ми. Я подкрадывался  к  их
убежищу, я был несчастным изгоем, униженным и отверженным всеми, а в чем  же
состояло мое преступление? Ага, вы дрожите, ничего, с  этим  уже  покончено.
Могу только сказать, что меня на это толкнула нужда. А  ведь  это  были  два
существа, перед которыми всего несколько месяцев назад я готов был стать  на
колени, как перед образами святых, к кому в минуты жгучего раскаяния я готов
был прильнуть, как к рогам жертвенника, а теперь они принижены, как и  я,  и
даже еще того больше. "Дети  утра",  как  я  называл  их,  терзаемый  муками
унижения,  -  как  низко  они  пали!  Я  радовался,  видя  позор  этих  двух
отступников -  послушника  и  монаха,  я  радовался  всеми  глубинами  моего
растленного сердца негодованию настоятеля, я чувствовал, что все они - такие
же люди, как и  я.  Я-то  думал,  что  это  ангелы,  а  оказалось,  что  это
обыкновенные смертные. Оказалось, что, следя за каждым их движением, потакая
их чувствам и действуя в их интересах или, напротив, служа моим собственным,
уверив их, что я от всего ради них отрешился,  я  мог  причинить  другим  не
меньше горя, а себе - придумать не меньше дела, чем если бы я  жил  в  миру.
Перерезать горло отцу - это был,  разумеется,  благородный  поступок  (прошу
прощения, я вовсе не хотел, чтобы вы опять  застонали),  но  тут  надо  было
резать по живому человеческие сердца, добираться  до  самой  сердцевины  их,
ковырять их день ото дня и с утра до вечера, и я никогда не сидел без дела.
     Тут он отер со лба пот, перевел дыхание, а потом сказал:
     - Мне не очень-то хочется вдаваться во все подробности  плана,  которым
тешили себя эти несчастные,  рассчитывая  бежать  из  монастыря.  Достаточно
сказать, что я был главным его исполнителем,  что  настоятель  потворствовал
этому, что я провел их по тем самым переходам, по которым мы с вами  сегодня
шли, что они дрожали от страха и благословляли меня на каждом шагу... что...
     - Довольно, негодяй! - вскричал я, -  ты  шаг  за  шагом  прослеживаешь
сегодня мои путь.
     - Так что же! - вскричал он и разразился своим неистовым смехом,  -  вы
думаете, что я так же предам и вас; ну а если бы я  на  самом  деле  задумал
такое, какой толк во всех ваших подозрениях: вы же все равно в моей  власти?
Голос мой может мигом созвать сюда половину всей монастырской братии, и  вас
сию же минуту схватят, руки мои могут прижать вас к этой стене,  а  там  эти
злые псы по первому моему свистку вонзят вам в тело свои клыки.  И  вряд  ли
они покажутся вам тупее, чем они есть, оттого что их так долго выдерживали в
святой воде.
     Он заключил эти слова новым взрывом смеха, будто исторгнутого из  груди
самого дьявола.
     - Я знаю, я в вашей власти, - ответил я, - и если бы я доверился вашему
сердцу, то мне лучше было бы сразу разбить голову  об  эти  каменные  стены:
они, должно быть, все же не так жестки, как оно. Но я знаю, что  вы  сами  в
какой-то степени заинтересованы в моем побеге,  и  я  доверяюсь  вам  просто
потому, что другого мне  ничего  не  остается.  Пусть  даже  кровь  во  мне,
остывшая уже от голода и непомерного измождения, замерзает капля за  каплей,
пока я слушаю вас, все равно я должен вас слушать и должен  доверить  вам  и
жизнь свою и освобождение. Я говорю с вами  с  той  мерзкой  откровенностью,
которой наше положение меня научило; я ненавижу вас, я вас  боюсь.  Если  бы
нам случилось встретиться с вами где-нибудь в мирской жизни, отвращение  мое
и ненависть к вам заставили бы меня убежать от вас куда-нибудь  подальше,  а
здесь вот обоюдное  горе  привело  к  тому,  что  из  самых  противоположных
субстанций создалась эта противоестественная смесь. Но этой  алхимии  придет
конец, как только я убегу - из монастыря и от вас;  и,  однако,  в  эти  вот
злополучные часы жизнь моя в такой же мере зависит от ваших  действий  и  от
вашего присутствия, в какой моя способность вынести то и другое  зависит  от
продолжения вашего  отвратительного  рассказа.  Итак,  продолжайте.  Давайте
будем пробиваться вперед до конца этого ужасного дня. Дня! О каком дне можно
говорить здесь, где свет и мрак так крепко держатся за руки и разъединить их
нельзя! Будем же пробиваться сквозь все в злобе и ненавидя друг друга {5}, а
когда это кончится, разойдемся с проклятиями на устах.
     Произнося эти слова, сэр, я ощущал _весь ужас той  беззастенчивости  во
вражде_, на которую  самые  худшие  обстоятельства  вынуждают  самых  худших
людей, и я думаю о том, может ли быть положение более ужасное, чем то, когда
мы бываем связаны один с другим не любовью, а ненавистью, когда  дорогой  мы
на каждом шагу приставляем кинжал к груди нашего спутника и  говорим:  "Если
ты хоть на миг замешкаешь, я вонжу его тебе в сердце.  Я  ненавижу  тебя,  я
тебя боюсь, но мне приходится выносить твое присутствие". Меня  удивляло,  -
хоть это, вероятно, не удивило бы тех, кто изучает  человеческую  натуру,  -
что по мере того, как я становился все более злобным, что  вообще-то  говоря
никак не могло соответствовать тому положению,  в  котором  я  находился,  и
вызвано было скорее всего доводившими меня до безумия отчаянием  и  голодом,
мой спутник начинал относиться ко мне все более уважительно. Он долгое время
молчал, а потом спросил, может ли он  продолжать  свой  рассказ.  Я  не  мог
произнести ни слова в ответ: малейшего напряжения было достаточно,  чтобы  у
меня опять начинала кружиться голова от  неодолимого  голода;  и  лишь  едва
заметным движением руки я сделал ему знак продолжать.
     - Их привели сюда, - продолжал он, - это была моя мысль,  и  настоятель
ее одобрил. Самого его при этом не было,  но  ему  достаточно  было  кивнуть
головой в знак согласия. Это я должен был осуществить их воображаемый побег;
они поверили, что совершают его с ведома настоятеля.  Я  провел  их  по  тем
самым переходам, по которым мы с вами шли у меня  был  с  собою  план  этого
подземелья, но когда  я  стал  пробираться  по  нему,  кровь  в  моих  жилах
похолодела и мне уже больше не удавалось ее разогреть: я  ведь  знал,  какая
участь ждет тех, кого я веду за собою. Сославшись на то, что мне надо  снять
нагар со светильника, я повернул его в их сторону, и мне  удалось  взглянуть
на эти доверчивые существа. Они обнимали друг друга, в глазах  у  них  сияла
радость. Они перешептывались между собою, и в  словах  их  была  надежда  на
освобождение и счастье: они молились друг за друга, а в промежутках молились
и за меня. При виде их остатки раскаяния,  которые  еще  теплились  во  мне,
окончательно погасли. Они посмели быть счастливыми на  глазах  у  того,  кто
обречен оставаться несчастным до скончания века, -  можно  ли  было  нанести
человеку более горькую обиду? Я решил сразу же за нее отплатить.  Стены  эти
были уже близко, я знал это, и рука моя больше не  дрожала  над  планом,  на
который был нанесен весь путь наших подземных странствий. Я велел им  побыть
в этом помещении (дверь тогда была  еще  цела),  сказав,  что  тем  временем
осмотрю, каким путем нам лучше всего будет следовать дальше. Они зашли  туда
и стали благодарить меня за то, что я был так  предусмотрителен,  -  они  не
знали, что больше уже не выйдут отсюда живыми. Но что могли значить их жизни
в сравнении с той мукой, которую я испытывал, видя, как они счастливы? Когда
они были уже внутри и  обняли  друг  друга  (а  увидев  это,  я  заскрежетал
зубами), я закрыл и запер за  ними  дверь.  Мой  поступок  нисколько  их  не
обеспокоил: они сочли, что  это  не  более  чем  мера,  предосторожности  со
стороны друга. Убедившись, что дверь  на  замке,  я  побежал  к  настоятелю,
который все еще был разъярен оскорблением, нанесенным святой обители и в еще
большей   степени   его    благородным    чувствам,    которыми    почтенный
священнослужитель очень кичился,  хотя  в  действительности  ни  в  малейшей
степени ими не обладал. Он спустился вместе со  мной  в  подземелье;  монахи
последовали за нами, глаза их горели гневом. Они были в  такой  ярости,  что
едва могли отыскать дверь: мне пришлось несколько раз их к ней подводить.
     Настоятель собственными руками заколотил  в  дверь  несколько  гвоздей,
которые ему услужливо подали монахи, прибив ее к косяку так,  чтобы  ее  уже
больше никогда нельзя было открыть; вне всякого сомнения,  он  был  убежден,
что  с  каждым  ударом  молотка  ангел-обвинитель   вычеркивал   из   списка
какой-нибудь из его грехов. Вскоре дверь была  заколочена  наглухо.  Услыхав
шаги в коридоре и удары в дверь, несчастные жертвы испустили крик ужаса. Они
решили, что их выследили и что теперь  разгневанные  монахи  хотят  выломать
дверь. Но едва только они обнаружили, что дверь заколотили, и услыхали,  как
потом удалялись и стихали наши шаги, как опасения эти уступили место другим,
более страшным. Еще раз я услышал их крик. О,  сколько  в  нем  теперь  было
отчаяния! Они уже знали, на какую участь их обрекли.
     Это было моим послушанием (нет, - моим наслаждением)  присматривать  за
этой дверью якобы для того,  чтобы  исключить  для  них  всякую  возможность
побега (они-то знали, что такой возможности нет); но в действительности дело
было не только в том, что на меня  возлагалась  постыдная  обязанность  быть
монастырским тюремщиком; я должен был еще приложить все силы,  чтобы  сердце
во мне очерствело, нервы притупились, чтобы глаза привыкали на все  смотреть
равнодушно, а уши - столь же  равнодушно  все  слышать,  -  для  новой  моей
должности все это было необходимо. Но они могли бы избавить себя  от  лишних
трудов: все эти качества были у меня еще задолго до  того,  как  я  попал  в
монастырь. Если бы даже меня сделали его настоятелем, я бы все  равно  нашел
время присматривать за этой  дверью.  Вы  скажете,  что  это  жестокость,  а
по-моему, это любопытство - то  самое  любопытство,  которое  делает  тысячи
людей зрителями трагедии  и  заставляет  самых  нежных  женщин  наслаждаться
исступленными стонами и предсмертными корчами. У меня было одно преимущество
перед ними: и стоны и муки, которыми я наслаждался, были настоящими. Я  стал
на свой пост у двери - у той двери, на которой, как на вратах  Дантова  ада,
можно было бы  написать:  "Оставь  надежду  навсегда!"  {6},  я  стоял  там,
потешаясь над своим послушанием и испытывая истинное  наслаждение  от  того,
что эти несчастные претерпевали у меня на глазах. До слуха моего  доносилось
каждое их слово. Первые часы они еще старались как-то  друг  друга  утешить,
они ободряли  друг  друга  надеждой  на  освобождение,  и  когда  моя  тень,
пересекая порог, загораживала свет, а потом снова открывала ему доступ,  они
говорили: "Это он"; когда же это движение возобновлялось и они  видели,  что
оно ни к чему не приводит, они сокрушенно  шептали:  "Нет,  это  не  он",  и
каждый старался подавить в себе рыдание, чтобы другой ничего не заметил.
     Вечером пришел монах, который должен был меня  сменить,  и  принес  мне
еду. Я бы ни за что на свете не согласился уйти  оттуда  сам;  мне,  однако,
удалось договориться с этим монахом: я сказал ему, что  хочу  продлить  свое
послушание и решил остаться там на всю  ночь  с  разрешения  настоятеля.  Он
обрадовался, что так легко ему отыскалась замена, а я был рад принесенной им
еде, ибо успел уже проголодаться; что же касается души моей, то  для  нее  я
готовил другую, более сладостную поживу.  Поедая  принесенную  мне  пищу,  я
упивался  снедавшим  их  голодом,  о  котором  они,  однако,  ни  словом  не
обмолвились в своем разговоре. Они о чем-то спорили, о чем-то размышляли  и,
так как человек в беде становится изобретательным и старается  поддержать  в
себе дух, под конец стали уверять друг  друга,  что  не  может  быть,  чтобы
настоятель запер их там и обрек на голодную смерть. При этих словах я не мог
удержаться от смеха. Они услыхали этот смех и  тут  же  умолкли.  Всю  ночь,
однако, до меня доносились их тяжелые  вздохи,  то  были  вздохи,  вызванные
физическим страданием, перед которыми все вздохи самых страстных  влюбленных
просто ничто. Они продолжались всю  ночь.  Мне  доводилось  когда-то  читать
французские романы со всей их невообразимою чепухой.  Сама  госпожа  Севинье
признается {7}, что ей было бы скучно долгое время путешествовать  вдвоем  с
дочерью, но возьмите двух любовников и посадите их в тюрьму, где  у  них  не
будет ни еды, ни света, ни надежды, - и да буду я проклят (что, впрочем, уже
свершилось), если они не опротивеют друг другу в первые же двенадцать часов.
     На следующий день холод и мрак возымели свое действие, да иначе и  быть
не могло. Узники принялись кричать, моля, чтобы их освободили, и  стучали  в
тюремную дверь - громко и долго. Они восклицали,  что  готовы  подвергнуться
любому наказанию. Накануне еще они больше всего боялись, что придут  монахи,
теперь они на коленях призывали их к себе.  Какой  насмешкой  над  человеком
оборачиваются самые страшные превратности его жизни!  Они  молили  теперь  о
том, чего всего сутки назад хотели избежать любой ценой.  Потом  голод  стал
мучить их все сильнее, они отошли от двери и стали ползать по  полу  поодаль
друг от друга. _Поодаль!_ Как я подстерегал этот миг!  Немного  понадобилось
времени, чтобы их разделила вражда. О, какое это было для меня  наслаждение!
Он не могли скрыть  друг  от  друга  всей  мерзости  одолевавшего  их  обоих
страдания. Одно дело, когда любовники восседают на  роскошном  пиршестве,  и
другое - когда они валяются во мраке, обуреваемые голодом - чувством,  таким
непохожим  на  тот  аппетит,  который   приходится   возбуждать   всяческими
приправами; даже сошедшую с неба Венеру голод может  заставить  отдаться  за
кусок хлеба. На вторую ночь они бредили и стонали (как то уже случалось), но
в разгаре всех этих мук (надо  отдать  справедливость  женщинам,  которых  я
ненавижу так же, как и мужчин) муж часто обвинял  жену  в  том,  что  она  -
виновница всех их страданий, жена же ни разу его  ни  в  чем  не  упрекнула.
Стоны ее, правда, могли стать ему горьким упреком, но за все  время  она  не
произнесла ни единого слова, которое могло бы причинить ему боль.
     Однако в проявлениях их чувств произошла перемена, которая не  укрылась
от моих глаз. Первый день они льнули друг к другу, и в  каждом  их  движении
можно было ощутить, что оба они составляют  нечто  единое.  На  другой  день
мужчина боролся за жизнь уже один, женщина  только  беспомощно  стонала.  На
третью ночь - можно ли это все рассказать?.. Но ведь  вы  же  сами  просили,
чтобы я продолжал, - они прошли сквозь исполненную ужаса и отвращения  пытку
- пытку голодом; она постепенно разрывала все связующие  их  нити  -  любви,
страсти, добросердечия. Обуреваемые муками, они  возненавидели  друг  друга,
они, верно, стали бы осыпать друг друга проклятьями, если бы у  них  хватило
на это сил. На четвертую ночь я услышал отчаянный крик женщины: любовник ее,
не помня себя от голода, впился зубами ей  в  плечо;  лоно,  на  котором  он
столько раз вкушал наслаждение, превратилось теперь для него в кусок мяса.
     - Ты еще смеешься! Чудовище!
     - Да, я смеюсь над всем человечеством и над  тем  обманом,  на  который
пускаются люди, когда разглагольствуют о сердце. Я смеюсь над  человеческими
страстями и человеческими заботами, над добродетелью и пороком, над верою  и
неверием; все это  порождение  мелких  предрассудков,  ложных  положений,  в
которые попадает порой  человек.  Испытанный  хотя  бы  раз  голод,  строгий
отрывистый урок, который мы слышим из бледных и сморщенных губ нужды,  стоит
всей логики несчастных пустозвонов, которые самодовольно болтали об этом,  -
от Зенона до Бургерсдиция {8}. О, за один миг он затыкает  рот  всей  жалкой
софистике, этой надуманной жизни с ее  обескровленными  чувствами.  Если  бы
даже весь мир стал на колени и принялся уверять эту пару, что  они  способны
жить друг без друга, и ангелы опустились бы с неба и говорили о том же,  они
бы все равно не поверили. Эти двое поставили на карту  все,  они  попрали  и
человеческие, и божеские законы, чтобы заключить друг друга в объятия, чтобы
смотреть друг другу в глаза. Достаточно было им проголодать несколько часов,
чтобы они увидели, как они заблуждались.  Самая  обыденная  потребность,  на
которую в другое время они посмотрели  бы  как  на  непрошенного  пришельца,
задумавшего оторвать их от высоких чувств, с которыми они  тянулись  друг  к
другу, не только  порвала  эту  связь  навеки,  но  еще  до  того,  как  она
порвалась, сделала  отношения  их  источником  муки  и  вражды,  какие  даже
невозможно себе представить, разве что среди людоедов. Самые заклятые  враги
на земле и те, должно быть, не  могли  смотреть  друг  на  друга  с  большим
отвращением, чем _эти любовники_.  Несчастные,  как  вы  обманулись  друг  в
друге! Вы кичились тем, что у вас есть сердце, а я кичусь тем,  что  у  меня
его нет, - жизнь покажет, кто из нас будет смеяться последним.
     Рассказ мой подходит к концу, да и  день,  я  надеюсь,  тоже.  Когда  я
находился в этих стенах последний раз, здесь  было  нечто  такое,  что  меня
привлекало. Как жалки сейчас все слова в сравнении с тем, что я видел  здесь
собственными глазами! На _шестой_ день все  стихло.  Дверь  расколотили,  мы
вошли - они были мертвы. Они лежали далеко друг от друга и  совсем  не  так,
как на ложе сладострастия,  в  которое  они  столь  самозабвенно  превратили
жесткую монастырскую постель. Она вся съежилась, забив себе  в  рот  длинную
прядь волос. На плече у нее  была  видна  небольшая  царапина:  исступленный
голод остановился на этом. Он вытянулся во весь рост, одна рука у него  была
зажата губами, словно у него не хватило сил совершить  задуманное.  Тела  их
были вынесены для погребения. Когда  мы  их  вытаскивали  на  свет,  длинные
волосы раскинулись по  лицу  женщины,  которую  монашеская  одежда  еще  так
недавно делала похожей  на  юношу;  лицо  это  показалось  мне  знакомым.  Я
вгляделся в него пристальнее - это была моя родная сестра, моя  единственная
сестра, значит, это ее голос я слышал там. Это он становился  все  слабее  и
слабее... Я слышал...
     Тут его голос сделался тише, и он умолк.
     В страхе за его жизнь,  с  которой  была  связана  моя  собственная,  я
шатаясь потянулся к нему. Охватив его обеими руками, я немного приподнял его
и, вспомнив, что  возле  люка  проходит  струя  свежего  воздуха,  попытался
подтащить его туда. Мне это удалось,  и,  ощутив  эту  свежую  струю,  я,  к
радости моей, увидел,  что  проникавший  в  щель  свет  потускнел.  Наступил
_вечер_ - теперь уже нельзя было  мешкать,  надо  было  пользоваться  каждой
минутой. Он пришел в себя,  обморок  его,  как  выяснилось,  был  вызван  не
потрясением, а просто  слабостью.  Что  бы  там  ни  было,  мне  важно  было
дождаться, когда он придет в себя; однако, если бы я был  приучен  наблюдать
те удивительные превратности, которые претерпевает человеческая  душа,  меня
бы поразила перемена, которая произошла в моем спутнике, когда  он  очнулся.
Ни словом не обмолвившись ни о том, что он мне только что  рассказал,  ни  о
собственных чувствах, он вырвался из моих рук, как только  увидел,  что  уже
темно, и стал готовиться к побегу через люк - с удвоенным усердием  и  такой
трезвостью ума, которая в монастыре показалась бы настоящим  чудом.  Но  так
как мы находились на целых тридцать  футов  ниже  того  уровня,  на  котором
творятся  чудеса,  то  все  это  приходится  приписать   сильному   нервному
возбуждению. Да, впрочем, я и не дерзал помышлять  о  том,  что  для  успеха
моего нечестивого предприятия могло быть сотворено чудо,  и  поэтому  охотно
примирился с мыслью, что причины  этого  могли  быть  иными.  С  необычайной
ловкостью спутник мой взобрался на стену, для чего ему пришлось стать мне на
плечи, а потом карабкаться по выступам неровных камней стены,  отворил  люк,
сообщил мне, что все в порядке, а потом помог