сегда верила, что чем мы ближе подходим к невидимому
миру, тем слышнее для нас становятся его голоса, страдание же и горе  -  это
посредники между нами  и  вечностью;  есть  некое  глубокое  и  неизъяснимое
чувство, оно  непередаваемо  и  в  то  же  время  неизгладимо;  чувство  это
совершенно непохоже ни на какое физическое страдание и даже на  овладевающий
нашей душой страх, - как будто небо что-то доверило тебе  одной  и  наказало
хранить эту тайну, а если и открыть ее кому-то, то лишь при условии, что  ей
никто никогда не поверит. О Мельмот,  не  улыбайся  этой  страшной  улыбкой,
когда я говорю о небесах; скоро я,  может  быть,  стану  твоей  единственной
заступницей перед ними.
     - Милая моя святая! - сказал Мельмот, смеясь и в шутку опускаясь  перед
ней  на  колени,  -  позволь  же  мне  заранее  извлечь  выгоду   из   этого
посредничества  -  сколько  дукатов  мне  надо  будет  внести,  чтобы   быть
причислену к лику  святых?  Надеюсь,  что  ты  напишешь  настоящий  отчет  о
содеянных мною настоящих чудесах не в пример  тому  вранью,  которое  каждый
месяц посылают в Ватикан и за которое становится просто стыдно.
     - Пусть же твое обращение будет первым чудом, которое начнет собой этот
список, - сказала Исидора  с  такой  убежденностью  в  голосе,  что  Мельмот
содрогнулся; было темно, но она почувствовала, что он задрожал. - Мельмот, -
воскликнула она, предвкушая свое торжество над ним, - я вправе  потребовать,
чтобы ты обещал мне исполнить одну мою просьбу:  ради  тебя  я  пожертвовала
всем; никогда еще не было такой преданной женщины, ни одна женщина не  могла
представить таких доказательств своей преданности, как я. Я могла  бы  стать
достойной, всеми уважаемой женой человека, который положил бы к  моим  ногам
свое богатство и титулы. В эти опасные и мучительные для меня дни жены самых
знатных испанских дворян дожидались бы у моих дверей. А теперь вот одна, без
помощи, без поддержки, без утешения я должна переносить эти  страшные  муки,
страшные даже для тех, чьи постели  застланы  любящими  руками,  кому  легче
переносить боль оттого, что рядом стоит их мать и слышит,  как  в  ответ  на
первый совсем еще слабый крик ребенка радостными возгласами откликаются  все
родные. О Мельмот! Подумай только, каково будет мне! Я должна переносить все
эти муки втайне от всех и молча! У меня отнимут ребенка прежде, чем я  успею
его поцеловать, и наместо крестильной рубашки он будет  окутан  таинственной
тьмою, сотканной твоими руками! Но что бы там ни было, обещай мне  исполнить
мою просьбу... одну-единственную просьбу! - горячо молила она, и в голосе  у
нее слышалась мука, - поклянись мне, что мое дитя  будет  окрещено  по  всем
обрядам католической  церкви,  что  ребенок  будет  христианином,  насколько
церковные обряды в силах это сделать; и тогда я буду  знать,  что  если  мои
страшные предчувствия сбудутся, то  на  земле  все  же  останется  существо,
которое будет молиться за своего отца и  чьи  молитвы  будут,  должно  быть,
приняты. Обещай мне это, поклянись - добавила она в смертельной тоске, - что
ребенок мой будет христианином! Увы! Если мой голос не достоин  того,  чтобы
его услышали на небесах, то там услышат голос херувима! Ведь  когда  Христос
жил на земле, он допускал к себе детей; так неужели же он  отвергнет  их  на
небе? Нет! Нет! Не может он оттолкнуть от себя _твоего_ ребенка!
     Мельмот слушал ее, и  чувства  его  были  таковы,  что  не  следует  ни
толковать их, ни вообще о них говорить и лучше всего обойти их молчанием. Но
он внял ее мольбе и торжественно заверил ее, что ребенок  будет  окрещен,  а
вслед за  тем  добавил,  что  он  будет  христианином,  насколько  обряды  и
церемонии католической церкви в состоянии это сделать;  при  этом  лицо  его
приняло какое-то странное выражение, но  Исидора  была  так  обрадована  его
согласием, что не успела сообразить, что оно могло  означать.  Он  несколько
раз язвительно намекнул на ненужность всех  пышных  обрядов  и  на  бессилие
всякой церковной  иерархии  и  упомянул  об  ужасных  и  отчаянных  обманах,
учиняемых священниками всех разрядов, о которых он  говорил  одновременно  и
шутливо, и с  сатанинской  иронией;  в  речах  его  забавное  смешивалось  с
ужасным, и он походил на арлекина в аду, который заигрывает там  с  фуриями.
Исидора все время повторяла свою торжественную просьбу, чтобы, если  ребенок
переживет ее, он был окрещен.
     Он еще раз  подтвердил  свое  согласие,  а  потом  с  саркастическим  и
ужасающим легкомыслием добавил:
     - Пусть он будет хоть магометанином, если тебе  к  тому  времени  этого
захочется, или примет любую другую  веру,  напиши  мне  только  одно  слово;
священника найти нетрудно и вообще вся церемония обойдется недорого!  Только
дай мне знать, каковы будут твои желания, когда ты сама все решишь.
     - Меня уже не будет здесь, чтобы  высказать  их  тебе,  -  с  глубокой,
убежденностью ответила Исидора на его  жестокое  легкомыслие;  так  холодный
зимний день ответил бы на прихоти летней  погоды,  когда  лучам  сверкающего
солнца сопутствуют вспышки молнии, - меня тогда не будет, Мельмот!
     И эта сила отчаяния в существе столь юном, не имеющем опыта ни  в  чем,
кроме страданий сердца, противостояла сейчас каменному равнодушию того,  кто
прошел в жизни от Дана до Вирсавии {4} и всюду видел одну только  бесплодную
пустыню или - превращал в пустыню все, что встречал на своем пути.
     В ту минуту, когда Исидора плакала холодными слезами отчаяния  не  смея
даже попросить своего возлюбленного отереть эти слезы, в одном из  ближайших
монастырей, где совершалась заупокойная месса по  усопшем  монахе,  внезапно
зазвонили колокола. Исидора воспользовалась этой минутой, когда даже  воздух
был  напоен  звуками,  призывающими  к   вере,   чтобы   силою   этой   веры
воздействовать на таинственное существо, присутствие которого вызывало в ней
и ужас и любовь.
     - Слушай! Слушай! - вскричала она.
     Звуки нарастали медленно и спокойно, как будто невольно  выражая  собою
то глубокое чувство, которое всегда вызывает в нас ночь: казалось,  что  это
перекликаются между  собою  часовые,  когда  бодрствующие  и  погруженные  в
раздумье души сделались "сторожами ночи" {3* Кричат  мне  с  Сеира:  сторож,
сколько ночи? Сторож,  сколько  ночи?  Исайя  {5}.}.  Действие  этих  звуков
усиливалось тем, что к ним время  от  времени  присоединялся  хор  низких  и
проникающих в душу голосов; голоса эти не только гармонически сочетались  со
звоном колоколов, они звучали с ними в унисон и сами также казались какою-то
музыкой, которая, подобно им, возникает сама собой,  исполняемая  невидимыми
руками.
     - Слушай, - повторяла Исидора, - может ли не быть  истиной  голос,  что
так проникновенно звучит в ночи? Увы! Если нет правды в религии, то, значит,
ее вообще нет на земле! Страсть и та превращается в обман чувств,  если  она
не освящена мыслью о боге и о грядущем. Бесплодие и сухость сердца,  которые
не дают взрастить в нем  веру,  не  могут  не  быть  враждебны  нежности,  и
великодушию. _У того, у кого нет бога, должно быть, нет и сердца_! О любимый
мой, неужели,  когда  ты  придешь  склониться  над  моей  могилой,  тебе  не
захочется, чтобы последний мой сон смягчали  такие  вот  звуки;  неужели  не
захочется, чтобы и тебе самому они несли умиротворение и покой?  Обещай  мне
хотя бы, что ты приведешь на могилу ко мне наше дитя; что ты  позволишь  ему
прочесть надпись, где будет сказано, что я умерла во Христе и в  надежде  на
бессмертие. Слезы его  со  всей  силою  убедят  тебя  не  отказывать  ему  в
утешении, которое в часы страданий мне дала вера, и - в  надеждах,  которыми
она озарит мой смертный час. Обещай мне хотя бы, что  ты  позволишь  ребенку
моему пойти ко мне на могилу, - хотя бы это. Не мешай развиться в нем  этому
чувству,  не  сбивай  его  своей  иронией,   или   легкомыслием,   или   тем
красноречием, что сверкает у тебя на устах, - и не для того,  чтобы  пролить
свет, а для того, чтобы опалить. Ты не будешь плакать,  но  будешь  молчать,
пусть небеса и природа его сами сделают все  что  надо.  Голос  божий  будет
говорить его сердцу, а душа моя, даже если она будет в раю, задрожит, увидев
эту борьбу, и даже там, на небесах, испытает еще одну радость,  увидав,  что
силы добра одержали победу. Так обещай же мне это,  поклянись!  -  вскричала
она, простирая руки в мольбе.
     - Твой ребенок будет христианином! - сказал Мельмот.


                                 Глава XXXV

                                                      ...Сжалься, Гримбальд!
                                          Я соблазню отшельников в их кельях
                                          И девственниц - в их снах.
                                                   Драйден. Король Артур {1}

     Как это ни странно, но можно считать вполне установленным, что женщины,
которым приходится скрывать свою беременность  и  которые  вынуждены  бывают
претерпевать все связанные  с  этим  трудности  и  неудобства,  часто  лучше
переносят ее, чем те, которых в этом положении опекает нежная  и  заботливая
семья. Очевидно и то, что и сами роды, происходящие втайне,  когда  на  свет
появляется  незаконный  ребенок,  оказываются  менее  опасными  и   приносят
роженице меньше страданий, чем те, когда  на  помощь  приходит  и  врачебное
искусство, и любовь. По-видимому, именно так было и  с  Исидорой.  Замкнутый
образ жизни семьи, характер матери, которая была недостаточно проницательна,
чтобы что-нибудь заподозрить, но  в  то  же  время  совершенно  неутомима  в
преследовании определившейся уже цели, что проистекало от стремления  чем-то
себя занять, вполне естественного для ее праздной натуры, и к  тому  же  еще
особенности тогдашней моды - огромные  фижмы,  которые  совершенно  скрывали
очертания  тела  женщины,  -  все  эти  обстоятельства  давали   возможность
сохранить тайну Исидоры, во всяком случае до наступления критического  часа.
Легко можно было себе представить, сколько было тайных приготовлений к  нему
по мере того, как час  этот  приближался,  сколько  тревоги;  удалось  найти
няньку,  которая  набралась  важности  и  кичилась  оказанным  ей  доверием,
преданную служанку и надежную повивальную  бабку;  на  все  это  нужны  были
деньги, и Мельмот щедро снабдил ими Исидору; обстоятельство  это,  вероятно,
немало бы ее удивило, ибо являлся он к ней всегда  очень  скромно  и  просто
одетый, и эта щедрость его обратила бы на  себя  внимание,  если  бы  в  эти
тревожные дни она вообще могла думать о чем-нибудь  еще,  кроме  приближения
_рокового часа_.

     Вечером накануне  того  дня,  когда  ожидалось  это  страшное  для  нее
событие, Мельмот был с ней необычайно нежен; он молчал, но часто смотрел  на
нее, и в глазах его были тревога и любовь: казалось, он порывался ей  что-то
сказать, но только никак не мог решиться.  Исидора,  которая  хорошо  знала,
сколь много человек способен передать другому глазами, ибо чаще всего ими-то
и говорит сердце, попросила  его  разъяснить  ей,  _чт_о_  означают  эти  ею
взгляды_.
     - Отец твой возвращается, - неохотно ответил Мельмот, - он будет  здесь
через несколько дней, а может быть,  даже  через  несколько  часов.  Исидора
выслушала его; известие это привело ее в ужас.
     - Мой отец! - вскричала она. - Я же никогда его не  видела.  О,  как  я
встречу его теперь! А моя мать этого не знает? Как это она могла не  сказать
мне об этом?
     - Сейчас она еще не знает, но будет знать очень скоро.
     - А откуда же ты  мог  об  этом  проведать,  если  даже  ей  ничего  не
известно?
     Какое-то время Мельмот молчал; лицо его сразу переменилось и  сделалось
напряженным и мрачным.
     - Никогда больше меня об этом не спрашивай, - проговорил он медленно  и
сурово, - известие, которое я  могу  тебе  сообщить  должно  быть  для  тебя
гораздо важнее, чем те средства,  какими  я  его  получил;  тебе  достаточно
знать, что я тебя не обманываю.
     - Прости меня, милый, - сказала Исидора, - может статься, что обидела я
тебя последний раз; так неужели же ты сейчас  не  простишь  мне  _последнюю_
обиду?
     Мельмот был,  должно  быть,  настолько  поглощен  своими  мыслями,  что
оставил без ответа даже ее слезы. После нескольких минут  мрачного  молчания
он наконец сказал:
     - Вместе с отцом твоим прибывает жених, с которым  тебя  уже  обручили;
отец Монтильи умер; все приготовления к твоей свадьбе уже  закончены;  жених
твой приезжает, чтобы сыграть свою свадьбу  с  чужою  женой;  вместе  с  ним
приезжает твой вспыльчивый точно порох  брат:  он  ездил  встретить  отца  и
будущего зятя. По случаю твоей свадьбы в доме будет большое  торжество;  ты,
может быть, прослышишь, что на празднестве этом появился странный гость, - я
там буду.
     Исидора оцепенела от ужаса. - Торжество! - повторила она, - свадьба! Но
ведь я твоя жена и вот-вот стану матерью!

                                * * * * * *

     В эту минуту раздался топот копыт; слышно было, как множество всадников
приближается к дому, как слуги бегут  встретить  их  и  помочь  им  сойти  с
лошадей, и Мельмот, подняв руку не для прощанья, а, как показалось  Исидоре,
с угрозой, мгновенно исчез; а через час Исидора опускалась уже на  колени  и
кланялась отцу, которого не видела  ни  разу  в  жизни,  позволила  Монтилье
приветствовать себя и приняла поцелуй брата, который едва прикоснулся к ней,
раздраженный ее холодным обращением и замеченной в ней переменой, когда  она
вышла ему навстречу.

                                * * * * * *

     Семейное свидание это происходило так, как то было принято в те времена
в  Испании.  Альяга  поцеловал  холодную  руку   своей   постаревшей   жены;
многочисленные слуги дома выразили надлежащую радость по случаю  возвращения
своего господина; отец Иосиф напустил на себя еще более важный вид и громче,
нежели обычно, потребовал, чтобы подали обед. Монтилья, будущий муж, человек
хладнокровный и спокойный, относился ко всему безучастно.
     Все было приглушено наступившим спокойствием,  недолгим  и  ненадежным.
Исидора, которая так боялась приближавшейся опасности, почувствовала  вдруг,
что страхи ее улеглись. Должно быть, час этот был не так еще близок, как она
думала, и она сумела найти в себе  достаточно  выдержки,  чтобы  выслушивать
ежедневные  разговоры  о  своей  приближающейся  свадьбе,  меж  тем  как  ее
доверенные слуги то и дело смущали ее своими намеками на  то,  что  событие,
которого они  ожидают,  произойдет  очень  скоро.  Исидора  мужественно  все
выслушала, почувствовала, перенесла: торжественные,  степенные  поздравления
отца и матери, самодовольные ухаживания Монтильи, вполне уверенного в  своей
невесте и в ее приданом; угрюмую  уступчивость  брата,  который  не  мог  не
согласиться на этот брак, однако непрестанно намекал на то, что  его  сестра
могла составить более удачную партию. Все это проплывало перед  ней  как  во
сне; настоящая жизнь ее шла, должно быть, только в глубинах души.  "Если  бы
мне пришлось стоять перед алтарем, - думала она, - и моя рука была бы в руке
Монтильи,  Мельмот  все  равно  бы  меня  от  него  избавил".  Эта  страшная
уверенность  глубоко  в  ней  укоренилась;  образ,  исполненный  чудовищной,
сверхъестественной силы, вставал перед нею всякий раз, когда  она  думала  о
Мельмоте, и застилал собою все остальное; и образ  этот,  который  в  первую
пору их любви причинил ей столько  страха  и  тревоги,  теперь  сделался  ее
единственною опорой в часы невыразимого страдания; так те несчастные женщины
восточных сказок, чья красота возбудила ужасную страсть некоего злого  духа,
в час свадьбы ждут, что этот соблазнивший их дух вырвет из объятий сраженных
горем родителей и растерявшегося жениха жертву, которую он приберег для себя
и чья  беззаветная  преданность  ему  служит  оправданием  богопротивного  и
противоестественного их  союза  {1*  Смотри  прелестную  сказку  об  Авгите,
принцессе Египетской, и колдуне Мограбе в Арабских сказках {2}.}.

                                * * * * * *

     Сердце Альяги ширилось, когда он предвкушал, что его  заманчивые  планы
скоро осуществятся, а вместе с сердцем щедро открывался и  кошелек,  который
был извечным его пристанищем,  и  владелец  его  решил  устроить  по  случаю
бракосочетания своей дочери великолепнейший праздник. Исидора  помнила,  как
Мельмот предсказал ей, что наступит этот роковой день, и его  слова  "Я  там
буду" среди того ужаса, который ее охватил, на какое-то  время  принесли  ей
успокоение. Однако по мере того, как приготовления к свадьбе  совершались  у
нее на глазах - ас ней то и дело советовались о  том,  как  лучше  убрать  и
украсить комнаты, - она теряла  присутствие  духа;  она  бормотала  в  ответ
что-то совсем невнятное, а в остекленевших глазах ее был ужас.
     Вечером этого дня должен был состояться  костюмированный  бал.  Исидора
подумала,  что,  может  быть,  Мельмот  воспользуется  этим  случаем,  чтобы
устроить ее побег; она ждала, что услышит от него  какой-то  намек,  что  он
подаст ей надежду, что он шепнет ей, что бал этот  облегчит  ей  возможность
вырваться из сетей смерти, которые, казалось, опутывали ее со  всех  сторон.
За все время он не проронил об этом ни слова,  и  наступавшая  было  твердая
уверенность, что она может на  него  положиться,  оказывалась  через  минуту
потрясенной в своих основах зловещим его молчанием.
     В одну из таких минут, которые  становились  для  нее  нестерпимыми  от
убежденности, что роковой час уже близок, она взмолилась:
     - Увези меня... увези меня из этого  дома!  Жизнь  моя  уже  ничего  не
стоит; это дыхание, от которого скоро не  останется  и  следа;  но  рассудку
моему каждую минуту грозит опасность! Я не  в  силах  вынести  всех  ужасов,
какие выпали на мою долю! Сегодня  меня  целый  день  водили  из  комнаты  в
комнату и заставляли смотреть, как  их  украшают  ко  дню  моей  свадьбы!  О
Мельмот, если ты уже больше не любишь меня, то по крайней мере будь  ко  мне
милосерд! Спаси меня от этого ужаса, которому нет  названия!  Если  тебе  не
жаль меня, то пожалей твоего ребенка! Я не отрывала от тебя глаз,  я  ловила
каждое твое слово, ища в нем проблеск надежды, и у тебя не нашлось для  меня
ни единого звука, ни один твой взгляд не принес мне этой надежды! Я схожу  с
ума! Ничто не может теперь меня взволновать; ничто, кроме неизбежных и  _уже
наступивших_ для  меня  ужасов  завтрашнего  дня.  Ты  говорил,  что  можешь
подходить к стенам этого дома, беспрепятственно проникать внутрь, не  вызвав
ни в ком подозрений и не боясь, что тебя обнаружат; ты хвалился, что  умеешь
окружить себя облаком непроницаемой тайны. Так теперь,  когда  мне  уже  нет
исхода и часы мои сочтены, окутай меня ее страшным покровом, чтобы  я  могла
бежать, пусть потом он даже обернется для меня саваном! Вспомни только,  как
ужасна была ночь нашей свадьбы! Я шла за тобою в страхе, но я  тебе  верила;
от одного твоего прикосновения раздвигались все земные преграды, ты вел меня
неведомым мне путем, но я шла за тобой! О, если  ты  действительно  владеешь
этой  таинственной  и  непостижимою  силой,  о  которой  я  не   смею   тебя
расспрашивать и в которую не могу поверить сама, яви  ее  ради  меня  в  эту
ужасную минуту... помоги мне бежать; мне не выжить, и хоть я и чувствую, что
жить мне осталось слишком мало, чтобы я успела поблагодарить тебя  потом  за
все сама, с тобой останется тот, кто без слов, одной улыбкой напомнит тебе о
слезах, которые я проливаю теперь; и если проливала я их напрасно, то улыбка
его, когда он будет играть с цветами на могиле  у  матери,  будет  для  тебя
горьким упреком!
     Мельмот слушал ее с напряженным вниманием и не проронил ни слова.
     - Итак, ты отдаешься мне целиком? - спросил он.
     - А разве я уже не поступилась для тебя всем?
     - Вопрос не