им будущим произведением он
хотел бы "отнять волшебную лампу у всех рабов  волшебника  Льюиса":  "Боюсь,
однако, что они никогда не построят мне дворца из  золота,  какой  построили
они для своего господина Аладина" {Correspondence, p. 14.}.
     Все данное письмо Метьюрина  полно  намеков  и  многих  неясностей,  не
позволяющих решить, о каком произведении в нем идет речь: предположить,  что
здесь говорится  о  "Бертраме",  невозможно,  так  как  в  письме  упомянуты
"роман", а не "драма"  или  "трагедия",  и  его  возможные  издатели,  а  не
театральные постановщики или  исполнители;  неясным  также  остается  термин
"поэтический  роман",  не  позволяющий  решить,  что  имеется   в   виду   -
"стихотворный роман" или "поэтический" по  своему  колориту,  но  написанный
прозой.  Среди  рукописей  Метьюрина,  оставшихся  неизданными,  также   нет
произведения, которое автор мог бы описывать и в 1813 г., и позже.  Все  эти
аргументы, однако, не дают нам права считать, что, говоря в 1813 г. о  своем
новом  романе  -  поэтическом  и  фантастическом,  в  котором  он  собирался
перещеголять самого "волшебника Льюиса",  Метьюрин  имел  в  виду  "Мельмота
Скитальца". Напротив, мы имеем ряд  таких  данных,  которые  заставляют  нас
считать, что работа его над этим произведением едва ли началась  ранее  1817
г. Как удалось установить, целый ряд книг, оказавшихся  в  числе  источников
"Мельмота Скитальца", вышел в свет именно в этом году и, вероятно, находился
перед глазами  автора  в  то  время,  когда  он  создавал  свой  роман  {Эти
обнаруженные источники перечислены ниже; см. также  примечания  к  отдельным
главам  текста.}.  С  другой  стороны,  многое  свидетельствует,  что  роман
создавался быстро: эта поспешность заметна и в печатном  тексте,  откуда  не
были устранены повторения одних и тех же цитат в различных главах (или  даже
в эпиграфах к ним), следы небрежности и ошибок и т.  д.  Напомним,  наконец,
что в 1813 г.  Метьюрин  был  еще  полон  надежд  на  свою  драматургическую
деятельность, которая, казалось, доставит ему обеспеченность и благополучие;
когда успех "Бертрама" принес ему довольно большую денежную сумму,  он  едва
ли мог задумывать новый роман, если все его мечты и надежды связаны были  со
сценой и театральными деятелями.
     Иным был период после 1817 г.,  когда,  как  мы  думаем,  действительно
началась  работа  над  "Мельмотом  Скитальцем".  Это  был  период  серьезной
психической депрессии Метьюрина: нужда снова стучалась  в  дверь;  он  опять
находился во  власти  жестоких  заимодавцев,  и  ему  всюду  чудились  чужие
неоплаченные векселя, за которые он отвечал  своей  свободой.  Литературному
труду он мог отдавать лишь ночные часы, когда  в  процессе  творчества  имел
возможность если не вовсе забывать все, что его  угнетало,  то,  по  крайней
мере, отвлекаться от мрачных мыслей и настроения глубокой подавленности.
     Один из друзей Метьюрина очень  выразительно  описал  в  более  поздние
годы, как Метьюрин работал над "Мельмотом Скитальцем".  Дело  происходило  в
Дублине, в том доме,  где  Метьюрин  жил  со  своей  семьей  и  который,  по
свидетельству его современников, так точно и  подробно  описан  им  самим  в
первых двух главах "Мельмота Скитальца" как  дом  старого  скупца.  Этот  же
приятель Метьюрина (к сожалению, неизвестный нам  по  имени)  рассказывал  о
нем: "Он возвращался домой поздно вечером, слегка  освеженный  прогулкой,  и
его литературная  работа  начиналась.  Я  оставался  с  ним  несколько  раз,
рассматривая кое-какие из его рукописей до трех часов пополуночи. Это было в
то время,  когда  он  сочинял  свой  неистовый  (wild)  роман  о  Мельмоте".
Характеризуя  Метьюрина  как  человека  умеренного,  воздержанного  и  очень
бережливого, мемуарист, однако, не мог скрыть от читателя, что  его  крайняя
перегруженность, требовавшая больших усилий от его  творческого  интеллекта,
заставляла его  иногда  прибегать  к  искусственным  средствам  взвинчивания
организма: "Бренди с  водою  являлось  для  него  возбудительным  средством,
подобным тому, какое оказывал на  некоторых  людей  опиум.  Правда,  оно  не
опьяняло его; оно действовало на него более странно  и  страшно.  Глаза  его
блуждали, лицо приобретало  бледность  мертвого  тела;  дух  его,  казалось,
блуждал сам по себе... Когда в этот заколдованный час он  внезапно  вставал,
не говоря ни слова, и протягивал свою  тонкую  худую  руку,  чтобы  схватить
серебряный подсвечник, которым он освещал мне ступеньки  лестницы,  я  часто
вздрагивал и пристально смотрел на него как на призрак,  как  на  бесплотную
иллюзию, созданную им самим" {Doulas Jerrold's Shilling Magazine, 1846 (цит.
по: Idman, p. 196).}.
     Сколько времени шла работа над этим романом, мы  также  не  знаем:  нам
известно лишь,  что  предисловие  автора,  написанное  уже  после  окончания
рукописи  и  перед  ее  сдачей  в  набор,  датировано  31   августа   1820г.
"Предисловию" в книге предшествовало почтительное посвящение романа  маркизе
Эберкорн: заочное знакомство с  ней  Метьюрина,  -  как  мы  уже  видели,  -
состоялось при посредничестве того же В.  Скотта  {Леди  Анна  Джейн  Хеттон
(Anne Jane Hatton, 1763-1827) была третьей женой (с 1800 г.)  Джона  Джеймса
Гамильтона, графа Эберкорна (Earl  of  Abercorn).  См.  о  ней  в  переписке
Метьюрина с В. Скоттом (Correspondence, p. 16).}.
     В "Предисловии" к "Мельмоту Скитальцу" содержится  несколько  авторских
признаний  и  указаний,  имеющих  отношение  к  творческой   истории   этого
произведения,  которыми  следует  воспользоваться  за   отсутствием   других
свидетельств того же рода. Метьюрин утверждает здесь, что  будто  бы  первая
мысль об этом романе возникла у него,  когда  он  перечитал  одну  из  своих
проповедей,  произнесенных  им  "в  воскресенье   после   смерти   принцессы
Шарлотты". Эта принцесса умерла в  1816  г.,  а  "Проповеди"  Метьюрина,  на
которые он ссылается, вышли в свет в 1819 г., и в них действительно есть  то
место, которое автор воспроизводит в своем "Предисловии" под тем  предлогом,
что эту книгу мало читают {Maturin R. Sermons, 1819, p. 135-136.  Пользуемся
цитатой, которую приводит Дуглас Грант в своем издании "Мельмота  Скитальца"
(см.: D. Grant, p. 543). Принцесса  Шарлотта  (1763-1816)  -  дочь  Каролины
(Брунсвикской), злосчастной английской Королевы (1763-1820), жены Георга IV.
Принцесса Шарлотта умерла очень молодой, через год после того, как она вышла
замуж  (1815)  за  Леопольда,  принца  Саксен-Кобургского,  будущего  короля
Бельгии.}. Мысль Метьюрина в цитате сводится к тому, что в  настоящее  время
будто бы нигде не найдется такого человека, который решился бы отказаться от
вечного блаженства, несмотря ни на какие блага или посулы, которые могли  бы
быть ему предложены за это.
     Это признание Метьюрина было отвергнуто как ложное и не имеющее никаких
оснований едва ли не всеми его биографами и исследователями. Так,  например,
в одной из недавних книг о готическом романе в главе о  Метьюрине  отмечено,
что если бы цитированное утверждение автора было бы справедливо, его роман о
Мельмоте  Скитальце  следовало  бы  рассматривать   лишь   как   иллюстрацию
общеизвестного богословского тезиса, и  к  тому  же  находящегося  в  полном
противоречии с историей главного героя: он-то именно и сделал  такой  выбор!
"Поэтому, - пишет Морис Леви, - да простит мне автор,  но  мы  не  верим  ни
одному его слову! Пусть нас сочтут недостаточно  почтительными,  но  нам  не
удержаться: от искушения считать, что приведенные  выше  слова  Метьюрина  и
написаны были для того, чтобы их можно было процитировать  в  предисловии  к
роману" {Levy.  p.  577.}.  Такое  предположение  представляется  тем  более
правдоподобным, что, как мы уже видели (и как об этом напоминает  М.  Леви),
скромный пастор, каким являлся Метьюрин, едва не потерял свою  должность  за
издание и постановку на лондонской сцене трагедии "Бертрам" в 1813 г., и его
напряженные отношения  с  церковным  начальством  с  тех  пор  нисколько  не
улучшились. Самое издание "Проповедей" 1819 г. предпринято было  Метьюрином,
разумеется, не для того, чтобы получить соответствующий гонорар  за  издание
этой книги, которую, по словам самого проповедника, почти никто не читал.
     В  том  же  "Предисловии"  Метьюрин  сделал  еще  несколько  замечаний,
заслуживающих  внимания.  Одно  из  них  имеет  характер  полемический,   но
представляет интерес  и  по  существу.  Речь  идет  об  одной  из  "вставных
повестей" романа, имеющих особые заглавия. "Один из моих друзей, которому  я
читал "Рассказ испанца", порицал меня за то, что в  нем  много  такого,  что
возрождает к жизни ужасы романов школы Радклиф, - преследования в монастырях
и террор Инквизиции. Я защищался, пытаясь убедить моего  друга,  что  тяготы
монастырской  жизни,  какими  я  их  описал,  проистекают  не   столько   от
необыкновенных происшествий, с которыми мы сталкиваемся в  романах,  сколько
от обилия мелких повседневных мучений, которыми  и  вообще-то  отмечена  вся
наша жизнь. Царящий в монастырях полный застой предоставляет  их  обитателям
досуг, чтобы  эти  мучения  изобретать,  а  власть  над  людьми,  к  которой
присоединяется злая воля, - все возможности для того, чтобы их применять  на
деле. Я верю, что слова мои окажутся для читателя более  убедительными,  чем
для моего друга".
     Высказанная здесь мысль, очевидно,  имеет  своею  целью  показать,  что
автор, изображая потрясающие и полные трагизма картины повседневного быта  в
одном  из  испанских  монастырей  XVII  в.,   вдохновлялся   при   этом   не
литературными вымыслами, вроде тех, какие можно  было  встретить  в  романах
Анны Радклиф, но достоверными свидетельствами и  соображениями  о  подлинной
монастырской действительности, ужасы которой  превосходили  все  то,  что  в
состоянии были придумать сочинители; при этом Метьюрин  исходил  из  анализа
причин тех горестных и достойных  сожаления  событий,  которые  порождает  в
монастырях искусственно  создаваемая  ненормальная  обстановка,  далекая  от
мирской жизни и привычного быта.  Закономерным  следствием  создававшихся  в
монастырях  порядков  являются  злоба,  гонения,  преследования,  изощренные
способы издевательства человека над человеком, поощряемое и  вознаграждаемое
предательство, даже убийства, остающиеся безнаказанными. Резко отрицательное
отношение Метьюрина к католическим монастырям, бросающееся  в  глаза  в  его
"Рассказе испанца", одной из  наиболее  страшных  и  патетических  "вставных
повестей" в "Мельмоте Скитальце",  -  очень  характерно  для  него  как  для
пастора-кальвиниста, отрицавшего монашество и все виды и формы монастырского
общежития. Тем не менее Метьюрин не мог основываться на реальных наблюдениях
над монастырской жизнью, так как  не  мог  собственными  глазами  видеть  ни
одного монастыря: в современной  ему  протестантской  Великобритании  их  не
было, они были упразднены Реформацией еще при Генрихе VIII в XVI в. От  этих
времен осталась большая антимонастырская и  антимонашеская  литература.  При
описании монастыря в  Мадриде  Метьюрин  поневоле  должен  был  исходить  из
печатных источников; если он отрицал (не с полным  основанием)  воздействие,
которое могла оказать на него литература готических романов,  то  перед  его
глазами в момент создания "Рассказа испанца" несомненно находились кое-какие
другие литературные источники.
     В том же "Предисловии" Метьюрин  коснулся  еще  двух  других  "вставных
повестей", вошедших в текст романа, утверждая, что  они  также  основаны  на
реальных фактах действительности. Так, пишет он, имея в виду "Повесть о двух
влюбленных" (кн.  IV,  гл.  XXIX-XXXII),  история  Джона  Сендела  и  Элинор
Мортимер "основана на действительном событии". "Оригиналом для  образа  жены
Вальберга, - сообщает Метьюрин далее, говоря о  "Повести  о  семье  Гусмана"
(кн. IV, гл. XXVIXXVIII), - послужила женщина, еще находящаяся в живых"; как
бы для подтверждения этого факта он желает ей долгой и счастливой жизни.
     Приведенные свидетельства автора интересны  прежде  всего  как  попытка
утвердить достоверность  того  жизненного  материала,  на  котором  построен
роман, как ни разнообразны по своему характеру и стилю отдельные  части,  из
которых он составляется. Может  быть,  настаивая  на  строгой  достоверности
многих событий, о которых идет речь в романе, Метьюрин преследовал еще  одну
цель:  убедить  читателя,  что  образ  центрального  героя  столь  же  полон
житейской правды, несмотря на присущие ему сверхъестественные черты, сколь и
образы названных выше второстепенных  действующих  лиц.  Для  этой  же  цели
роману потребовалась и особая усложненная композиция.
     В литературах разных эпох и народов существует  довольно  много  весьма
разнообразных произведений, объединяемых в один ряд  благодаря  лишь  одной,
хотя  и  существенной,  особенности  своего  построения,  обычно   именуемой
"рамочным  повествованием"  (Rahmenerzahlung).  Повествования   этого   рода
служили обрамлением или  оправой  для  вставленных  туда  новелл,  повестей,
сказок  и  т.  д.,  чаще   всего   сюжетно   между   собою   не   связанных;
повествования-обрамления  также  были  нескольких  типов,  но  иногда  могли
существовать и отдельно от анекдотических новелл или фантастических  сказок,
которые рассказывались  поочередно  действующими  лицами  основного  сюжета.
Среди  множества  примеров  можно  было  бы  назвать  здесь   многочисленные
восточные сборники, индийские или арабские  ("Панчатантра",  "Странствования
морехода Синдбада", "Тысяча и одна ночь" и т. д.), последние потому, что  на
них ссылается сам Метьюрин, и мы можем предположить, что техника  построения
"рамочных повествований" была ему  хорошо  известна  с  ранних  лет  {Ормсби
Бетель, герой романа Метьюрина "Молодой ирландец", описывает книги, которыми
он зачитывался в детстве. Этот перечень весьма интересен для нас потому, что
в нем несомненно названы излюбленные  книги  ранних  лет  самого  Метьюрина.
Арабские сказки  "Тысяча  и  одна  ночь"  находятся  в  этом  перечне  после
Драйдена, произведений драматургов периода Реставрации, Мильтона и Шекспира.
Характерно также, что мы находим здесь книгу  о  народных  суевериях  Гроуза
("Grose's  popular  Superstitions"),  "Историю  колдовства"   Гленвила   или
мистическую "Историю блаженных ангелов" Хейвуда наряду с собраниями народных
баллад Перси и Эванса. "Что за  библиотека  для  мальчишки  пятнадцати  лет,
который читал эти книги, странствуя в  одиночестве  по  безмолвным  горам  и
озерам, по вечерам прислушиваясь к шуму ветра и  водопадов!",  -  восклицает
Метьюрин.  Почти  все  указанные  книги  упоминаются   также   в   "Мельмоте
Скитальце".}.
     Однако композиция "Мельмота  Скитальца"  настолько  усложнена,  что  ей
трудно подыскать аналогию среди множества "рамочных  повествований"  мировой
литературы. Один из недавних французских исследователей "Мельмота Скитальца"
справедливо заметил, что рассказать сюжет этого романа столь же трудно,  как
изложить, что и в какой последовательности изображено  на  знаменитом  листе
французского рисовальщика XVII в. Жака Калло  "Искушение  Святого  Антония":
сотни образов,  наплывающих  один  на  другой,  созданных  с  безудержной  и
неистощимой  фантазией,  смещение  планов,  впечатление   непрекращающегося,
бесконечно  растягивающегося  кошмара.  Если  же  говорить  о   литературных
аналогиях,   то,   пожалуй,   единственным   произведением   с   усложненной
конструкцией,  с  которым  можно  было  бы  сравнить  "Мельмота  Скитальца",
является "Рукопись, найденная в Сарагосе"  Яна  Потоцкого,  роман,  который,
впрочем, не мог быть известен Метьюрину {Фрагменты этого  романа  изданы  на
французском языке в Париже в 1813-1814 гг. (Avadoro. Histoire espagnole  par
M.L.C.J.P. Paris, 1813; Les dix journees de la vie  d'Alphonse  van  Worden.
Paris,  1814).  Я.  Потоцкий  умер  в  1815  г.}.  Этот  "многослойный"  или
"многоярусный" роман не без оснований  сопоставляли  с  китайскими  лаковыми
шкатулками, вставляющимися одна в другую, в формах  и  соотношениях  которых
разобраться так же трудно, как найти их начало и конец.
     Каждая  из  "вставных  повестей"  в  "Мельмоте  Скитальце"   могла   бы
существовать и отдельно как совершенно самостоятельное произведение, но  все
они взаимозависимы друг от друга, несмотря на то что действие их  происходит
в разных странах и  растягивается  по  крайней  мере  на  полтора  столетия.
Метьюрин  все  время  сознательно  запутывает   планы   пространственный   и
временной, смещает перспективу; это приводит к  тому,  что  читатель  теряет
общую нить, связующую отдельные повести. Метьюрин несколько раз прибегает  к
излюбленному  в  романтической  литературе  приему  повествования:  случайно
обнаруживается рукопись, в которой, казалось бы, могло бы найтись объяснение
всех таинственных или неясных событий, но она внезапно обрывается как раз на
том месте,  где  читатель  имел  основания  ожидать  их  разгадки.  Действие
перебрасывается из страны в страну: начинаясь и оканчиваясь (в обрамлении) в
современной автору Ирландии, оно перемещается затем в Испанию,  продолжается
в Англии (в Лондоне), опять в Испании, на острове в Индийском океане,  снова
в Испании, в Англии и т. д. При этом хронологическая последовательность всех
39 глав {В оригинале 1820 г., в счете глав допущены  ошибки:  дважды  подряд
встречаются главы XVII и XXXII. В настоящем издании  эти  ошибки  устранены.
См. ниже, с.  641.}  (в  четырех  книгах)  все  время  нарушается:  глава  I
начинается "осенью 1816 г.", а с помощью "вставных повестей" рассказ ведется
о событиях XVII в. и позже, случившихся в  разных  странах  Европы  и  Южной
Азии. "Вставных повестей", имеющих особые заглавия, в тексте  романа  четыре
("Рассказ испанца", "Повесть об индийских островитянах",  "Повесть  о  семье
Гусмана", "Повесть  о  двух  влюбленных");  на  самом  деле  к  ним  следует
прибавить  еще  одну,  не  имеющую  особого  заглавия  (рассказ  англичанина
Стентона в гл. III первой книги). При этом автору  удается  связать  в  один
узел все разнородные события,  происходящие  во  многих  странах  в  течение
длительного времени благодаря долголетию главного действующего лица.  Долгая
жизнь Джона Мельмота, которая всем его современникам,  читающим  рассказы  о
нем  в  рукописях  XVII  в.,  кажется  неправдоподобной  и   фантастической,
представлена в романе как одна из  "тайн",  раскрытие  которой  является  не
только связующим  элементом  для  всех  частей  произведения,  но  и  важной
движущей силой романа.
     Усложненность  конструкции  романа  столь  велика,   что   при   первом
переиздании его английского оригинала в 1892 г. издатели дали  особую  схему
его построения {Maturin Ch. Rob. Melmoth the Wanderer, vol. I. London, 1892,
p. XLIII.},  которую  мы  воспроизводим  ниже  с  небольшими  изменениями  и
дополнениями.

                   Схема построения "Мельмота Скитальца"

     (Буквой M обозначается обрамляющее повествование о Мельмоте  Скитальце;
арабскими цифрами, для упрощения, обозначены римские цифры глав оригинала)
     M (Гл. 1-2) Рассказ о  роде  Мельмотов.  Последний  его  представитель,
дублинский студент Джон Мельмот, приехавший  навестить  умирающего  дядю,  в
оставшейся после его смерти рукописи читает  историю  Мельмота  Скитальца  и
сжигает его портрет с надписью "Дж. Мельмот, 1646 год", о котором дядя перед
смертью говорил, что оригинал еще жив.
     (Гл. 3) Молодой  Мельмот  в  завещанной  ему  рукописи  читает  историю
англичанина Стентона, находившегося в 1676 г. в Испании и на  следующий  год
(1677) возвращающегося в Англию, где он встречается с Мельмотом Скитальцем.
     (Гл. 4) Кораблекрушение у берега Ирландии, где находился дом  Мельмота.
Спасается лишь один человек - испанец Монсада,