ки и завывали вокруг постели,  в  то  время  как
одна с ловкостью миссис Куикли принялась щупать ноги "их милости",  а  потом
"еще выше и еще выше", и присутствующих оповестили, что  он  "холодный,  как
камень" {20}.
     Старый Мельмот отдернул ноги так, что старуха не  смогла  удержать  их,
проницательным взглядом  (проницательным,  несмотря  на  приближавшийся  уже
предсмертный туман) сосчитал  собравшихся  у  его  постели,  приподнялся  на
остром локте и, оттолкнув управительницу, пытавшуюся  поправить  его  ночной
колпак, который во время этой схватки съехал на бок и придавал его мрачному,
мертвеющему уже лицу грозный и вместе с тем нелепый вид, прорычал  так,  что
все вокруг обомлели:
     - Какого черта вас всех сюда принесло?
     Услыхав  слово  "черт",  все  бросились  было  врассыпную,  но  тут  же
опомнились и стали шепотом совещаться между собою,  то  и  дело  крестясь  и
бормоча:
     - Черта! Господи Иисусе, спаси нас, черт - вот первое слово, что мы  от
него услыхали.
     - Да, - что есть мочи закричал больной, - и первый, кого  я  тут  вижу,
черт!
     - Где? Где? - в ужасе вскричала управительница, припадая к умирающему и
словно пытаясь уткнуться в складки одеяла, которое она меж тем  немилосердно
стаскивала с его дрыгавших голых ног.
     - Там, там, - повторял он (стараясь в то же время не дать ей стащить  с
него  одеяло),  показывая  на   столпившихся   вокруг   испуганных   женщин,
ошеломленных тем, что их гонят вон, как нечистую силу, - ту  самую,  которую
они собирались изгонять.
     - Господь с вами, ваша милость,  -  сказала  управительница  уже  более
мягким голосом, когда первый испуг миновал, - вы  же  всех  их  знаете,  эту
зовут так, а эту так, а эту вот так, не правда ли? - и, показывая на женщин,
она называла одно за другим их имена, перечислением которых мы уже не станем
докучать читателю. (Чтобы он мог  оценить  нашу  заботу  о  нем,  достаточно
сказать, что последнюю, например, звали Котхлин О'Муллиген).
     - Врешь, шлюха проклятая, - завопил старый Мельмот, -  имя  им  легион,
потому что их много {21}. Гони их вон из комнаты! Вон из дома!.. Уж коли они
завоют, так будут выть от души, умру ли я, буду ли навеки проклят. Только по
мне-то они и слезы не проронят, - а вот по виски...  уж  они  бы  непременно
украли его, доведись им только до него добраться (тут старый Мельмот схватил
лежавший у него под подушкой ключ и торжествующе потряс  им  перед  носом  у
старой управительницы; впрочем, торжество его было напрасным: та  давно  уже
нашла способ доставать из шкафа напитки без того, чтобы "их милость" об этом
знал), - да по той снеди, которой ты их тешила.
     - Тешила! О господи Иисусе! - вскричала управительница.
     - А чего ради это у тебя столько свечей  горит,  все  четыре,  да  еще,
верно, внизу одна. Креста на тебе нет! Срамница! Ведьма старая!
     - Правду говоря, ваша милость, их целых шесть горит.
     - Шесть! А какого черта ты жжешь шесть свечей? Ты, стало быть,  решила,
что в доме уже покойник? Так, что ли?
     - Нет, что вы, ваша милость, нет еще! - хором ответили старые грымзы. -
У господа на все свой час, и ваша милость это знают, - продолжали они тоном,
в котором звучало плохо скрываемое  нетерпение.  -  Ах,  лучше  бы  уж  ваша
милость о душе подумали.
     - Вот первое  человеческое  слово,  что  я  от  тебя  слышу,  -  сказал
умирающий, - дай-ка мне молитвенник, там  вон,  под  разувайкой;  паутину-то
смахни, сколько лет уже, как я его не раскрывал.
     Управительница  подала  ему  молитвенник;  старик  укоризненно  на  нее
посмотрел.
     - И чего это ради ты шесть свечей на кухне  жгла,  мотовка  несчастная?
Сколько лет ты у меня в доме живешь?
     - Да уж и не знаю, ваша милость.
     - Видела ты хоть раз, чтобы тут что-нибудь зря тратили?
     - Нет, что вы, что вы, ваша милость, никогда такого не бывало.
     - А на кухне у меня когда-нибудь больше одной грошовой свечки горело?
     - Никогда такого не было, ваша милость.
     - Разве тебя не держали здесь в страхе божьем,  не  стесняли  всегда  в
деньгах как только можно было, скажи-ка?
     - Ну разумеется, ваша милость; все мы это знаем, все мы вас почитаем, и
каждый видит, что во всей округе ни дома нет такого крепкого, как у вас,  ни
хозяина такого расчетливого, как вы, так оно всегда и было, и есть.
     - А как же вы смеете отпирать мой  шкаф  раньше,  чем  смерть  вам  его
открыла? - воскликнул несчастный скряга, потрясая высохшею рукой. - Я почуял
запах мяса, слышал голоса, слышал, как  ключ  то  и  дело  поворачивается  в
двери. Эх, кабы я только мог на  ноги  встать,  -  добавил  он,  раздраженно
ворочаясь в кровати. - Кабы я мог встать и увидеть, как меня  разорили,  как
все прахом пошло. Но ведь это меня бы убило, - продолжал он, снова  опуская,
голову на жесткий валик: он никогда не позволял себе спать на подушке, - это
бы убило меня, одна мысль об этом убивает меня сейчас.
     Женщины, растерявшиеся и смущенные, многозначительно поглядев  друг  на
друга  и  пошептавшись,  столпились  у  двери,  собираясь  уйти,  как  вдруг
нетерпеливый голос старого Мельмота окликнул их и заставил вернуться.
     - Куда это вы все потянулись?  Опять  на  кухню,  опять  обжираться  да
опиваться? Не грех бы одной из  вас  побыть  у  меня  да  молитвы  почитать!
Настанет день, когда и вам в этом нужда придет, ведьмы старые.
     Испуганные этими речами и угрозами,  женщины  вернулись  и  в  молчании
обступили постель старика, меж тем как  управительница,  хоть  сама  и  была
католичкой, спросила, не хочет ли их милость позвать священника,  чтобы  тот
напутствовал их по обычаю их церкви. При этих  словах  в  глазах  умирающего
вспыхнуло недовольство.
     - Зачем? Только чтобы он ждал потом, когда на похоронах ему дадут  шарф
да траурную повязку на шляпу? Сама изволь молитвы читать, шлюха старая,  так
мы хоть что-нибудь сбережем.
     Управительница попробовала было читать, но вскоре  отказалась  под  тем
предлогом, что, с тех пор как господин ее занемог, ее слепят слезы.
     - Это все от виски, -  сказал  больной  со  злобной  усмешкой,  которую
предсмертные корчи превратили в отвратительную гримасу. -  Неужто  же  среди
вас всех не найдется никого, кто бы мог почитать молитвы и отогнать нечистую
силу? Или все вы способны только выть да зубами скрежетать?
     После этих слов одна из женщин предложила свои услуги. О  ней  поистине
можно было сказать, как о недалеком стражнике Догберри, что "читать и писать
ее научила сама природа" {22}. В школу она никогда не ходила и до этого  дня
ей никогда не случалось не только открывать, но даже  видеть  протестантский
молитвенник. Тем не менее она не сробела и взялась читать, и при этом весьма
выразительно,  однако  без  должного  понимания.  Она   прочла   почти   все
очистительные молитвы после родов, которые в наших молитвенниках идут следом
за похоронной службой; может быть, она вообразила,  что  именно  это  больше
всего подстать положению старика.
     Читала она очень торжественно, -  к  сожалению,  два  раза  чтение  это
пришлось прервать: первый раз по вине старого Мельмота, который вскоре после
начала молитв повернулся к управительнице и неподобающе громко сказал: "Поди
закрой поплотнее заслонки на кухне, да дверь запри, _да чтобы я слышал,  что
ты ее заперла_. До тех пор я ни о чем и думать не могу". Второй  раз  чтение
прервалось оттого, что прокравшийся в комнату Джон Мельмот, едва  только  он
услыхал, что эта бестолковая женщина читает вовсе  не  то,  что  надо,  стал
возле нее на колени, спокойно взял из  ее  рук  молитвенник  и  приглушенным
голосом принялся читать ту часть торжественной службы, которая  по  правилам
англиканской церкви предназначена для утешения умирающего.
     - Это голос Джона, - сказал старик. Ему  припомнилось,  как  он  всегда
бывал холоден с несчастным юношей, и  его  черствое  сердце  смягчилось.  Он
увидел, что и его самого окружают теперь бессердечные и жадные слуги, и, как
ни слабы были узы, связывавшие  его  с  племянником,  с  которым  он  всегда
обращался как с чужим, в эту минуту он вдруг почувствовал, что это как-никак
его кровь, и ухватился за него, как утопающий за соломинку.
     - Джон, славный мой мальчик, хоть ты здесь. Всю  жизнь  я  тебя  держал
далеко от себя, а теперь вот умираю и вижу, что нет у меня  человека  ближе,
чем ты. Читай, Джон, _читай_.
     Джон, до глубины души удрученный тяжелым положением, в котором он нашел
старика  среди  всех  богатств,  которые  его  окружали,  и   тронутый   его
торжественной просьбой  облегчить  ему  последние  минуты  жизни,  продолжал
читать. Но вскоре голос его сделался  невнятным  от  ужаса,  в  который  его
повергла  начавшаяся  у  больного  непрерывная  икота.  Умирающий,   однако,
продолжал бороться с нею, а в наступавшую порой минуту покоя  умудрялся  еще
раз  спросить  управительницу,   закрыты   ли   все   заслонки.   Обладавший
чувствительным сердцем Джон встал с колен: он был глубоко взволнован.
     - Как, и ты тоже покидаешь меня, как и все остальные? -  сказал  старый
Мельмот, пытаясь приподняться на кровати.
     - Нет, сэр, - ответил Джон и, заметив перемену во  взгляде  умирающего,
добавил, - мне думается, что вам надо бы чем-нибудь подкрепиться, не так ли,
сэр?
     - Да, надо, надо, только кому же я могу доверить принести мне еду? _Им_
(тут он угрюмым взглядом обвел всех присутствующих), - да ведь _они же_ меня
отравят.
     - Доверьтесь мне, сэр, - сказал Джон. - Я схожу к аптекарю или куда  вы
прикажете.
     Старик схватил его за руку, притянул к постели, бросил грозный, но в то
же  время  испуганный  взгляд  на  всех  собравшихся  и  сдавленным  голосом
прошептал:
     - Я хочу выпить стакан вина, это прибавит мне  несколько  часов  жизни,
только я никому не могу доверить сходить за ним  -  _они  стащат  бутылку  и
окончательно меня разорят_.
     Слова эти совершенно потрясли Джона.
     - Ради самого Создателя, сэр, позвольте мне принести вам стакан вина.
     - А ты что, знаешь, где оно спрятано? -  спросил  старик,  и  лицо  его
приняло какое-то особое выражение, которого Джон не мог понять.
     - Нет, сэр, вы знаете, я ведь здесь ничего не касался.
     - Возьми вот этот ключ, - сказал старый Мельмот после нового  жестокого
приступа икоты, - возьми этот ключ, там в кабинете у меня есть вино. Мадера.
Я им всегда говорил, что там ничего нет, только они мне не верили, иначе  бы
они так не обнаглели и меня не ограбили. Раз как-то я  им,  правда,  сказал,
что там виски, и это было хуже всего - они стали пить вдвое больше.
     Джон взял ключ из рук дяди; в это мгновение старик  пожал  его  руку  и
Джон, видя в этом проявление  любви,  ответил  ему  таким  же  пожатием,  Но
последовавший за этим шепот сразу охладил его порыв:
     - Джон, мальчик мой, только смотри не пей этого вина,  пока  ты  будешь
там.
     - Боже ты мой! - вскричал Джон и в негодовании швырнул ключ на кровать;
потом, однако, вспомнив, что на этого несчастного не следует  обижаться,  он
дал старику обещание, на котором тот настаивал, и вошел  в  кабинет,  порога
которого, кроме самого владельца дома, по меньшей мере лет шестьдесят  никто
не переступал. Он не сразу отыскал  там  вино,  и  ему  пришлось  пробыть  в
комнате достаточно долго, чем он возбудил новые подозрения дяди. Но  он  был
сам не свой, руки его дрожали. Он не  мог  не  заметить  необычного  взгляда
дяди,  когда  тот  позволил  ему  пойти  в  эту  комнату:  к  страху  смерти
примешивался еще ужас перед чем-то другим.  Не  укрылось  от  него  также  и
выражение испуга на лицах женщин, когда он туда пошел. И к тому же, когда он
очутился там, коварная память  повела  его  по  едва  заметному  следу  и  в
глубинах ее ожила связанная с этой комнатой быль, полная несказанного ужаса.
Он вдруг со всей ясностью осознал, что, кроме его дяди, ни один  человек  ни
разу не заходил туда в течение долгих лет.
     Прежде чем покинуть кабинет, он поднял тускло горевшую свечу и  оглядел
все вокруг со страхом и любопытством. Там было много всякой ломаной мебели и
разных ненужных вещей, какие, как легко  себе  представить,  нередко  бывают
свалены и гниют в комнатах старых скряг. Но глаза Джона словно по  какому-то
волшебству остановились в эту минуту на висевшем на стене портрете,  и  даже
его  неискушенному  взгляду  показалось,  что  он  намного  превосходит   по
мастерству все фамильные портреты, что истлевают на стенах  родовых  замков.
Портрет этот изображал мужчину средних лет. Ни в костюме,  ни  в  наружности
его не было ничего особенно примечательного, но в глазах у него Джон  ощутил
желание ничего не видеть и невозможность ничего забыть. Знай он стихи Саути,
он бы потом не раз повторял эти вот строки:

                       Глаза лишь жили в нем,
                       Светившиеся дьявольским огнем.
                                                 Талаба {23}

     Повинуясь какому-то порыву  чувства,  мучительного  и  неодолимого,  он
приблизился к портрету, поднес к нему свечу и смог прочесть  подпись  внизу:
"Дж. Мельмот, anno  {Год  (лат.).}  1646".  Джон  был  по  натуре  человеком
неробким, уравновешенным и отнюдь не склонным к суевериям, но он не в  силах
был оторвать глаз от этого странного портрета, сам не  свой  от  охватившего
его ужаса, пока, наконец, кашель умирающего не вывел его из этого  состояния
и не заставил поспешно вернуться. Старик залпом выпил  вино.  Он  как  будто
немного оживился: давно уже он  не  пробовал  ничего  горячительного,  и  на
какое-то мгновение его потянуло к откровенности.
     - Джон, ну что ты там видел в комнате?
     - Ничего, сэр.
     - Врешь! Каждый старается обмануть или обобрать меня.
     - Я не собираюсь делать ни того ни другого, сэр.
     - Ну так что же ты все-таки там видел, на что обратил внимание?
     - Только на портрет, сэр.
     - Портрет, сэр! Оригинал до сих пор еще жив.
     Несмотря на  то  что  Джон  был  весь  еще  под  действием  только  что
испытанных чувств, он отказывался  этому  верить  и  не  мог  скрыть  своего
сомнения.
     - Джон, - прошептал дядя, - говорят, что я умираю то ли от того, то  ли
от другого; кто уверяет, что я ничего не ем, кто - что не принимаю лекарств,
но знай, Джон, - и тут черты лица старика чудовищно перекосились, - я умираю
от страха. Этот человек, -  он  протянул  свою  исхудавшую  руку  в  сторону
кабинета, как будто показывая на живое существо, - я знаю, что говорю,  этот
человек до сих пор жив.
     - Быть не может! - вырвалось у Джона. - Портрет помечен 1646 годом.
     - Ты это видел, заметил, - сказал  дядя,  -  ну  так  вот,  -  он  весь
затрясся, на мгновение облокотился на валик, а потом, схватив племянника  за
руку и очень странно на него посмотрев, воскликнул: - Ты еще увидишь его, он
жив.
     И, опустившись снова на валик, он не то уснул, не то  впал  в  забытье.
Открытые глаза продолжали недвижно глядеть на Джона.
     В доме воцарилась полная тишина, и  у  Джона  были  теперь  и  время  и
возможность обо всем поразмыслить. Он не в силах был справиться с множеством
нахлынувших на него мыслей, но отделаться от них никак не удавалось. Он стал
думать о привычках и характере дяди, снова и снова возвращался к тому  же  и
сказал себе: "Я не знаю человека, менее склонного  к  суеверию.  Если  он  о
чем-нибудь и думал, то разве что о ценах на акции, и о разменном курсе, и об
издержках  на  мое  образование,  его  это  особенно  тяготило.   Можно   ли
представить себе, что такой, как он, умирает от страха, от нелепого  страха,
что человек, живший полтора столетия назад, до сих пор еще жив, - и  тем  не
менее он умирает".
     Поток его мыслей прервался: факты всегда таковы, что могут опровергнуть
самую упрямую логику. "Как ни трезвы ум его и чувства, он  все-таки  умирает
от страха. Я слышал это на кухне, слышал от него самого тут уж не может быть
никакого обмана. Если бы мне когда-нибудь довелось проведать, что у него  не
в порядке нервы, расстроено воображены или что он склонен к суевериям, но  в
характере его нет ни одной из этих черт. Чтобы человек, который, как говорит
наш бедный Батлер в своем "Антикварии" {24}, готов был  продать  Христа  еще
раз за сребреники, как это сделал в свое время Иуда, - чтобы  такой  человек
умирал от страха. - И, однако, он умирает", - подумал Джон, в ужасе глядя на
втянуты ноздри, остекленевшие глаза, отвисшую  челюсть  и  на  все  страшные
признаки facies  Hippocratica  {Лица  умирающего  {25}  (лат.).},  отчетливо
выраженные, но уже близкие к тому чтобы перестать что-либо выражать.
     В  эту  минуту  старый  Мельмот  был,  казалось,  погружен  в  глубокое
оцепенение, во взгляде его больше не было ужаса, и руки его,  которые  перед
этим судорожно перебирали одеяло короткими, прерывистыми движениями, застыли
теперь и недвижно лежали на нем, точно лапы умершей от голода хищной  птицы,
-  такие  высохшие,  пожелтевшие,  так  далеко  раскинувшиеся  вширь.  Джон,
которому ни разу не приходилось видеть  смерть,  решил,  что  старик  просто
засыпает, и, движимый неким безотчетным порывом, схватил огарок свечи и  еще
раз отважился проникнуть в запретную комнату, которая среди обитателей  дома
известна была под именем _голубой_. Шорох его шагов разбудил умирающего; тот
приподнялся на постели. Джон не мог этого видеть, ибо уже  находился  в  это
время в кабинете, но  он  услышал  стон,  скорее  даже  какой-то  сдавленный
клокочущий  хрип,  который  возвещал,   что   наступила   ужасающая   борьба
охваченного судорогами тела и смятенного духа. Он вздрогнул, повернул  назад
и тут же, заметив, что глаза портрета, от  которых  он  не  мог  оторваться,
обращены на него, опрометью кинулся назад к постели старика.
     Старый Мельмот умер этой же ночью,  и  умер  так,  как  жил,  одержимый
бредом скупости. Последние часы его являли собою ужас, которого Джон не  мог
себе даже представить. Он  осыпал  всех  проклятьями  и  богохульствовал  по
поводу трех полупенсовых монет, пропавших, по его словам,  несколько  недель
назад, - сдачи, которую  ему  не  отдал  конюх,  покупавший  сено  для  едва
волочившей ноги от голода лошади. Потом он схватил  руку  Джона  и  попросил
племянника дать ему причаститься.
     - Если я пошлю за священником, - сказал он, - то придется ему  платить,
а я не могу, не могу. Они считают, что я богат, а ты только погляди  на  это
одеяло; я, правда, не пожалел бы и денег, если  б  только  был  уверен,  что
спасу душу.
     - Право же, ваше преподобие, - добавлял он уже в  бреду,  -  я  человек
очень бедный. Никогда мне раньше не случалось  беспокоить  священника,  и  я
хочу только, чтобы вы исполнили две мои маленькие просьбы, для вас это сущий
пустяк: спасти мою душу и, - тут он перешел на шепот, - добиться, чтобы гроб
мне заказали за счет прихода. Того, что останется после меня, на похороны не
хватит. Я всегда всем говорил, что беден, но чем больше я твердил  об  этом,
тем меньше мне верили.
     Слова эти произвели  тягостное  впечатление  па  Джона;  он  отошел  от
кровати больного и сел в дальнем углу. Женщины снова  вернулись  в  комнату;
было очень темно. Окончательно обессилевший Мельмот не мог больше произнести
ни слова, и на какое-то время  все  погрузилось  в  тишину,  напоминавшую  о
близости смерти. В эту минуту Джон увидел, как дверь вдруг  открылась  и  на
пороге появилась какая-то  фигура.  Вошедший  оглядел  комнату,  после  чего
спокойными, мерными шагами удалился. Джон,  однако,  успел  рассмотреть  его
лицо и убедиться, что это не кто  иной,  как  живой  оригинал  виденного  им
портрета. Ужас его был так велик, что он порывался  вскрикнуть,  но  у  него
перехватило дыхание. Тогда он вскочил, чтобы кинуться вслед  за  пришельцем,
но одумался и не сделал ни шагу вперед. Можно  ли  было  вообразить  большую
нелепость, чем приходить в волнение или смущаться от обнар