Fuimus non sumus *.
                                            {* Мы были, нас нет {1} (лат.).}

     Приехав в Йоркшир, Элинор узнала, что тетка ее умерла. Она пошла к  ней
на могилу. Во исполнение ее последней воли покойную  похоронили  возле  окна
молитвенного дома диссидентов и на  могильной  плите,  вырезали  ее  любимые
слова: "Тем, кого он предвидел, он начертал их предназначенье..." и т. п., и
т. п. Элинор постояла какое-то время у могильного холмика, но ни одна  слеза
не скатилась из ее глаз. Эта противоположность такой строгой, полной лишений
жизни  -  и  смерти,  исполненной  таких  надежд,  обреченных  на   молчание
человеческих чувств и заговорившей полным голосом могилы раздирала ей  душу,
и так  было  бы  с  каждым,  кто  упивался  человеческой  страстью  и  вдруг
обнаружил, что пил ее из разбитой чаши.
     Со смертью тетки Элинор стала жить еще  более  замкнутой  жизнью,  если
только это вообще было возможно, и уклад этой жизни был теперь  отмечен  еще
большим однообразием. Она  делала  много  добра  жителям  своей  округи,  но
посещала она только их дома и больше нигде не бывала.

                                * * * * * *

     Часто можно было видеть, как она подолгу взирает на ручей,  пробегающий
в дальнем конце  ее  сада.  Так  как  она  совершенно  потеряла  способность
радоваться природе, то естественно было предположить, что к этому  немому  и
мрачному созерцанию ее  влечет  нечто  другое,  и  служанка  ее,  беззаветно
преданная своей госпоже, неотступно за ней следила.

                                * * * * * *

     Из этого состояния оцепенения и отчаяния, одна мысль о котором способна
привести в содрогание того, кто когда-либо его  испытал,  ее  вывело  письмо
Маргарет. За это время она получила от нее уже несколько  писем,  но  ни  на
одно из них не  ответила  (что  вообще-то  говоря  нередко  случалось  в  те
времена), но это письмо она тотчас же  распечатала,  прочла  с  чрезвычайным
интересом и приготовилась немедленно дать на него ответ -  и  не  словом,  а
делом.
     Всегда такая бодрая и жизнерадостная, Маргарет на этот  раз  совершенно
пала духом. Она  сообщала,  что  скоро  должна  разрешиться  от  бремени,  и
настоятельно просила любимую сестру поддержать ее  в  это  опасное  для  нее
время. Она добавляла, что мужественная и самоотверженная забота о ней  Джона
Сендела за все эти месяцы тронула ее сердце больше (если только  это  вообще
возможно), нежели все прежние свидетельства его любви к ней, но что  она  не
хочет согласиться с тем, чтобы он ради нее  отказывался  от  всего,  к  чему
привык, и чтобы он оставил свои сельские развлечения и  поездки  к  соседям;
что она тщетно старалась уговорить его поменьше времени проводить у постели,
где она лежит, переходя от надежды к  отчаянию,  и  что  она  надеется,  что
приезд Элинор повлияет на него и он уступит ее просьбе, ибо поймет, что  для
нее в ее положении важнее всего именно женская забота и что близкая  подруга
ее юности сможет ухаживать за больной все же лучше, чем даже  самый  любящий
мужчина.

                                * * * * * *

     Элинор  тут  же  отправилась  в  путь.  Чистота  ее  чувств   создавала
непроницаемую преграду между ее сердцем и существом, к  которому  стремились
все ее помыслы, и встреча с тем, кто был теперь женат, да еще  женат  на  ее
сестре, страшила ее уже не больше, чем если бы речь шла о ее родном брате.
     Она приехала в замок. Родовые схватки уже начались; все последнее время
Маргарет чувствовала себя очень плохо.  Тяжелое  состояние  ее  усугублялось
чувством  большой  ответственности:  все  ведь  ожидали  появления  на  свет
наследника рода Мортимеров, и от напряженности этого ожидания  ей  никак  не
могло стать легче.
     Элинор склонилась над ее изголовьем, припала своими холодными губами  к
горящим губам страдалицы и начала за нее молиться.
     Первая медицинская помощь в этих местах (к которой в  подобных  случаях
прибегали тогда очень  редко)  обходилась  очень  дорого.  Вдова  Сендел  не
допустила никого до роженицы, а сама оставалась в  соседней  комнате  и  все
время расхаживала из  угла  в  угол  в  неизъяснимой  и  _так  никому  и  не
изъясненной_ муке.
     Два дня и две ночи прошли  в  надежде,  которая  то  и  дело  сменялась
отчаянием; на десять миль в округе  во  всех  церквах  звонари  не  ложились
спать; арендаторы толпились  вокруг  замка,  выказывая  его  владельцу  свое
искреннее и сердечное участие; соседние пвмещики ежечасно посылали нарочного
узнать о здоровье Маргарет. Роды, происходившие в знатной семье, были  в  те
времена важным событием.
     Наконец они наступили: роженица разрешилась от бремени  двумя  мертвыми
близнецами, да и молодой матери их оставалось жить считанные часы. Но в  эти
последние часы жизни Маргарет выказала  то  благородство  духа,  какое  было
присуще всем Мортимерам. Холодеющей  уже  рукой  она  нащупала  руку  своего
несчастного мужа и заливающейся слезами Элинор  и  соединила  их  движением,
смысл которого сестра ее во всяком случае поняла: она молила их  соединиться
навеки. Потом она попросила, чтобы ей принесли мертвых младенцев; просьбу ее
исполнили, и говорят, что из слов, произнесенных ею в эту минуту, можно было
понять, что, не будь они наследниками рода Мортимеров и появление их на свет
- столь важным событием и средоточием  ее  давних  надежд,  ожидание  их  не
повлекло бы за собой такого напряжения  сил  да  и,  может  быть,  сама  она
осталась бы в живых.
     По мере того как она говорила, голос ее ослабевал,  а  взгляд  тускнел;
последним, на кого она его направила,  был  избранник  ее  сердца;  она  уже
ничего не видела, но все еще ощущала его объятия. Но спустя  мгновение  руки
его обнимали уже мертвое тело!
     Содрогаясь от  неизбывного  горя,  -  а  для  мужчины  оно  бывает  еще
мучительнее оттого, что он старается не дать  ему  волю,  -  молодой  вдовец
кинулся на кровать, которая вся затряслась под  его  неистовыми  корчами,  а
Элинор,  позабыв  обо  всем  и  ощущая  только  внезапную   и   непоправимую
катастрофу, вторила его глубоким прерывистым рыданиям, как будто та, по  ком
она сейчас плакала, не была единственной помехою ее счастью.

                                * * * * * *

     Из всех, кто в этот тягостный день оплакивал в  замке  умершую,  громче
всех голосила вдова Сендел; плач ее переходил в крики, горе  -  в  отчаяние.
Бросаясь из комнаты в комнату  как  безумная,  она  рвала  на  себе  волосы,
выдирая их с корнем, и призывала на свою голову самые страшные несчастья.  В
конце концов она проникла в помещение, где лежала покойница.  Испуганные  ее
безумным видом слуги пытались не пустить ее туда, однако им  не  удалось  ее
удержать. Она ворвалась в комнату, блуждающими  глазами  оглядела  недвижное
тело и  собравшихся  вокруг  него  погруженных  в  немоту  людей,  а  потом,
кинувшись в ноги сыну, призналась, что виновата перед ним, и рассказала ему,
какую сеть интриг она сплела, причинив непоправимое зло.
     Сын ее выслушал это страшное признание, пристально глядя на мать, и  ни
один мускул не дрогнул у него на  лице;  когда  же  после  всего  несчастная
грешница попросила его помочь ей подняться, он оттолкнул протянутые  к  нему
руки и с каким-то сдавленным странным смехом  снова  повалился  на  кровать.
Никакая сила не могла оторвать его от мертвого тела, к которому он приник, -
до тех пор, пока покойницу не унесли; после этого находившиеся там  люди  не
знали уже, кого им следует оплакивать, - ту ли, у кого был отнят свет жизни,
или того, в ком навеки потух свет разума!

                                * * * * * *

     Несчастная преступница (которую, впрочем,  вряд  ли  кто-нибудь  станет
жалеть) спустя несколько месяцев, уже лежа на  смертном  одре,  исповедалась
перед священником-диссидентом, который, проведав об отчаянном  положении,  в
котором она находилась, решил ее навестить. Она призналась, что, побуждаемая
жадностью, а еще более того желанием вернуть свое утраченное влияние в семье
и зная, какое богатство и какие титулы достанутся на долю  ее  сына,  а  тем
самым в какой-то степени и на ее долю, если  он  женится  на  Маргарет,  она
пыталась склонить его на это уговорами и мольбой,  но  ей  это  не  удалось;
тогда в отчаянии своем и в досаде она решила прибегнуть ко лжи и  клевете  и
измыслила чудовищную историю, которую и рассказала своему сыну накануне того
дня, когда должна была состояться свадьба его с Элинор. Она  уверила  Джона,
что он не ее сын, а незаконное дитя ее мужа, проповедника, от  связи  его  с
пуританкой- матерью Элинор, которая принадлежала к  его  сообществу  и  была
известна как восторженная его поклонница, причем увлечение его  проповедями,
якобы перешедшее в увлечение им самим и вызывавшее в ней ревность  в  первые
годы ее замужества, и легло в основу этого страшного вымысла. Она  добавила,
что явная привязанность Маргарет к  двоюродному  брату  в  какой-то  степени
смягчала ее вину в собственных глазах, но когда  она  увидела,  как  сын  ее
утром того дня, на который была  назначена  свадьба,  охваченный  отчаяньем,
покинул дом и помчался невесть куда, она  была  уже  готова  вернуть  его  и
открыть весь учиненный ею обман. Но потом душа ее снова  очерствела,  и  она
подумала, что девушка ничего не узнает и что  тайна  эта  никогда  не  будет
раскрыта, ибо она ведь связала сына клятвой молчать о ней -  из  уважения  к
памяти его отца и из жалости к совершившей этот грех матери Элинор.
     Все произошло именно так, как  хотела  того  преступница.  Сендел  стал
смотреть на Элинор как на сестру, а образ Маргарет легко нашел себе место  в
его незанятом сердце. Но как то  часто  бывает  с  теми,  кто  пускается  на
хитрости и на обман, именно то, что можно было счесть исполнением ее надежд,
оказалось для нее гибельным. Оттого, что  брак  Джона  и  Маргарет  оказался
бездетным, все именья и титул Мортимеров переходили  теперь  к  их  дальнему
родственнику, который был упомянут в  завещании  сэра  Роджера,  а  ее  сын,
лишившийся рассудка от пережитого горя, в которое  она  ввергла  его  своими
кознями, оказался по той же причине лишенным и богатства и  звания,  которых
она, как ей  казалось,  с  их  помощью  для  него  добилась,  и  должен  был
довольствоваться небольшим пенсионом, который ему  назначили  за  его  былые
заслуги. Бедность самого короля, который жил на ту помощь,  которую  получал
от Людовика XIV  {2},  исключала  возможность  этот  пенсион  сколько-нибудь
увеличить. Когда священник выслушал до  конца  страшную  исповедь  умирающей
грешницы, он мог только напутствовать ее теми словами,  которые  приписывают
епископу Бернету {3}, когда к нему обратился за  советом  преступник,  -  он
велел ей "пребывать в отчаянии" и ушел.

                                * * * * * *

     Элинор удалилась вместе с беспомощным существом, на которое  изливались
ее неувядающая любовь и непрестанные заботы, в свой йоркширский домик.  Там,
говоря словами божественного слепого старца {4}, чья  поэтическая  слава  не
достигла еще этой страны,

                     Отрадой было ей его увидеть дома {5}

     и следить за ним, подобно отцу иудейского  силача,  который  следил  за
тем, как сын его набирается "богом данной силы". Только в  отличие  от  силы
Самсона силе ума его не суждено было больше к нему вернуться.
     По прошествии двух лет, в  течение  которых  Элинор  истратила  большую
часть своего состояния на лечение больного и  "много  претерпела  от  многих
врачей" {6}, она поняла, что надеяться ей больше не на  что,  и,  рассчитав,
что доходов с ее уже уменьшившегося капитала будет все же достаточно,  чтобы
на них могли прожить и она и тот, кого она твердо решила  не  покидать,  она
терпеливо переносила свою горькую участь вместе  с  печальным  спутником  ее
жизни и явила собой еще один из многих ликов  женщины,  "неустанно  творящей
добро" {7}, которая не нуждается  ни  в  опьянении  страстью,  ни  в  шумном
одобрении людей, ни даже в благодарности ничего не сознающего предмета своих
забот.
     Если бы в жизни для нее все сводилось к тому, чтобы спокойно переносить
лишения и оставаться равнодушной к окружающему, усилия  эти  вряд  ли  можно
было счесть ее заслугой, а страдания ее,  пожалуй,  не  вызвали  бы  к  себе
сочувствия; но женщина эта терпит непрерывную и ничем  не  смягченную  муку.
Первую свою любовь она похоронила у себя в сердце, однако сердце это все еще
продолжает жить и остается чутким к чужому страданию,  и  горячо  на  что-то
надеется, и испытывает жгучую боль.

                                * * * * * *

     Она сидит возле него с утра  до  вечера,  вглядывается  в  глаза,  свет
которых  был  ее  жизнью,  и  видит  их  устремленный  на   нее   стеклянный
бессмысленный взгляд; она мечтает об улыбке, которая озаряла его  душу,  как
утреннее солнце - весенний луг, и видит только отсутствующую улыбку, ту, что
пытается передать чувство довольства, но неспособна ничего выразить.  Тогда,
глядя в сторону, она погружается в мысли о  прошлом.  Перед  ней  проплывают
видения; это какие-то сладостные образы, все окрашено в  неземные  цвета,  -
это ткань, слишком тонкая, такая, что невозможно было  бы  выткать  в  нашей
жизни, - они встают и ширятся перед ней, зачарованные и  призрачные.  Потоки
дивной музыки ласкают ей слух,  она  мечтает  о  герое,  о  возлюбленном,  о
любимом - о человеке, который соединил бы в себе  все,  что  может  ослепить
взгляд, опьянить воображение и смягчить сердце. Она видит его  таким,  каким
он явился перед ней в первый раз, и даже миражи, что  возникают  в  пустыне,
так не увлекают воображение и не таят  в  себе  такой  жестокий  обман.  Она
наклоняется, чтобы испить из этого  призрачного  источника  -  и  вдруг  все
исчезает;  она  пробуждается  от  своих  мечтаний  и   слышит   тихий   смех
несчастного: он налил в раковину воды,  и  ему  кажется,  что  это  бушующий
океан!

                                * * * * * *

     Есть у нее одно утешение. Когда сознание его  ненадолго  просветляется,
когда речь его становится членораздельной, он произносит не имя Маргарет,  а
ее имя, и тогда в сердце ее вспыхивает  проблеск  надежды  и  наполняет  его
радостью, но потом гаснет так же быстро, как гаснет в его остывшей душе этот
проблеск сознания, мимолетный и случайный!

                                * * * * * *

     Непрестанно заботясь о том, чтобы он чувствовал себя хорошо и был  всем
доволен, она каждый вечер совершала с ним прогулки, но водила его обычно  по
самым уединенным тропинкам, чтобы избежать насмешек со стороны встречных или
их безучастного сожаления, которые были бы для нее  мучительны  и  могли  бы
смутить ее кроткого спутника, с лица которого никогда не сходила улыбка.

     - Именно в это время, - сказал незнакомец, прерывая свой рассказ, - мне
и довелось познакомиться с... я хотел сказать,  именно  в  это  время  некий
приезжий,  поселившийся  неподалеку  от  той  деревушки,  где  жила  Элинор,
несколько  раз  встречал  их  обоих,  когда  они  вместе  выходили  на  свою
уединенную прогулку. И каждый вечер он внимательно за ними следил.  Он  знал
историю этих двух несчастных существ и  решил  воспользоваться  ею  в  своих
целях. Они вели настолько замкнутый образ жизни, что не могло быть и речи  о
том, чтобы познакомиться с ними обычным путем.  Он  пытался  приблизиться  к
ним, время от времени оказывая больному какие-то знаки внимания:  иногда  он
подбирал цветы, которые тот нечаянно ронял в речку, и, приветливо  улыбаясь,
выслушивал те невнятные звуки, которыми несчастный, сохранивший еще  прежнюю
свою обходительность, после того как уже утратил ясность мысли, пытался  его
отблагодарить.
     Элинор бывала благодарна ему  за  все  эти  случайные  знаки  внимания,
однако ее начинала уже тревожить та настойчивость, с которой он стал  каждый
вечер появляться в местах,  где  они  имели  обыкновение  гулять  вдвоем,  и
независимо от того, поощряла  она  его,  пренебрегала  им  или  даже  просто
отталкивала его от себя, всякий раз  находил  все  же  способ  разделить  их
уединение. Даже то скорбное достоинство, с которым держала себя  Элинор,  ее
глубокое уныние, ее сухие поклоны и лаконичные ответы были бессильны  против
учтивого, но на редкость назойливого незнакомца.
     Постепенно он стал заговаривать с ней о постигшем ее горе - а ведь тот,
кому удается завести подобный разговор с  человеком  несчастным,  тем  самым
подбирает ключ к его сердцу. Элинор начала прислушиваться к его  речам;  ее,
правда, смущало то, что он в  таких  подробностях  осведомлен  обо  всей  ее
жизни, но вместе с тем успокаивало участие, которое сквозило в его словах, а
таинственные намеки его на то, что есть  еще  надежда,  намеки,  которые  он
ронял как бы  невзначай,  ободряли  ее.  Вскоре  жители  деревушки,  которых
праздность и отсутствие  каких-либо  интересов  жизни  сделали  любопытными,
заметили, что Элинор и незнакомец постоянно появляются  вместе  на  вечерних
прогулках.

     Прошло около двух недель после  того,  как  это  было  замечено,  когда
соседи вдруг услыхали, как  Элинор,  одна,  вся  вымокшая  под  дождем  и  с
непокрытой головой, в поздний  час  громко  и  исступленно  стучится  в  дом
жившего рядом священника. Тот открыл ей дверь, ее впустили,  и  как  ни  был
почтенный хозяин дома смущен столь неожиданным появлением ее, да еще в такой
неурочный час, чувство это сменилось глубоким изумлением и ужасом, когда она
рассказала, что ее к нему привело. Вначале он, правда, вообразил (ибо  знал,
в каком печальном  положении  она  находилась),  что  постоянное  общение  с
умалишенным могло оказать свое вредное влияние на рассудок той,  которая  не
отходила от него ни на шаг.
     Когда же Элинор рассказала о  страшном  предложении,  которое  ей  было
сделано, и назвала  не  менее  страшное  имя  нечестивца,  от  которого  оно
исходило, священник пришел в чрезвычайное волнение; долгое время он  молчал,
а потом попросил у нее разрешения сопровождать ее, когда она в следующий раз
встретится с незнакомцем. Встреча эта должна была состояться на следующий же
вечер, ибо тот не пропускал ни  одного  дня,  когда  она  выходила  на  свою
печальную прогулку.
     Необходимо еще упомянуть, что священник этот несколько  лет  провел  за
границей, что там ему довелось  видеть  нечто  такое,  о  чем  потом  ходили
странные слухи, он же по возвращении не обмолвился о виденном ни  словом,  и
что приехал он в эту округу совсем недавно и не знал  ни  самое  Элинор,  ни
обстоятельств ее прошлой жизни, ни теперешнего ее положения.

                                * * * * * *

     Была осень, вечера  становились  короче,  и  сумерки  быстро  сменялись
ночной тьмой. И вот  как  раз  тогда,  когда  тени  стали  заметно  густеть,
священник вышел из дома и направился в то место, где, по словам Элинор,  она
каждый вечер встречала незнакомца.
     Они пришли туда раньше, чем  он;  по  тему,  как  дрожала  Элинор,  как
отводила в сторону взгляд и как суров,  но  вместе  с  тем  спокоен  был  ее
навязчивый спутник, священник сразу же понял, сколь ужасен был их  разговор.
Быстрыми шагами он подошел к ним и стоял теперь перед незнакомцем. Они сразу
же узнали друг друга. Выражение, которого раньше никто на нем  не  видел,  -
выражение страха появилось на лице странного пришельца! Он выждал немного, а
потом ушел, не сказав ни слова, и с тех пор больше никогда  уже  не  докучал
Элинор.

                                * * * * * *

     Прошло несколько дней, прежде чем священник более или  менее  оправился
после потрясения, вызванного этой  необычайной  встречей,  и  мог  объяснить
Элинор причину пережитого им глубокого и мучительного волнения.
     Когда он увидел, что уже может ее принять, он послал за ней и пригласил
ее к себе поздним