бежавшей по поверхности легкой ряби и наслаждаться,  подбирая  блестящие,
изогнутые и словно покрытые эмалью ракушки, которые точно сами льнули  к  ее
светлым следам, когда она возвращалась на берег.  Теперь  все  было  другое.
Правда, здесь она тоже купалась, но здесь купанье  стало  для  нее  какой-то
обязанностью и ни разу не удавалось обойтись при этом без мыла  и  духов,  а
главное без прислуги, и хотя все это были  женщины,  Исидоре  церемония  эта
внушала неимоверное отвращение. От всех  этих  губок  и  благовоний  ей,  не
привыкшей ни к  каким  изощренностям,  становилось  просто  не  по  себе,  а
присутствие при этом других человеческих существ было  для  нее  тягостно  и
словно закрывало за единый миг все поры ее тела.
     Купанье нисколько ее не освежало, молитвы не приносили  ей  облегчения;
она искала его в своей комнате, у окна, но и  там  не  находила.  Луна  была
такой яркой, каким в северных странах бывает солнце, и все небо было  залито
ее светом. Она  походила  на  огромный  корабль,  что  один  бороздит  гладь
воздушного океана и не оставляет после себя следа, а  в  это  время  мириады
звезд  искрятся  в  потоке  ее  безмятежного  света,  подобно  сопутствующим
кораблям, что направляются в неведомые миры и указуют на них смертным, а те,
следя за их ходом, упиваются ниспосланным ими сиянием.
     Вот что свершалось в это время на небе; как же все это было непохоже на
то, что творилось внизу!  Сияющий,  необъятный  свет  падал  на  огороженные
прямые грядки, подстриженные мирты  и  апельсиновые  деревья  в  кадках,  на
четырехугольные пруды, на увитые  зеленью  беседки  -  на  природу,  которую
бесчисленными способами калечили и которая от  всех  этих  истязаний  только
ежилась и негодовала на человека.
     Исидора смотрела на все и плакала.  Слезы  стали  теперь  для  нее  тем
единственным языком, на котором она говорила с  собой,  когда  бывала  одна;
когда же рядом оказывался кто-нибудь из родных, плакать  она  не  смела.  Но
вдруг она заметила на одной из освещенных луною аллей темное пятно, которое,
приближаясь, становилось все больше. Она увидела, что  кто-то  идет  к  ней,
услышала свое имя, то, которое она помнила и любила, имя Иммали.
     - О кто же это! - вскричала она, - неужели здесь есть хоть  кто-нибудь,
кто называет меня этим именем?
     - Только этим именем я и могу называть тебя, - послышался в ответ голос
чужестранца, - я еще не имел чести узнать то другое,  которым  нарекли  тебя
твои покровители-христиане.
     - Они зовут меня Исидорой, но  ты  зови  меня  прежним  именем  Иммали.
Только как же могло случиться, - добавила она  дрожащим  голосом;  страх  за
него пересилил в эту минуту внезапно  охватившую  ее  простодушную  радость,
едва лишь она его увидела, - как могло случиться, что ты здесь? Здесь,  куда
не проникает ни один посторонний!  Как  ты  мог  перелезть  через  ограду  и
попасть в сад? Как ты добрался сюда из Индии? Молю тебя,  сейчас  же  уходи,
оставаться здесь опасно! Людям, которые меня окружают, я не  могу  доверять,
не могу их любить. Моя мать строга ко  мне,  брат  мой  жесток.  Но  кто  же
все-таки  впустил  тебя  в  сад?  Как  это  могло  быть,  -   добавила   она
прерывающимся голосом, - что ты вдруг решил подвергнуть себя такой опасности
для того, чтобы увидеть ту, которую ты давно успел позабыть?
     - Милая  неофитка,  прелестная  христианка,  -  ответил  чужестранец  с
сатанинской усмешкой, - да будет тебе известно, что все эти засовы, решетки,
стены значат для меня не больше, чем волны и скалы на твоем острове в Индии,
что я могу войти куда угодно и выйти, как только  мне  заблагорассудится,  и
мне не надо для этого испрашивать и получать позволения у цепных псов твоего
брата или у толедских клинков и  ружей,  и  что  меня  не  могут  остановить
никакие сторожевые посты дуэний, которых выставила твоя мать,  чтобы  никого
не подпустить к тебе близко, вооружив их очками и дав каждой по двое четок с
зернами величиной с...
     - Тсс! Тсс! Не богохульствуй... Меня приучили относиться с уважением ко
всему, что священно. Только ты ли это? Действительно ли это  тебя  я  видела
ночью или то была лишь мысль о тебе, из тех, что приходят ко мне  в  снах  и
снова воскрешают перед глазами  картины  моего  прекрасного  благословенного
острова, где я в первый раз... О, лучше бы я никогда тебя не видала!
     - Прелестная христианка, примирись со своей страшной судьбой.  Да,  это
меня ты видела ночью, это я дважды появился на твоем пути, когда ты блистала
в кругу самых блестящих красавиц Мадрида. Да, ты видела меня, это я приковал
твой взор, это я пронзил ударом молнии твой нежный стан - это сраженная моим
горящим взглядом ты, обессилев, упала. Это меня  ты  видела,  меня,  который
вторгся на этот райский остров и  нарушил  твой  благодатный  покой,  это  я
гонялся  за  тобой  и  выслеживал  каждый  твой   шаг,   даже   среди   всех
хитросплетений тех нарочито придуманных путей, на которые ты забрела,  пряча
себя самое и свою жизнь под чужими личинами!
     - Забрела! О, нет! Они схватили меня,  они  притащили  меня  сюда,  они
заставили меня стать христианкой. Они уверили меня,  что  все  это  делается
ради моего спасения, ради моего счастья - и в этой жизни, и за гробом,  и  я
верю, что так оно и будет, я ведь была так несчастна с тех пор,  что  должна
же я быть хоть где-нибудь счастлива.
     - Счастлива! - повторил чужестранец с уничтожающею усмешкой, - а сейчас
ты разве не счастлива? Нежное тело твое больше не истязают неистовые стихии,
твой изысканный девический вкус ублажается множеством измышлений  искусства:
постель твоя - из пуха, комната вся увешана шпалерами. Светит ли или нет  на
небе луна, в комнате у тебя всю ночь горит шесть свечей. Ясно  или  затянуто
небо, одета ли земля цветами или изрыта бурями, искусство художника окружило
тебя "новым небом и новой землей" {16}, и когда для  всех  других  наступает
тьма, ты можешь нежиться в лучах  солнца,  которое  никогда  не  заходит,  и
благоденствовать среди цветов и  красот  природы  в  то  время,  как  добрая
половина подобных тебе созданий гибнет среди снегов и  бурь!  (Язвительность
до такой степени сделалась его второю натурой, что он уже не мог говорить  о
благодеяниях  природы  или  наслаждениях,  которыми  дарует  искусство,   не
примешивая к своим речам насмешки или презрения к тому и другому.) К тому же
ты можешь  сейчас  общаться  с  образованными  людьми  вместо,  того,  чтобы
выслушивать щебетанье клестов и крики обезьян.
     -  Не  сказала  бы  я,  что  речи,  которые  я  слышу   сейчас,   более
содержательны и понятны, - пробормотала Исидора, но  чужестранец,  казалось,
ее не слышал.
     - Ты окружена всем, что может усладить  чувства,  опьянить  воображение
или растрогать сердце, - продолжал он. - Все эти  милости  должны  заставить
тебя позабыть сладостную, но грубую свободу твоей прежней жизни.
     - Птицы, что моя мать держит у себя  в  клетках,  всю  жизнь  бьются  о
позолоченные прутья, топчут чистые семена, которые  составляют  их  корм,  и
мутят налитую им прозрачную воду. Разве вместо этого они  не  были  бы  рады
посидеть на каком-нибудь замшелом стволе одряхлевшего дуба, и пить  воду  из
каждого ручейка, и быть на свободе, пусть даже она сулит им менее изысканную
пищу и менее чистое питье? Неужели же они не согласятся на все  что  угодно,
лишь бы не ломать свои клювы о золоченую проволоку?
     - Значит, ты  совсем  не  в  восторге  от  твоей  новой  жизни  в  этой
христианской стране, и она совсем  не  оправдала  твоих  ожиданий?  Стыдись,
Иммали, стыдись неблагодарности своей, стыдись своих  прихотей!  А  помнишь,
как там, на твоем индийском острове, ты увидела на какой-то миг христианское
богослужение. Помнишь, как пленила тебя тогда эта картина!
     - Я помню все, что происходило на этом острове. Вся прежняя  жизнь  моя
была предвосхищением будущего, нынешняя же вся стала памятью о прошедшем. _У
счастливых жизнь полна надежд, у несчастных она полна воспоминаний_.  Да,  я
помню,  как  мне  удалось  на  какой-то  миг  увидеть  эту  религию,   такую
прекрасную, такую чистую; и когда меня привезли  в  христианскую  страну,  я
действительно думала, что все живущие в ней христиане.
     - А кто же они по-твоему, Иммали?
     - Они всего-навсего католики.
     -  Знаешь  ли  ты,  какой  опасности  ты  себя  подвергаешь  тем,   что
произносишь эти слова?  Знаешь  ли  ты,  что  в  этой  стране  усомниться  в
католицизме означает то же самое, что усомниться в христианстве и что вообще
одного намека на это достаточно, чтобы тебя приговорили к сожжению на костре
как неисправимую еретичку? Твоя мать, которую ты так  недавно  узнала,  сама
связала бы тебе руки,  когда  крытая  повозка  явилась  бы  за  своей  новой
жертвой, а твой отец, хоть он даже еще ни разу не видел тебя в глаза,  отдал
бы свой последний дукат за дрова для костра, который должен будет превратить
тебя в кучку пепла; и все твои родные, одетые в праздничные наряды, стали бы
кричать "аллилуйя",  слыша  твои  предсмертные  крики.  Знаешь  ли  ты,  что
христианство в этих странах диаметрально  противоположно  христианству  того
мира, который ты видела украдкой и о котором ты можешь узнать из написанного
в твоей Библии, если тебе позволят ее прочесть?
     Исидора заплакала и призналась, что  не  нашла  христианства  там,  где
ожидала его найти; но минуту спустя с присущим ей удивительным  простодушием
она уже готова была корить себя за это признание.
     - Я так плохо разбираюсь в этом  новом  мире,  -  сказала  она,  -  мне
столько еще всего надо узнать, чувства мои  так  часто  меня  обманывают,  а
привычки мои и понятия так далеки от того, какими они должны быть... я  хочу
сказать от тех, что я вижу вокруг, что мне следовало бы и говорить и  думать
только так, как меня учат. Может быть, пройдет еще несколько  лет  учения  и
страданий, и мне удастся обнаружить, что в этом новом мире вообще  не  может
быть счастья и что христианство в целом вовсе не так далеко от  католицизма,
как мне это кажется сейчас.
     - А разве ты не чувствовала себя счастливой в этом новом мире разума  и
роскоши? - спросил Мельмот голосом, который помимо его воли смягчился.
     - Да, временами.
     - Когда же это бывало?
     - Тогда, когда томительный день кончался и сны мои уносили меня  назад,
на тот очарованный остров. Сон для меня все  равно  что  ладья:  сидящие  за
веслами призраки мчат меня к благословенным прекрасным берегам, и всю ночь я
провожу в радости и веселье. Я снова живу  среди  цветов  и  благоуханий,  в
ручейках и дуновении ветра снова звучат тысячи голосов, воздух вдруг оживает
от струящихся по нему мелодий, что доносятся неведомо откуда, я иду,  а  все
вокруг дышит, и все неживое  вдруг  оживает  и  любит  меня:  расстилающиеся
ковром цветы, потоки, которые трепетно целуют мне ноги,  уносятся  прочь,  а
потом возвращаются снова, лаская меня и припадая ко мне так, как я  припадаю
губами к статуям святых, которым меня научили здесь поклоняться!
     - А больше ты ничего не видишь во сне, Иммали?
     - Мне незачем говорить  тебе,  -  ответила  Исидора  тоном,  в  котором
удивительным  образам  слились   воедино   присущая   ей   ясность   ума   и
заволакивающий все мысли туман, в котором сказались ее своеобычный  характер
и необыкновенные обстоятельства ее прежней жизни.  -  Мне  незачем  говорить
тебе, ты же знаешь, что каждую ночь ты со мной!
     - Я?
     - Да, ты; ты остался навеки в этой ладье, которая увозит меня туда,  на
индийский остров; ты смотришь на меня, но выражение  лица  твоего  настолько
переменилось, что я не решаюсь заговорить  с  тобой,  мы  оба  за  мгновение
переносимся через моря, только ты всегда сидишь за рулем, хоть и никогда  не
причаливаешь к берегу, - в ту минуту, когда появляется мой  райский  остров,
ты вдруг исчезаешь; а когда мы возвращаемся, океан погружен во  мрак,  и  мы
мчимся сквозь эту тьму точно  буря,  что  сметает  все  на  своем  пути;  ты
смотришь на меня, но не говоришь ни слова. Да! Да! Ты со мною каждую ночь!
     - Послушай, Иммали, все это бред, нелепый бред. Как же это я могу везти
тебя на  лодке  из  Испании  по  Индийскому  океану!  Все  это  плод  твоего
воображения.
     - А то, что я вижу тебя сейчас, это тоже бред или  сон?  -  воскликнула
Исидора, - а то, что я говорю с тобой, тоже сон? Разуверь  меня,  а  то  все
чувства мои в смятении, и мне так же странно представить себе, что ты здесь,
в Испании, как и вообразить, что сама я очутилась на  моем  родном  острове.
Увы! В моей теперешней жизни сны сделались явью, а явь кажется сном. Как мог
ты сюда попасть, если ты действительно здесь? Как  мог  ты  проделать  такой
длинный путь для того, чтобы увидеть  меня?  Сколько  океанов  тебе,  должно
быть, пришлось переплыть, сколько островов ты должен был миновать, и ни один
из них не был похож на тот, где ты явился мне в первый раз! Только ты ли это
сейчас передо мной? Я думала, что это тебя я видела вчера вечером, но  лучше
бы уж мне было верить снам, а никак не чувствам. Я  думала,  что  ты  только
гость этого острова видений и сам всего-навсего призрак, явившийся мне вслед
за напоминавшими о нем тенями, но, оказывается, ты -  живое  существо,  и  я
могу еще надеяться встретить  тебя  в  этой  стране  холода  и  всех  ужасов
христианского мира?
     - Прекрасная Иммали,  или  Исидора,  или  каким  бы  другим  именем  ни
называли тебя твои индийские поклонники или  христианские  крестные  отцы  и
крестные матери, прошу тебя, выслушай меня и дай мне открыть тебе  кое-какие
тайны.
     Тут Мельмот повалился на клумбу гиацинтов и тюльпанов, благоухавших под
окном Исидоры.
     - Но ты же помнешь все мои цветы! - вскричала она, и в восклицании этом
слышен был отзвук ее прежней жизни, когда цветы были ее друзьями, когда  они
были радостью для ее чистого сердца.
     -  Прости  меня,  таково  уж  мое  призвание,  -  проговорил   Мельмот,
растянувшись на смятых цветах  и  устремив  на  Исидору  мрачный  взгляд,  в
котором сквозила жестокая насмешка. - Мне поручено попирать  ногами  и  мять
все цветы, расцветающие как на земле, так и в человеческой  душе:  гиацинты,
сердца и всевозможные подобные им безделки,  все,  что  попадается  на  моем
пути. А теперь, донья Исидора и так далее, и так далее... с присовокуплением
всех имен, какие только будут угодны вам или вашим восприемникам, - ибо я не
хочу ничем обидеть ревнителей геральдики, - знайте, сейчас я здесь, а где  я
окажусь завтра, будет зависеть от вас. Я одинаково могу плыть  по  индийским
морям, куда сны твои посылают меня в  лодке,  или  пробираться  сквозь  льды
возле полюсов, или даже мое обнаженное мертвое тело (если только оно  вообще
способно чувствовать) может бороздить волны того  океана,  где  я  рано  или
поздно окажусь - в день без солнца  и  без  луны,  без  начала  и  конца,  -
бороздить их до скончания века и пожинать одни лишь плоды отчаяния!
     - Замолчи! Замолчи! О пощади меня, не произноси  таких  страшных  слов!
Неужели ты действительно тот, кого я видела на острове? Неужели ты - это он,
тот, с чьим образом с той самой минуты сплетены  воедино  все  мои  молитвы,
чаянья мои, мое сердце? Неужели ты тот, надеждой на кого я  жила  и  выжила,
когда жить уже не было никаких сил? Пока я добралась  до  этой  христианской
страны, я так исстрадалась. Я так изнемогла, что вид мой пробудил бы в тебе,
верно, жалость; все было так чуждо мне:  платье,  которое  на  меня  надели,
язык, на котором меня  заставили  говорить,  вера,  которую  меня  заставили
исповедовать, страна, куда меня привезли... О, только ты, ты один!..  Только
мысль о тебе, только твой образ тогда придал мне силы! Я любила, а любить  -
это значит жить. Когда все мои связи с жизнью были порваны, когда я лишилась
того восхитительного мира, который теперь кажется мне только сном и  который
все еще преследует меня в снах, так что теперь сны эти сделались моей второй
жизнью, я думала о тебе, о тебе мечтала, я любила тебя!
     -  Любила  меня?  Ни  одно  живое  существо  еще  не  любило  меня,  не
поплатившись за это слезами.
     - А я разве не плакала? - сказала Исидора, - верь этим слезам,  это  не
первые, которые я пролила, и боюсь, что не  последние,  ведь  и  первые  мои
слезы были пролиты из-за тебя.
     И она заплакала.
     - Ну что же, - сказал Скиталец с горьким смехом, который, казалось, был
обращен на него самого. - Наконец-то я смогу увериться в том,  что  я  "тот,
кто всего нужней" {17}. Что же, коли это должно быть так,  то  да  будет  он
счастлив! А когда же этот знаменательный день, прекрасная  Иммали  _и  столь
же_ прекрасная Исидора, несмотря на это христианское имя, против которого  у
меня возникают самые что ни на есть антикатолические возражения, - когда  же
сей радостный день озарит твои  отяжелевшие  от  долгой  дремоты  ресницы  и
разбудит их поцелуями, и лучами,  и  светом,  и  любовью,  и  всей  мишурой,
которой безумие украшает беду,  прежде  чем  вступить  с  ней  в  союз,  тем
сверкающим и отравленным покрывалом, которое подобно  рубашке,  что  Деянира
послала своему мужу  {18},  -  когда  же  сей  благословенный  день  наконец
настанет?
     И он расхохотался тем ужасным, переходящим в судороги  смехом,  который
смешивает веселость с отчаянием и не оставляет у  собеседника  ни  малейшего
сомнения в том, чего больше - отчаяния ли в смехе или смеха в отчаянии.
     - Я не понимаю тебя, - сказала неискушенная и робкая Исидора,и если  ты
не хочешь свести меня с ума, то перестань смеяться или по  крайней  мере  не
смейся таким ужасающим смехом!
     - Плакать я не умею, - ответил Мельмот, впиваясь в  нее  своими  сухими
горящими глазами, которые при слабом свете луны сверкали  особенно  ярко,  -
источник слез, как и источник всякой благодати вообще, во мне давно иссяк.
     - Я могу плакать за нас обоих, - сказала Исидора, - если только в  этом
дело.
     И она разрыдалась; тут были и воспоминания и печаль, а  когда  оба  эти
источника скорби  соединяются  воедино,  только  богу  и  самому  страдальцу
известно, сколь стремительны и сколь горьки эти слезы.
     "Побереги их  для  дня  свадьбы,  прелестная  невеста  моя,  -  подумал
Мельмот, - вот уж когда тебе представится случай их пролить".
     В те времена существовал обычай,  который  теперь  может  показаться  и
отвратительным и нескромным: девушка, сомневавшаяся в искренности  намерений
своего  возлюбленного,  требовала  от  него  доказательств  того,  что   они
серьезными благородны, заставляя его  высказывать  их  ее  родным,  а  потом
вступить с нею в освященный церковью союз. Может быть, впрочем, во всем этом
больше  подлинной  правды  и   настоящего   целомудрия,   нежели   во   всех
двусмысленных ухаживаниях, которые  ведутся  на  основе  плохо  понятых  или
вообще неясных принципов, тех, что никогда и никем  не  были  определены,  и
представления о верности, которое  во  все  времена  оставалось  неизменным.
Когда героиня итальянской трагедии {2* Скорее  всего,  "Ромео  и  Джульетта"
{19}.} уже чуть ли не при первом свидании спрашивает  своего  возлюбленного,
серьезны ли его намерения, и  в  качестве  доказательства  его  порядочности
требует, чтобы он незамедлительно на ней женился, то разве все сказанное  ею
не проще,  не  понятнее,  не  целомудренней,  не  _простосердечнее_,  нежели
упования  романтически  настроенных  и  легковерных  женщин,  которые  живут
мимолетными порывами, необузданным и стихийным чувством, которые строят свой
дом на песке и не дают  себе  труда  укрепить  фундамент  его  в  незыблемых
глубинах сердца. Уступая первому из этих двух чувств, Исидора  прерывающимся
от волнения голосом прошептала:
     - Если ты меня любишь, не ищи больше тайных свиданий со мной. Моя  мать
хоть и строгая, но добрая, брат хоть и вспыльчивый, но неплохой,  а  отец...
отца я никогда