все же были какие-то материнские чувства; что  же  касается
отца Иосифа, то надо сказать, что тот, невзирая  на  все  свое  себялюбие  и
чревоугодие, обладал добрым сердцем, исполненным жалости ко всем  страждущим
и обремененным, и всегда старался прийти им на помощь.
     Страдания доньи Клары  усугублялись  еще  страхом  перед  мужем,  перед
которым она трепетала; она боялась, что ее супруг станет упрекать ее за  то,
что она не выполнила свой материнский долг и недоглядела за дочерью.
     В эту горестную ночь она несколько раз порывалась послать  за  сыном  и
попросить у него совета и помощи, но она знала, какой у него горячий нрав, и
поэтому, пораздумав, не стала ничего предпринимать и,  предаваясь  отчаянию,
ждала наступления  утра.  Когда  рассвело,  повинуясь  некоему  безотчетному
побуждению, она поднялась с кресла и по обычаю своему  поспешила  в  комнату
дочери, как будто  все  события  минувшей  ночи  были  всего-навсего  тяжким
кошмаром, который должен рассеяться с наступлением утра.
     То, что она там увидела, казалось,  подтверждало  эту  истину,  ибо  на
кровати лежала Исидора и крепко спала  с  тою  же  чистой  и  умиротворенной
улыбкой на губах, какая бывала у нее в те годы,  когда  ее  убаюкивала  сама
природа и тихие мелодии, навеянные д_у_хами  Индийского  океана,  продолжали
звучать в ее снах. Крик изумления вырвался из груди доньи Клары, и крик этот
оказал поразительное действие - он разбудил отца Иосифа, который на рассвете
уснул мертвым сном. Тут же вскочив, сей добродушный баловень дома  побрел  в
комнату,  откуда  донесся  крик,  и,  старательно  приглядываясь  ко   всему
слипающимися от сна глазами и не очень-то им веря,  наконец  все  же  увидел
лежавшую в кровати и крепко спавшую Исидору.
     - Радость-то какая!  -  воскликнул  он,  зевая  и  глядя  на  спящую  с
восхищением, вызванным, правда, больше всего мыслью, что  теперь-то  его  не
будут тревожить. - Только не вздумайте будить ее, - сказал он и,  позевывая,
направился к выходу, - после того как все мы тоже намучались  за  эту  ночь,
освежить себя сном это лучшее, что мы можем сделать. Итак,  да  поможет  вам
господь и все святые!
     - Преподобный отец! Святой отец! - вскричала донья Клара,  цепляясь  за
него, - не покидайте меня одну в  таком  тяжелом  положении...  Это  же  все
колдовские чары, это дело рук дьявола. Посмотрите,  каким  непробудным  сном
она спит, а мы ведь громко разговариваем, и сейчас день.
     - Дочь моя, вы глубоко заблуждаетесь, -  ответил  сонный  священник,  -
можно отлично спать и днем, и это только полезно для здоровья. А так как сам
я собираюсь сейчас соснуть, то  пришлите-ка  мне  бутылочку  фонкарраля  или
вальдепеньяса {2}; это, правда, отнюдь не значит, что я не  ценю  богатейшие
виноградники Испании, начиная от бискайского  Чаколи  и  кончая  каталонским
Матаро {1* Смотри "Путешествие по Испании" Диллона.}; только не надо думать,
что я когда-нибудь сплю днем без особых на то причин.
     - Святой отец! - ответила донья Клара, - неужели, по-вашему, в том, что
моя дочь  вдруг  исчезла,  а  теперь  спит  непробудным  сном,  не  замешана
потусторонняя сила?
     - Дочь моя, - ответил священник, нахмурив брови, - велите принести  мне
сюда вина, чтобы утолить невыносимую жажду, в которую повергла меня  тревога
за вашу семью, а потом оставьте  меня  на  несколько  часов  в  покое,  и  я
поразмыслю о том, что нам лучше предпринять; когда я проснусь, я выскажу вам
свое мнение по этому поводу.
     - Святой отец, вы уже все за меня рассудите сами.
     - Не худо было бы, дочь моя,  если  бы  к  вину  мне  подали  несколько
кусочков ветчины или какой-нибудь  колбасы  поострее;  может  быть,  это  бы
немного  умерило  пагубное  действие  отвратительного  напитка,  который  я,
вообще-то говоря, никогда  не  употребляю,  разве  только  в  исключительных
случаях, вроде сегодняшнего.
     - Святой отец, вам все сейчас подадут, - заверила его озабоченная донья
Клара, - только неужели вы в самом деле не думаете, что тут замешана...
     - Пойдемте сейчас ко мне, дочь моя, - ответил  священник,  сменив  свой
клобук на ночной колпак, который почтительно поднес ему один из слуг, - и вы
очень скоро увидите, что сон - не что иное, как естественное следствие столь
же естественной причины. Разумеется, дочь ваша провела очень тревожную ночь,
так же как вы и как я, хотя, может быть, в силу различных  причин;  но,  так
или иначе, все эти причины побуждают нас как следует отдохнуть... Я-то уж не
премину это сделать, велите только подать вино  и  закуску.  До  чего  же  я
устал! Поверьте, меня совершенно замучали посты и ночные бдения и проповеди.
Язык у меня прилип к небу,  а  челюсти  никак  не  разомкнуть;  может  быть,
правда, глоток-другой, и эта ужасная сухость во рту пройдет. Но вообще-то  я
так не люблю вино... Какого же черта ты до сих пор ничего не принес?
     Прислуживавший ему лакей,  испугавшись  рассерженного  голоса,  которым
священник  произнес  последние  слова,  поспешил  послушно   исполнить   его
распоряжение, а отец Иосиф спокойно уселся наконец у себя в  комнате,  чтобы
поразмыслить обо всех бедствиях и волнениях вверенной его  попечению  семьи,
пока глубокомысленные вопросы  эти  окончательно  не  одолели  его  и  он  в
отчаянии не вскричал:
     - Обе бутылки уже пустые! Ну раз так, то нечего больше об этом думать.

                                * * * * * *

     Разбужен он был, однако, раньше,  чем  ему  бы  хотелось:  донья  Клара
прислала за ним, прося его прийти. Как все слабые  натуры,  она  привыкла  в
трудные минуты  непременно  получать  поддержку  со  стороны,  и  теперь  ей
казалось, что стоит ей только  совершить  хоть  какой-нибудь  шаг  без  этой
посторонней помощи, как он сразу же приведет ее к неминуемой гибели. Душа ее
была во власти суеверных страхов и страха перед мужем, и наутро она  послала
за  отцом  Иосифом,  чтобы  пораньше  испросить  у  него  совета  по  поводу
охватившего ее ужаса и беспокойства.
     Главной заботой ее было, если это окажется возможным,  скрыть  от  всех
ночное исчезновение дочери; обнаружив, что,  по  всей  видимости,  никто  из
домочадцев об этом не знал и что из всей многочисленной прислуги  утром  _не
оказалось налицо только одного престарелого слуги_и отсутствие  его  в  доме
никем не было замечено, она постепенно приободрилась. Она почувствовала себя
еще уверенней, когда получила письмо от Альяги,  где  тот  сообщал  ей,  что
должен поехать в отдаленную часть Испании и что свадьба их дочери и Монтильи
откладывается на несколько месяцев; для доньи  Клары  это  было  равносильно
отсрочке казни; она посовещалась со священником, и тот успокоил ее,  сказав,
что если даже станет известным, что  Исидора  на  какие-то  несколько  часов
отлучалась из дома, то это не такой уж большой грех, а если об этом никто не
узнает, то тогда вообще ей не о чем беспокоиться, и посоветовал ей для того,
чтобы тайна эта не открылась,  принять  в  отношении  слуг  кое-какие  меры,
которые - и в этом он поклялся  своим  саном  -  вполне  надежны,  ибо  были
испытаны на слугах другого, более обширного и могущественного дома.
     - Преподобный отец, - сказала донья Клара, - насколько  я  знаю,  ни  у
кого из испанских грандов  нет  дома,  который  великолепием  своим  мог  бы
сравниться с нашим.
     - А я знаю такой дом, дочь моя, - сказал священник, - и  во  главе  его
стоит Папа. Ну а теперь подите-ка разбудите сеньориту; хоть она и  заслужила
того, чтобы не просыпаться до дня Страшного суда, ибо начисто забыла,  когда
у нас завтрак. Я говорю не о себе, дочь  моя,  просто  я  не  выношу,  когда
нарушается распорядок дня в таком замечательном доме, как ваш. Что до  меня,
то с меня довольно будет чашки шоколада  и  виноградной  кисти;  да,  совсем
забыл, виноград-то терпкий, и, чтобы смягчить его вкус,  никак  не  обойтись
без бокала малаги. Кстати, ни у кого мне не доводилось пить из  таких  узких
бокалов, как у вас. Не могли бы вы послать в  Ильдефонсо  {2*  Знаменитая  в
Испании  фабрика,  изготовлявшая  стеклянные  изделия  {3}.}   за   бокалами
подобающей формы с короткими ножками и широким раструбом? Ваши похожи на Дон
Кихота: длинные ноги, а  туловища-то,  можно  сказать,  совсем  нет.  А  мне
нравятся  те,  что  похожи  на  его  оруженосца  -  тело  тучное,  а   ножки
коротенькие, не больше моего мизинца.
     - Сегодня же пошлю к Ильдефонсо, - заверила его донья Клара.
     - Подите разбудите сначала вашу дочь, - сказал священник.
     В это время в комнату вошла Исидора, мать ее  и  священник  обмерли  от
удивления. Лицо ее было безмятежно спокойным,  походка  ровной,  и  она  так
владела собой, что можно было подумать, что она даже  ничего  не  знает  обо
всех страхах и горестях, которые причинило близким ее  ночное  исчезновение.
После нескольких минут замешательства донья Клара и отец Иосиф забросали  ее
множеством вопросов, наперебой восклицая: "Почему?", "Куда?", "Зачем?", и "С
кем?" и "Как?" - это были единственные слова, которые они могли  выговорить.
Только все это было  напрасною  тратою  сил,  ибо  ни  в  этот  день,  ни  в
последующие дни никакие уговоры, просьбы  и  угрозы  ее  матери,  к  которым
присоединились увещевания охваченного еще  большей  тревогой  духовника,  не
могли исторгнуть из нее ни единого слова в объяснение того, что произошло  с
нею в эту страшную ночь. Когда вопрошавшие становились особенно настойчивы и
упорны,  к  Исидоре  словно   возвращался   непреклонный   и   могучий   дух
независимости, взращенный, должно быть, чувствами и  привычками  юности.  На
протяжении семнадцати лет у нее не было другой наставницы и  госпожи,  кроме
нее самой, и, хотя по натуре она была и мягкою  и  податливой,  всякий  раз,
когда властная посредственность пыталась  ее  тиранить,  она  преисполнялась
презрения и выражала его одним только глубоким молчанием.
     Возмущенный ее упорством и вместе с тем боясь потерять свое  влияние  в
семье, отец Иосиф пригрозил ей, что не допустит ее до исповеди.
     - В  таком  случае  я  исповедуюсь  перед  богом  -  ответила  Исидора.
Противиться настояниям матери ей было труднее, ибо своим сердцем женщины она
была привязана ко всему женскому, даже тогда, когда  оно  представило  ей  в
самых непривлекательных формах, а надо сказать, что  преследования,  которым
она подвергалась с этой стороны, были надоедливыми и непрестанными. В  донье
Кларе при всей слабости ее натуры была та  нестерпимая  назойливость,  какая
обычно появляется в характере женщины, когда умственное убожество сочетается
с неукоснительным и строгим соблюдением правил. Когда она начинала  осаждать
скрытую  от  нее  тайну,  крепостному   гарнизону   приходилось   сдаваться.
Недостаток силы и уменья восполнялся в ней докучливой, не ослабевающей ни на
миг кропотливостью. Она никогда  не  отваживалась  брать  крепость  штурмом,
однако назойливо окружала  неприятеля  со  всех  сторон  и  в  конце  концов
изводила его и принуждала сдаться. Однако на этот раз даже ее упорство не  в
силах было что-либо сделать.
     Продолжая быть с матерью почтительной, Исидора  упорно  молчала;  видя,
что положение становится отчаянным, донья Клара, обладавшая способностью  не
только раскрывать, но и хранить тайну, условилась с отцом Иосифом,  что  они
не обмолвятся ни словом о таинственных событиях этой ночи  ни  отцу  ее,  ни
брату.
     -  Пусть  видит,  -  сказала  донья  Клара,   сопроводив   свои   слова
многозначительным и самодовольным кивком головы,  -  что  мы  так  же  умеем
хранить тайну, как и она.
     - Правильно, дочь моя, - согласился отец Иосиф, - подражайте  же  ей  в
том единственном ее качестве, которое делает сходство с нею лестным для вас.

                                * * * * * *

     Тайна эта, однако,  вскоре  открылась.  Прошло  несколько  месяцев,  на
протяжении которых посещения ее мужа окончательно  вернули  Исидоре  прежнее
спокойствие  и  уверенность  в  себе.  Жестокая  мизантропия  его  незаметно
уступала место задумчивой грусти.  Это  походило  на  темную,  холодную,  но
вместе с тем уже не страшную и сравнительно спокойную ночь, какая следует за
днем бури и землетрясения. У потерпевших свежи в памяти ужасы этого  дня,  и
такая вот темная тихая ночь кажется им надежным прибежищем. Исидора  взирала
на мужа, и ей было радостно не видеть его нахмуренных бровей и его еще более
страшной улыбки, и у нее зародилась надежда, та, что  всегда  зарождается  в
умиротворенном и чистом женском сердце: она начала думать, что, может  быть,
ее влияние рано или поздно возобладает над тем, кто  носит  в  себе  хаос  и
пустоту, вспыхнув, как блуждающий огонек над болотом, и что верой своей жена
все же может спасти неверующего мужа.
     Эти мысли служили ей утешением, и хорошо, что  они  у  нее  были,  ибо,
когда воображение наше  вступает  в  борьбу  с  отчаянием,  факты  -  плохие
союзники. В одну из ночей, когда она  ожидала  Мельмота,  он  застал  ее  за
пением гимна Пресвятой деве, которому она аккомпанировала на лютне.
     - А не поздно ли петь гимн Пресвятой деве  после  полуночи?  -  спросил
Мельмот, и страшная улыбка исказила его черты.
     - Мне говорили, что слух ее отверст во всякое время, - ответила Исидора
     - Если это так, милая, - сказал Мельмот, по обыкновению вскакивая к ней
в комнату через окно, - добавь к гимну твоему еще один куплет,  помолись  за
меня.
     - Что ты! - воскликнула Исидора, и лютня выпала у нее из рук,ты  же  не
веришь, милый, так, как того требует от нас пресвятая церковь.
     - Нет, я верю, когда слушаю, как ты поешь.
     - Только тогда?
     - Спой еще раз твой гимн Пресвятой деве.
     Исидора исполнила его просьбу и стала смотреть, как на  него  действует
ее пение. Казалось, он был взволнован; он знаком попросил ее повторить.
     - Милый, - сказала Исидора, - так повторяют в театре какую-нибудь  арию
по просьбе зрителей, а ведь это гимн, и тот, кто  его  слушает,  любит  свою
жену еще больше потому, что любит ее бога.
     - Это коварные речи, - сказал Мельмот,  -  но  почему  же  ты  даже  не
допускаешь мысли, что я могу любить бога?
     - А ты разве ходишь когда-нибудь в  церковь?  -  взволнованно  спросила
Исидора. Последовало продолжительное молчание. -  А  ты  разве  приобщаешься
когда-нибудь святых тайн? - Мельмот не сказал ни слова в ответ. -  А  разве,
как я тебя об этом ни просила, ты позволил мне объявить моей семье,  которая
сейчас в такой тревоге, какими узами мы  связаны  с  тобой  с  той  ночи?  -
Молчание. - И вот теперь, когда... может быть... я не решаюсь даже  сказать,
чт_о_ я чувствую! О, как же я предстану пред взором того, чьи очи направлены
на меня даже сейчас? Что я скажу? Жена без мужа, мать  ребенка,  у  которого
нет отца, или связавшая себя  клятвой  никогда  не  называть  его  имени!  О
Мельмот, сжалься надо мной,  избавь  меня  от  этой  жизни,  принудительной,
лживой, притворной. Признай меня как законную жену перед лицом моей семьи  и
перед лицом той страшной участи, которую жена твоя  разделит,  последует  за
тобой всюду, с тобой погибнет!
     Она обняла его, ее холодные, но исторгнутые из сердца слезы катились по
ее щекам, а когда женщина в часы позора своего и страха обнимает  нас,  моля
спасти  ее,  то  чаще  всего  мы  стараемся  внять  этой   мольбе.   Мельмот
почувствовал этот ее призыв, но  лишь  на  какое-то  мгновение.  Он  схватил
протянутые к нему руки; впиваясь  в  глаза  своей  жертвы  -  своей  жены  -
страшным испытующим взглядом, он спросил:
     - А это правда?
     Услыхав эти слова, жена его побледнела и, вздрогнув, вырвалась  из  его
объятий; ее молчание было  ему  ответом.  Сердце  его  трепетно  забилось  -
человеческой мукой. "Он мой, - сказал он себе,  -  он  мой;  это  плод  моей
любви; первенец сердца и плоти... мой... мой, и теперь, что бы  со  мной  ни
сталось, на земле останется человеческое существо, которое наружностью своей
будет походить на меня и  которого  научат  молиться  за  отца,  пусть  даже
молитвы эти шипя засохнут на  вечном  огне,  как  случайная  капля  росы  на
горючих песках пустыни".

                                * * * * * *

     С той минуты, когда Мельмот об этом узнал, он сделался с женой  заметно
нежнее.
     Одним только небесам ведомы истоки той странной  любви,  с  которой  он
взирал на нее и к которой и теперь еще примешивалась  какая-то  ярость.  Его
страстный взгляд походил на палящий зной жаркого летнего дня,  когда  духота
возвещает близость грозы и когда она так томит нас,  что  грозы  этой  ждешь
почти как избавления от непереносимого гнета.
     Может статься, он  подыскивал  уже  предмет  своих  будущих  опытов,  а
существо, которое будет так безраздельно принадлежать ему, как только  может
принадлежать собственное дитя, могло показаться  ему  самым  подходящим  для
этой цели; к тому же ведь, для того чтобы опыт удался, испытуемый должен был
испить в жизни горя, а уж кто, как не он,  всегда  был  властен  любому  его
причинить. Однако, каковы бы ни были истинные причины этой наступившей вдруг
нежности, в нем пробудилось ее так много, что больше,  верно,  быть  уже  не
могло, и он заговорил о приближающемся событии с волнением и участием, какие
бывают у готовящегося стать отцом человека.
     Успокоенная  этой  происшедшей  в  нем  переменой,  Исидора  безропотно
переносила тяготы своего положения и сопутствующее ему недомогание и уныние,
которые становились еще больше от постоянного  страха  и  необходимости  все
держать в тайне. Она надеялась, что он в конце концов  вознаградит  ее  тем,
что, как подобает человеку порядочному,  открыто  перед  всеми  признает  ее
своей женой, но о надежде  этой  можно  было  судить  только  по  терпеливой
улыбке, появлявшейся на ее лице. Время быстро приближало ее к роковому  дню,
и мучительные и страшные опасения не давали ей покоя,  когда  она  думала  о
судьбе  ребенка,  который  должен  был  родиться  при   столь   таинственных
обстоятельствах.
     На следующую ночь Мельмот застал ее в слезах.
     - Увы! - воскликнула она в ответ на его отрывистые вопросы и попытку ее
утешить. - Как много у меня причин для слез, и как мало слез я пролила! Если
ты хочешь, чтобы не было этих слез, то помни, что отереть  их  может  только
твоя рука. Я чувствую, - добавила она, - что  час  этот  кончится  для  меня
худо; я знаю, что мне не дожить до того, чтобы увидеть мое дитя; прошу тебя,
обещай мне то, что поддержит меня даже тогда, когда я буду  знать,  что  это
конец.
     Мельмот не дал ей договорить и стал  заверять,  что  подобные  опасения
всегда появляются в таком состоянии у женщин  и  что  многие  из  них,  став
матерями нескольких детей, только улыбаются, вспоминая  те  страхи,  которые
они испытывали всякий раз перед  родами,  полагая,  что  исход  их  окажется
роковым.
     Исидора в ответ только покачала головой.
     - Предчувствия, которые одолевают меня сейчас, из тех, что  никогда  не
приходят понапрасну. Я в